Заря таинственного дня

Поэзия Просмотров: 1863

КОГДА-НИБУДЬ

Тяжелые руки лягут на стол.
В соснах запрядает сумрак.
Последний звук уходящего дня —
звон млечной струи о подойник.
 
День,
            подобный тысяче лет,
без слов был принят и прожит.
Коровий вздох и моргающий свет,
и молитва его итожат.

 

КОЛОС

Приглядись: каждый колос умен.
И лишь только поймет, что о нем
речь твоя, — как он сразу взволнован!
Как приветлив воздушный поклон,
как ласкается он, как влюблен,
а за ним со всех ног и сторон
вдруг летит к тебе целое поле —
«Здравствуй!..
      Здравствуй!» — ликуя на воле.

 

* * *

Лопочет весело ботва,
что огородная братва
растет легко и тесно.
голубоглазая, и дрожь
ресниц ее небесна.
Рожь человечески тепла,
как будто только что была
вот тут душа живая
и так молилась горячо,
что все волнуется еще
от края и до края.

 

КНИГА

Как воин плененный о милой семье,
так праведник думает вечно о книге.
 
Кому наученье — вериги,
а этот, глядишь, и во сне
с улыбкою шепчет глаголы святые.
Так первенца
в руки отец принимает впервые,
как старец любимую книгу берет.
Он каждую буквицу
                        взглядом разгладит,
ладью свою в умное море наладит —
разглядывать Божию бездну плывет.

 

* * *

Акафист, списанный в тетрадь
рукой прилежною твоею,
нашел в бумагах и опять
молчу и горблюсь, и болею.
 
Взгляд задержу ли на бинтах —
и тут же уязвляет память.
Я и не ведал, что вот так
способны вещи тихо ранить.
 
Как бьются пижма и полынь
в метельной зноби на сугоре!
Как беззащитно в тишь и стынь
над лесом кровоточат зори. 

А как стерильны и чисты
снега кладбищенского поля!
...Изнемогать от маяты,
но вдруг открыть, что нету боли,
 
что нету судного огня,
и что легко и небывало
заря таинственного дня
тебя навек уврачевала.

 

* * *

                                              Памяти Юрия Селезнева
Воздух молчанием злобным ожгло.
Друга не стало — без часу пророка.
Нет, еще не было так тяжело,
так безнадежно, так одиноко.
Но побледнеет вчерашнее зло,
как разглядишь, что таится до срока.
Нет, еще не было ни тяжело,
ни безнадежно, ни одиноко.

 

ЮРИЙ

«Нас будут выбивать по одному, —
сказал мне друг, сутулясь и мрачнея, —
вразброс, не всех подряд, а потому
не всполошится, не поймет Расея».
 
«Ты прав — к несчастью. Я же — к счастью, прав. —
И глянул я в глаза его родные. —
По одному уйдем мы, не узнав,
на ком из нас опомнится Россия...»

 

СКВОЗЬ СТРОЙ

Сквозь строй торговцев Курского вокзала,
по коридору спекулянтов нищих,
вдоль чая, жвачки, водки, сыра, сала
и вдоль иной недостающей пищи,
сквозь неумытый строй подпивших теток,
сквозь стыд и срам людской прокисшей свалки,
где совесть хлещет нас больнее плеток,
а взгляды в спину тяжелы, как палки,
сквозь этот строй, похожий на расплату
за ложь глашатаев земного рая,
сквозь этот ор и гомон, близкий к мату,
сквозь эту прорву без конца и края,
сквозь музыкальных будок перепалку,
сквозь этот чад и смрад шашлычный синий,
сквозь строй лежащей на полу вповалку
бездомной оцыганенной России,
сквозь строй мальчишек, продающих пиво,
порногазетки и окурки «Кента»,
я бы провел, хоть это неучтиво,
я бы провел за ручку президента.

 

* * *

Вы без нас заскучаете
в этих каннах и ниццах.
Насовсем одичаете в
золотых заграницах.
 
В своих виллах зачахнете,
устричкой поперхнетесь,
обернетесь исчадьями
и в дугу изогнетесь.
 
Эй, вы там,
            сердцу русскому
не житье в вашей холе,
без сугробного хруста
да сладкой песенной боли,
 
без улыбки Гагарина
и без вербы в стакане,
без мордвы и татарина,
без Твери и Рязани.
 
У пустого корыта вы
без казачьего свиста.
Без Толстого сердитого
ни души в вас, ни смысла.
 
Пусть алмазами пудрены
и амброзию пьете, —
без пасхальной заутрени
вы, как дым, пропадете.

 

* * *

В ночном лесу сухой и хлесткий выстрел.
Невольно вздрогнешь, пятясь на крыльцо.
Какой мороз над прорубями вызрел!
Наждачный воздух так и трет лицо.
 
Но нам не привыкать к земной остуде.
Моргают угли, печь раскалена.
Отдельно спят леса, отдельно — люди,
отдельно зрит в пустых полях луна.
 
И кот поет, и самовар вздыхает
о путнике, что не стучится в дом.
Так наша жизнь, куда идет, не знает
меж древней стужей и родным теплом.

 

* * *

Дед и я — под громадным овчинным тулупом,
и в подвижных прорехах ореховых крон
звезды в жмурки играют с зевакою глупым,
издавая таинственный звон.
Я к спине твоей, дедушка, ухо прилажу.
Это ты старой грудью стозвонно звучишь,
будто скриплую тащишь смиренно поклажу,
и тебя с удивленьем заслушалась тишь.
Наработалась грудь. Как меха настаралась.
Тяжко легким вздымать и удерживать дых.
И в сто трубочек крошечных плачет усталость,
в сто гармошечек, слышу, играет губных.
С головою зароюсь в овчинную мякоть.
Это звезды в тебе, бесконечном, звучат.
Это ты их настроил на сладостный лад.
И забудусь, не зная: смеяться ли, плакать?

 

* * *

Толкает мать легонько колесницу.
«Кого везешь — Царя или Царицу?» —
хочу спросить,
но молча прохожу,
чтоб не подумала она, что сглажу,
чтоб не обиделась: болтаю зря.
А сам шепчу:
«Вези в столицу нашу,
вези-старайся
доброго Царя».

 

 

 

 

 

Об авторе

Лощиц Ю. М. (Москва)