«Как мы жили»

Вместо предисловия

Конечно, хотелось бы начать по классике: «Утреннее солнце проникало сквозь только что распустившиеся листья берёзы…» – но это скучно и банально. Моё поколение обошло стороной помпезное описание этого сиюминутного мира, хотя всю эту красоту я люблю с детства. Она, эта красота природы, одинаковой не бывает, она всегда разная, как и люди, о которых, собственно, и идёт речь в этом сборнике.

Каждый день мечтали о новом, не зная ещё, что мечты сбываются и становятся вчерашней обыденностью. Жили под лозунгом: «Жизнь короткая и глупая, поэтому надо попробовать». Не «постараться», а именно «попробовать» — прожить подольше и посодержательней. Или поплодовитей.

* * *

Наверное, и сегодня есть люди, которые живут так, как жили мы полвека назад. Когда даже двух- и трёхэтажные дома отапливались печкой. Когда завозили уголь и заготавливали дрова, а на кухнях стояли примусы и керогазы. Каждый тогда заботился о своём доме и своей семье, не рассуждая, готова ли коммунальная служба к зиме. Так жили мы. Мне тогда было лет пять, но отдельные вещи я запомнил очень ярко.
Коммунальная квартира в три комнаты. В них – разные люди. Иногда настолько разные, что вряд ли могли оказаться вместе при других обстоятельствах. В одной из комнат поселилась наша семья с двумя детьми и в ожидании третьего. Печь на кухне постоянно топилась, углём или дровами. Во всяком случае, вечерами точно. Уютно гудел живой огонь. Вечно засорялась форсунка примуса или керогаза, на котором готовили еду. Форсунку чистили кусочком гитарной струны.
В соседней комнате жил человек в возрасте. Старый коммунист. У него была открытая форма туберкулёза, но тогда не существовало жёстких медицинских правил для подобных больных, не предусматривалась полная изоляция. Всё, что оставалось родителям, – это попытаться уберечь детей от инфекции. Жаловаться на такие вещи не очень-то было принято. К тому же больным надо было где-то жить. Тем более людям заслуженным – перед городом, перед страной.
Какое-то время в квартире жила женщина, смутно сохранившаяся в моей памяти. Всё, что могу сегодня про неё вспомнить, – это очень много книг, постоянный беспорядок в её комнате и – отдельной вспышкой – сцена, как моя мама тщетно пытается научить её штопать чулки на лампочке. Как я потом узнал, соседка эта была из ссыльных, и, скорее всего (судя по её образованию и по тому, что она почти ничего не умела), из политических. Как уже сказал, мама учила её штопать чулки. Почему-то я особенно запомнил лампочку, с помощью которой шёл мастер-класс, как сейчас говорят. Я не совсем понимал: почему на лампочке?.. Это сейчас очевидно – не на пятке же штопать.

Важно заметить: в то время у людей были совершенно отчётливы и понятны каждый шаг и действие. Ничего не делалось впустую, ради какой-то абстракции. Дела и обязанности были ясны и нам, детям. Например, на кухне стояло сделанное вручную подобие бидона, которое надо было в определённые дни и часы наполнять керосином. Потому что в это время по улицам ездил извозчик со специальной бочкой, и в ней был керосин для керогазов и примусов. В повозку с бочкой была запряжена крепкая низкорослая лошадка. Обязанность детей заключалась в покупке керосина, чтобы потом на нём готовить еду. Днём, когда появлялся керосинщик, родители были на работе, поэтому пополнять запасы керосина поручалось детям.
Часто вместе с керосинщиком шла повозка старьёвщика, влекомая такой же небольшой лошадкой местной породы, ведущей родословную от монгольских скакунов времён Чингисхана и Субедей-маадыра. Повозка старьёвщика была больше и была завалена всякой всячиной. Старьёвщик являлся особо ценным человеком для всех мальчишек и девчонок. Потому что у него были сокровища: батарейки, действительно работающие фонарики и лампочки к этим фонарикам, миниатюрные складные ножики… И всё это можно было получить у него в обмен на старьё.
Были, конечно, недоразумения, когда какой-нибудь парнишка притаскивал мамину кроличью шубу, обменивал на необыкновенно нужную ему штуку и потом, вернувшись с работы, мама приходила в ужас. Но тогда ведь все знали всех. Естественно, старьёвщика догоняли, возвращали шубу, отдавали ему тот ножик или электродинамический фонарик «Жучок», который так хотел мальчишка. Это были скорее не бытовые драмы, а бытовые комедии, хотя некоторым ребятам доставалось крепко. Ну, тоже наука.
В детстве у меня было ощущение, что взрослые бесконечно работали. Как теперь понимаю, та ссыльная женщина из соседней комнаты нашей коммунальной квартиры тоже работала, только дома. Что-то читала, писала, к ней кто-то приходил. Почтальон носил ей конверты. Думаю, она давала уроки или, может быть, редактировала какие-то тексты. Мои родители тоже работали много, это считали абсолютно естественным. Тогда не было пятидневной рабочей недели. Да, шестой день был коротким, до трёх часов. Но это официально, а в реальности этих часов никто не считал.
Сейчас может показаться, что у нас было потерянное детство: родители вечно на работе и в командировках и мы, казалось бы, должны были ощущать нехватку их внимания и теплоты. Но этого и в помине нет. И это касается не только меня, но и многих ребят с нашего двора, с нашей улицы, из нашего города, да и, думаю, всей страны.


* * *

Тогда в Туве жили вместе несколько совершенно разных поколений, которые считались такими, знаете, очень «короткими»: революционное, постреволюционное, довоенное, военное, послевоенное. И длились они десять-пятнадцать лет каждое, догоняя друг друга и обгоняя. Событий было много, они меняли сознание людей, формировали разные волны приезжающих в Туву и «короткие» поколения. Как раз в одно из них, в период военного поколения, Тува была принята в состав СССР.
Например, жили люди, которые родились ещё при Александре III и Николае II, во времена колонии – протектората Китая, который он утратил, а Россия обрела. Жили там и бывшие царские офицеры, вблизи границ с Монголией и на её территории, уцелевшие во время сталинских чисток. Лихие вершители судеб во времена войны Гражданской, ветераны Первой мировой и Великой Отечественной войн. А ещё многие люди, никакого отношения не имевшие ни к бежавшей Белой гвардии, ни к Красной армии, – просто они когда-то попали в эти края. В том числе внуки и правнуки ссыльных декабристов, чьи родители умерли, не успев вернуться из ссылки. Их дети через Саяны пришли сюда. Такова была часть русских поселенцев на территории Урянхайского края, затем Тувинской Аратской Республики, затем Тувинской Народной Республики. И уже потом – республики, вошедшей в состав Союза.
Было и поколение русских граждан ТНР, уходивших добровольцами на фронты Великой Отечественной войны сражаться на стороне СССР, хотя в 1941 году Тува считалась отдельным государством. Они вместе с русскими колонистами – все, кто мог, – пришли в советское посольство и отправились в армию. Кстати говоря, тувинцы первыми поддержали (признали) создание СССР в 1922 году, а в июне 1941 года Тувинская Народная Республика первой из иностранных государств объявила войну Германии на стороне Советского Союза. Конечно, с пониманием огромной зависимости Тувы от великого соседа.
Были, естественно, те, кого сослали сюда, на эту территорию. И было поколение моей мамы, которая работала не только со своими ровесниками, но и вместе с теми, кто делал революцию и создавал Тувинскую Народную Республику. Мама приехала из Харькова, окончив сельскохозяйственный институт. Её коллеги, её подруги – их было несколько – с таким же азартом, как и она, трудились, влюблялись, создавали семьи, жили. Здесь мама познакомилась с отцом.
Несмотря на то что их привычки и воспитание были совсем далеки от кочевого образа жизни, который издревле вело большинство тувинцев, они органично вписались в местную среду. Это было поколение приехавших специалистов: врачи, инженеры, учителя.
Замечательно, что сегодня в республике стоит памятник русским учителям, приехавшим в Туву из Советской России в начале двадцатого века, – скульптура учительницы с двумя учениками. Было много учителей во всех сферах, не говоря уже о школе, это само собой.
Например, актёр Максим Мунзук, исполнитель главной роли в фильме Акиры Куросавы «Дерсу Узала», играл в армейском оркестре. Заметив его талант, местный русский житель Семён Григорьевич Коровин обучил его нотной грамоте и помог поехать учиться музыке в Москву. Максиму Мунзуку, этому яркому представителю народа Тувы, тоже встретились на пути русские учителя.
Я пытаюсь донести особое настроение тех лет. Это связано то ли с яркостью впечатлений детства, то ли с тем, что это было время созидания и расцвета в Туве – кругом тогда что-то строилось: школы, дома, больницы. Многого ещё не было, но нам казалось, что у нас замечательная жизнь. И сегодня, через много десятилетий, я могу это подтвердить – замечательная.


Куда приводят мечты

В стране была тогда шестидневная рабочая неделя. Суббота – короткий рабочий день до трёх. В Туве, в Кызыле всё было как и везде. Период послевоенного восстановления кончился недавно, и люди по-прежнему много трудились. Естественно, пристраивали детей каждый по-своему. Кто-то отдавал бабушке и дедушке, а кто-то – в детский сад.
Была и придумка того времени – круглосуточный детсад. То же, что интернат, только для дошколят четырёх, пяти, шести лет. Детей туда сдавали либо в воскресенье вечером, либо в понедельник утром. И забирали: кто успевал – в субботу, кто нет – в воскресенье.
Мы, дети, конечно, ждали субботу. С самого утра после завтрака лезли на подоконники и прилипали к замёрзшим окнам, дышали на стекло, чтобы растопить маленький просвет, через который были видны очертания автобусной остановки. Когда подходил автобус, все припадали к стеклу в надежде увидеть родителей. Проходила минута, другая – и раздавался чей-нибудь радостный крик: «Папа!», «Мама!». Остальным снова приходилось ждать.
Многие, наверное, помнят это чувство, которое бывает только в детстве и которое сравнить-то не с чем. Кажется, если родители за тобой прямо сейчас не придут, жизнь кончится.
И сегодня отчётливо помню те оконные рамы, покрашенные десятки раз – новые слои поверх старых, по облупленной краске, с заползанием кисти на стекло, поверх замазки.
Чаще всего в детском саду дотемна (зимой темнеет рано) оставались двое – я и мой друг Володя Эйснер. Как я сейчас понимаю, он был из семьи переселенцев, коих в ту пору было в Туве, да и в Сибири, достаточно много. В середине 50-х годов прошлого столетия в Туву переселялись часть высылаемых жителей Западной Украины и Прибалтики (например, в селе Аржаан жили поселенцы из Эстонии), в это же время, после послабления режима переселения в Сибири, отдельные группы переселённых немцев приезжали жить и работать в Туву. Поэтому мать Володи Эйснера могла приехать как переселенка. Другой пример: в это время в Туране жили семьи Вебер, Фогель. Их потомки до сих пор в Туве. Кто-то вернулся в свои города, а кто-то прижился и остался. С Володей мы потом учились вместе до четвёртого класса. У него была только мама, работала уборщицей в нескольких местах. Хотя через столько лет могу и ошибаться.
В детском саду отопление было печное. Ближе к вечеру приходил истопник и начинал греметь вёдрами с углём. А мы стояли и с ужасом ждали этих страшных слов от дежурной воспитательницы: «Всё сегодня. Всем спать, завтра вас заберут».
Уходя на свои кровати, мы всё равно надеялись, что родители сейчас приедут, успеют, разбудят и в промёрзшем автобусе, один в один как в фильме «Место встречи изменить нельзя», мы поедем домой. На день, на полдня, но домой.
Перед новым, 1960 годом нам раздали подарки: с любовью сделанные воспитателями картонные коробочки в виде долек арбуза, а внутри – конфеты, печенье, орехи. Всё, что удалось завезти в далёкий сибирский угол.
Меня забрали. В предчувствии других подарков, дома, ёлки и того, что еду не на один день, а на целых два, прижимая к груди дольку картонного арбуза, я ехал в автобусе, забыв Вовку, который остался у замёрзшего окна, ковыряя замазку и дыша на стекло.
Вовку Эйснера не забрали. Он остался. Последний ребёнок в детском саду. Заистерил. Дежурная тётка-воспиталка, по-другому её назвать нельзя, в жуткой злобе, что не может уехать домой из-за одного малыша и его матери, потащила его в спальню. Вовка цеплялся за всё, что было у него на пути. Она схватила его за ухо, подняла и, пока не увидела хлеставшую кровь из почти оторванного уха, волочила его спать.
Врачи ухо пришили. Я увидел перевязанного Вовку уже после Нового года. Оторванное ухо не освобождало его от детского сада, а мать – от работы. Заставить начальство поверить словам ребёнка, доказать, кто виноват, тогда было гораздо сложнее. Не было, как сейчас, ни видеокамер, ни интернета.


После вождя

Вечерний разговор с отцом, я маленький, он говорит со мной как со взрослым. Это было то самое время, когда уже стали разбираться, понимать, что и Сталин был, и у нас в республике тоже не всё было правильно. На вид была самостоятельная страна Тува до октября 1944 года, но нравы и режим были похожи на советские. Судить мне об этом сложно, да и не нужно, и понятно почему.
Я и не собираюсь критиковать то поколение. Потому что к тому поколению относятся в том числе мои дедушка и бабушка – активные ревсомольцы, которые занимались разного рода делами. Но некоторые вещи, которые я делаю в республике и для республики, – это я отдаю долг, можно сказать. И долг этот – от ощущения того, что мои бабушка и дедушка, может быть, имеют отношение к тому, что тогда происходило. Настаиваю: они ни в чём не виноваты.
Скажем, было время, как и в Советской России, разрушения храмов. В нашем, тувинском случае – буддийских храмов. Я не знаю, причастны они к этому или нет, но ощущение, что могли быть причастны, меня не оставляет. Поэтому я помогал и продолжаю помогать в возрождении нескольких храмов. Главного храма, недалеко от того места, где я родился.
Естественно, я рос и задавал вопросы – о том, что это было, почему это было? И отец рассказал мне историю. Теперь, думаю, и я могу её рассказать.
Когда шло развенчание культа личности Сталина, а я помню, как у нас в парке стояли памятники Ленину и Сталину, а потом, в один из выходных, я заметил, что памятника Сталину нет, снесли, – я не понимал, почему снесли.
Прошло, может быть, пятнадцать лет с того времени, и я спрашивал родителей уже с другим подтекстом: «А как? Вы что, ничего не замечали, когда Сталин был жив?» И они совершенно искренне говорили: «Да, мы верили, несмотря ни на что, не жалеем об этом, да, всё это было».
Отец до конца своих дней оставался коммунистом, платил взносы до последнего месяца своей жизни. Перебирая его документы, я увидел, что он платил взносы из тех денег, которые я ему отправлял в 91-м, 92-м году.
Однажды отец довольно откровенно мне рассказал, что руководителю республики, человеку, возглавлявшему Туву до вхождения в состав Советского Союза, принимавшему участие во вхождении, сказали: «Смотри, в Москве развенчали культ, покаялись и жизнь продолжается. Может быть, и здесь стоит так сделать?» Он ответил: «Я подумаю».
У нас была другая жизнь, другая страна. И в какой-то из дней, рано-рано утром, буквально на кромке рассвета, он заехал за отцом, и они вдвоём поехали на берег Енисея. Там горел большой костёр – бумаги, папки. И тогда первый секретарь обкома республиканского комитета КПСС, Салчак Тока, сказал моему отцу: «Ну вот, собственно, и всё».
Он просто взял все архивы, вывез их на берег и сжёг. После этого он руководил республикой ещё почти двадцать лет, до 1973 года.
Через много лет отец написал книгу. Тех событий она касается едва-едва, в ней – о нашем роде, о нашей семье, о том, как они жили и как они сами попали под эти репрессии.
Вспоминаю встречи с довольно пожилым человеком, который был нашим родственником, скажем так – моим дедушкой, но не по прямой линии. С братом моего деда. Звали его Серен Кужугет. Он работал чабаном – кстати, в колхозе, который некогда носил имя Лазаря Кагановича. Как-то раз мы заехали к нему. Я спросил отца: «А почему он в таком возрасте всё ещё чабан? У него такие родственники, а он по-прежнему пасёт овец и никуда не хочет…»
И тогда отец рассказал мне простую до боли историю. В 1925 году Серена Кужугета направили на учёбу в военное училище в Тверь. В 1929 году он вернулся на родину и был назначен командиром Народной революционной армии Тувы. Создавал армию. В 1938 году его и других военных арестовали по сфабрикованным делам. Как и многих тогда. Приговорили к высшей мере, но в какой-то момент заменили смертный приговор длительным тюремным заключением. После вхождения в состав Советского Союза – после того как умер Сталин и развенчали культ личности – их выпустили. Кого-то даже реабилитировали.
С учётом того, что он знал русский язык, был хорошо образован по тем временам и для тех мест, ему много раз предлагали возглавить сельсовет, стать районным депутатом, занять разные большие по местным меркам должности. Но он всегда отвечал на все предложения: «Достаточно».
Всю жизнь, после того как вышел, он работал чабаном, никуда не стремился и ничего не хотел. И никогда ни о чём не рассказывал, никогда никого не критиковал, был абсолютно всем всегда доволен. Не знаю, как сейчас оценивать всё то, что происходило тогда. Наверное, это всё можно называть и становлением республики, и становлением страны, государства, нового строя, нового режима. Это сегодня все учат жить, а тогда научить было некому. Не так много было людей, которых можно назвать голосом народа, совестью нации. Очень мало было тех, кто мог говорить от имени людей. И вообще не было тех, кто, как сегодня, смотрел бы на ситуацию со стороны и мог судить, что происходит и как должно происходить, куда мы идём. Я таких не видел.
Это сейчас мы уже читаем какие-то исторические выкладки, что вот, «подписали коллективное письмо». Но тогда мы этого не замечали, тогда мы этого не видели, потому что это были единичные случаи. Но сложно представить, чтобы тогда у нас появился человек, который дал бы себе абсолютное право без всяких оснований о ком-то судить, кого-то судить, осуждать, клеймить позором и уж тем более быть нравственным эталоном.
Откровенно скажу: многие, кто выступал тогда с трибун съездов, мне казались достаточно неискренними. Но были и те, кому, казалось, можно верить. Потому что они были невероятно талантливые, сделали невероятно много, писали великие произведения.
Тут я не могу не вспомнить Шолохова, который, выступая на Втором съезде писателей СССР, сказал такую фразу: «О нас, советских писателях, злобствующие враги за рубежом говорят, будто бы пишем мы по указке партии. Дело обстоит несколько иначе: каждый из нас пишет по указке своего сердца, а сердца наши принадлежат партии и родному народу, которым мы служим своим искусством». И мне не казалось, что он лукавит. Да и сейчас не кажется.


Родня

Иркутск, 1997 год, зима. Авиакатастрофа. На город рухнул Ан-124 — один из самых больших самолетов в мире. Он направлялся во Вьетнам и перевозил в своем огромном чреве два истребителя Су-27. На продажу, для иностранного заказчика. Самолет взлетел с местного аэродрома, двигатели отказали, и он упал прямо на жилые дома. Тут же загорелись десятки тонн авиационного топлива. В этом кипящем аду погибли семьдесят два человека, многие были ранены, получили ожоги. Выжгло все вокруг: деревья, гаражи, машины, горела сама земля.
Когда огонь удалось потушить, спасать на руинах оказалось уже некого. Спасали тех, кто оказался вблизи. А рядом были школа, детский сад, другие дома — несколько деревянных бараков. Гигантский хвост самолета оторвался от фюзеляжа и разрезал стену одной из уцелевших кирпичных пятиэтажек. Так и застыл. Жуткая картина. Но в памяти остаются прежде всего пострадавшие люди.
Вспоминаю семейную пару, отца и мать. Отправились в гости с двумя маленькими сыновьями, поэтому спаслись. Через некоторое время мальчишки побежали домой выгуливать собаку. В этот момент самолет упал на их дом.
Родители с трудом опознали своих мальчиков. Одного по пряжке ремня, другого по почти сгоревшим ботинкам. Позже видел, как мать неподвижно стояла во дворе школы, раздавленная горем. Когда видишь людей в таком состоянии, то убеждаешься, что это не просто оборот речи. В эту школу приносили погибших и раненых, оттуда пострадавших забирала дежурившая «скорая». Мы уже завершили работу, уже сворачивали технику, а мать все стояла и стояла, окаменев. Она не верила или, наоборот, верила, что вот сейчас, еще немного — и найдут ее мальчиков. Надо просто ждать… И вечность — не срок.
Часть детского дома сгорела вместе с детьми. Среди ребят там жили две сестры-сироты. Старшая погибла, когда рухнул Ан. На ее похоронах народу присутствовало немного: учителя, воспитатели, дети старших классов… и младшая сестра. Небольшого роста, она не доставала до верха гроба, поставленного на две табуретки, покрытые белой простыней. Просто стояла рядом, держась за край худенькой ручкой, в казенном темном пальтишке. В этой крохе, казалось, сосредоточилось все одиночество мира. Слез не было. Но лицо, глаза, весь облик девочки вопрошал у взрослых: «Как же теперь?» Через пару дней после трагедии мы, спасатели, приехали в детдом втроем. Стояли у входа, глядя на прощание с этой девочкой, зная, сколько еще людей погибло, сколько горя принесла катастрофа. Появилось желание немедленно забрать сироту, увезти, помочь ей. Решил начать оформление. Но сложилось иначе.
По телевидению тогда непрерывно передавали репортажи с места трагедии, с похорон, из больниц. Рассказывали, как помогает пострадавшим страна, озвучивали цифры выплат, пособий. Со всего бывшего Союза, со всей Иркутской области съезжались, слетались на похороны дальние и близкие родственники.
Как рассказали местные органы опеки, на третий день вдруг появилась женщина из Украины, с порога представилась родственницей двух сестер, показала документы, подтверждающие родство. Энергично, по-деловому ознакомилась со всеми выплатами, положенными на погребение, по утрате кормильца, единовременными. И в заключение сообщила: «Я ее забираю».
Совсем не хочу думать, гоню от себя мысль, что девочке там, у родственников, было плохо и забрали ее ради денег. Конечно, даже у дальних родственников лучше, чем в детдоме. Но хотелось спросить у той энергичной женщины: почему не вчера и не год назад она приехала, когда можно было забрать обеих сестер?
На месте падения самолета местные ребята-предприниматели построили храм во имя Рождества Христова. Когда бываю в Иркутске, заезжаю туда. Поставить свечу, вспомнить ушедших и выживших. В том числе ту девочку-сироту, которая, дай Бог, уже выросла. И, надеюсь, счастлива.


ЛЕНИН

Каждая крупная строительная организация - объединение или трест - как правило, имела свое профессионально-техническое училище. Там готовили сварщиков, каменщиков, штукатуров-маляров, плотников, бетонщиков, арматурщиков и так далее. Было такое ПТУ и у нас. Уже начало горбачевских времен, но еще живы наши слегка странноватые убеждения о неприкосновенности того или другого дела.
Субботник, мы на работе, вдруг прибегают: Срочно! Очень срочно! К вам хочет попасть с очень важным, но секретным, закрытым вопросом директор ПТУ. Даже сейчас трудно понять, какой может быть у директора ПТУ закрытый вопрос к начальнику объединения, к управляющему трестом. А тогда тем более. Она вошла и с дрожью в голосе, с хрипотцой сказала:
— Вы знаете, я не представляю, что делать… Они надругались над бюстом Вождя!
— Кто надругался? Как надругались?
— Они надругались над бюстом Вождя! Учащиеся нашего ПТУ…
— Стоп, давайте уточним, что они сделали?
— Это невообразимо, это нельзя передать словами! Я не знаю, что делать. Вы, наверное, меня уволите… Будете разбирать меня на бюро горкома… Скорее всего, меня исключат из партии из-за этих юных мерзавцев!
Когда разобрались, оказалось, что юные мерзавцы откололи маленький кусочек краски на затылке у гипсового Ильича. Попробовали что-то сделать, гипс оказался мягким, они еще больше расковыряли - в голове у вождя оказалась дырка. Училище все-таки строительное, готовит в том числе и бетонщиков, и штукатуров, - они попытались восстановить утраченное, но перепутали гипс с цементом и развели цементный раствор. На затылке у Владимира Ильича образовалось большое серое родимое пятно. Уже позже я размышлял: А может, это было знамение? Что придет такой мессия к нам, который развалит все. Директора ПТУ успокоил, конечно: Все это можно и нужно восстановить. Нужно просто пойти поработать на этом примере. Сказать, что да, повредили, да, бывает. Но у нас с вами есть возможность все исправить. И просто провести урок, принести гипс и нормально все сделать. Когда гипс высохнет - покрасить белой краской. И все будет хорошо. Она приободрилась, пошла, уже почти вышла из кабинета. Но вернулась:
— Скажите мне честно. Вы будете докладывать об этом инциденте в областной комитет партии?
— Знаете, у меня много других занятий и забот. Просто восстановите Ленина.
И она ушла. Все это просто штрих к нашей тогдашней жизни, насыщенной и невероятно быстрой, в которой мы готовы были ради дела на все, на многое закрывали глаза ради дела. Я по этой жизни очень скучаю. Скучаю по Сибири, в которой у меня и была эта настоящая и интересная жизнь. Я обязательно туда вернусь.


Нефтегорск

Тот май на севере Сахалина был необычно жар¬кий. В городе цвели вишни. Уже посадили картош¬ку. Тайга вокруг города дышала теплом. В школе праздновали последний звонок двадцать шесть выпускников. Вместе с учителями. Днём было сол¬нечно. Праздновали допоздна.
Нефтегорск рухнул в час ночи. Именно рухнул. Землетрясение, почти восемь баллов. Уцелело всего несколько зданий: отделение ми¬лиции, часть школы, часть администрации. Шко¬ла и все пятиэтажки, построенные из шлакобетон¬ных панелей, легли, оставив внутри себя спящих, любящих, ждущих. Девушек с белыми бантами, в белых фартучках и гольфах. Ребят с пушком под носом. Ещё и не брившихся. Все они были в школьном зале. Их доставали из-под зава¬ла ещё четыре дня. Из двадцати шести выпуск¬ников выжили девять. Под обломками погибли две тысячи сорок человек, большая часть жите¬лей города.
Весь Сахалин накрыла трагедия в Нефтегорске. Как в огромном котле, в ней кипело горе каж¬дого в отдельности человека, каждой семьи.
Мать обезумела от горя и не понимала, поче¬му её девочку, с которой она говорит и которую она слышит, не могут достать: «Не можете поднять ка¬кие-то две панели. Вот же она — рука, плечи, ещё чуть-чуть — и увидите лицо...»
Объяснить невозможно, что, как только под¬нимем эти самые две плиты, ей, её девочке, жить останется пятнадцать, может быть, двадцать ми¬нут и мы ничего сделать не можем, ну почти ни¬чего. Можем подержать её ещё на этом свете два-три часа, не трогать завал, не поднимать, не разбирать.
Совсем обессилевшую мать, уже без остатков слёз и эмоций, подвёл к дочери, точнее, к месту на руинах, где можно было с ней общаться. Оста¬вил их втроём. Третьим был спасатель-парамедик, державший капельницу, поставленную в вену под ключицей девочки, в единственное место, очищен¬ное от завала. Жёстко, даже грубо парамедик ска-зал матери: «Садись, поговори, наговорись с доч¬кой. Мы её не спасём, и никто не спасёт. Полтела передавлено, если б только нога. Ноги, руки можно ампутировать, а полтела — нельзя».
Все ушли, они остались попробовать нагово¬риться. Мама и двенадцатилетняя дочь.
И так по всему бывшему городу — десятки, сотни таких мам, отцов, бабушек, судеб.

* * *

В Нефтегорске было много коров, которых дер¬жали в сарайчиках, где доили, кормили, поили. На третий день всё это недоеное стадо, потерявшее в землетрясении хозяев, начало реветь. Именно реветь, мычанием это назвать нельзя. Сотни че¬тыре, думаю, или даже больше бурёнок недоеных, непоеных. Если сегодня не подоить, всё, завтра на мясокомбинат. Начали искать, кто может доить. Нашли. Боец с важным видом сказал: «Дайте мне тёплую воду, полотенце вымя обтереть, а вот даль¬ше не помню, как бабка делала. Как-то дёргала».
Стало понятно, что бурёнок не спасём, отпра¬вили всё стадо на мясокомбинат. В тот же день на¬чали, почти как волки, выть собаки в гаражах, на привязи — хозяева-охотники не пришли, не накор¬мили. С ними разбирались местные ветеринары.


* * *

Штаб развернули рядом с полуразобранной хоккейной коробкой, больше похожей на загон из неструганых досок. Всё организовали в одном ме¬сте: администрацию, столовую, морг и больницу. Стали вести списки найденных — погибших и жи¬вых. Регистрировать. Устанавливать, кто куда на¬правлен, к кому за чем обращаться. Требование: всех, кого хоронят не здесь, надо везти в цинковых гробах. Жарко ведь. Тела начинают разлагаться. Но цинковых гробов нет. А до опознания где хранить тела? Собрали со всего Сахалина рефрижераторы.
Мало. Грубо сколоченные гробы стоят в четыре яруса. Краем глаза вижу: японские журналисты открывают гробы, снимают изувеченных покойни¬ков. И тут же наши с криками побежали их разго¬нять. Видимо, проснулась обида за страну. Журна¬листы повели себя не по-людски как-то...
В первый день пришёл мужичок, то ли рыбак, то ли огородник, сказал: «Был на выезде с мужика¬ми. Вернулся только, а тут такое.» В общем, ему надо было два гроба цинковых. Один большой, под жену, поменьше — под дочку пяти месяцев. «Найду и повезу на Кубань. Мы оттуда». Через сутки вновь пришёл: «Давайте один гроб, маленький. Жену вот откопали, ни царапинки». На второй день он уже вместе с женой помогал спасателям работать. Спрашивал: «Почему сняли собак? Верните. Там же могут быть живые!» Объясняли: «Известковая пыль разъела слизистую носа, глаза. Лапы поре¬заны. Надо два-три часа отдохнуть четвероногим». И вот тогда пришла простая, но, как выяснилось впоследствии, очень эффективная идея-техно¬логия. Минута тишины. Ну, не минута, а пример¬но полчаса или даже час. Остановили всё: краны, бульдозеры, генераторы, гидравлику. Все стали слушать и спрашивать: «Если живые — отзови¬тесь, крикните. Если не можете — постучите». И в первую же паузу-тишину больше двадцати точек услышали. Начали к ним пробираться, раз¬бирая перекрытия. Плиту за плитой.
На пятые сутки, к исходу четвёртых, при¬шёл тот же рыбак-огородник с женой. Она в зим-нем пальто поверх сорочки. Говорят: «Не надо гроб детский, не надо». Нашли их пятимесячную дочку, живую и невредимую. Совсем крошка, маленькая, осипшая. Она была завёрнута в какое-то одеяло и почему-то с мягкой игрушкой, явно не по возра¬сту. Счастливые, удалились. Семья. Я больше их не видел. Хотя и слышал о них. То ли их куда-то не записали, то ли не вычеркнули. В общем, искали...


* * *

Нефтяник. Он попросил покурить. Предложи¬ли ему всё, что было у ребят-спасателей: «Ту-134», «Плиска», «Родопи». Он от всего плевался:
— Покрепче нет ничего? Вы что, только баб¬ские курите?
Нашли «Приму». Но мундштук быстро намок, сигарета развалилась на табак и бумагу. Точнее, расползлась. Долго отплёвывался. Нашли «Беломор», причём ленинградский, лучший, произве¬дённый на фабрике имени Урицкого.
Разобрали всё вокруг него, под спину сделали что-то похожее на носилки, подсунули спальник, подушку и стали изображать работу по разбору четырёх этажей, которые, сложившись пирогом, лежали на его ногах и тазу. Никто не знал, что де¬лать. Человек жив, но полтела раздроблено и за¬жато. Знали, что не выживет. Знали, что решение по разбору завала — это смертельный приговор. Точнее, его исполнение. И никто не решался стать исполнителем.
Принесли соку. Попросил. Виноградный, сладкий.
— Слушайте, у вас что там, нет нормального томатного с перцем-солью?
Нашли.
Ну, мужики, если вы и дальше будете так ра¬ботать, вас либо разгонят, либо родственники грох¬нут.
— Какие-то сраные три плиты который час не мо¬жете разобрать. На хер вам все эти прибамбасы: перфораторы, гидравлика, пилы по бетону? Давно бы кувалдой расх...чили без всего этого ливера... Пытались отвлечь его как могли.
Не решался никто разбирать плиты, и я в том числе.


* * *

Позвали на другой дом, точнее, груду пыльных панелей. Нашли деда. Он чудом уцелел под платя¬ным шкафом старым. Крепкий был шкаф, из цель¬ного дерева.
Докопались, пробились, разобрали верх шка¬фа. С нами рядом дочь его — рада, машет руками, кричит: «Скорей! Скорей!» А дед спокойно говорит оттуда, снизу, из могилы практически:
— Примите всё, что в шкафу: три комплекта постельного белья и шубу.
С нами работал тогда Андрей Рожков. С боль¬ной спиной, но всё равно был с ребятами в деле. По¬гиб в 1998 году, когда на Севере испытывал водо¬лазное оборудование. Так вот, Андрей сорванным ещё сутки назад голосом отвечает деду:
— Пошёл ты на х...! И дочь твоя! Уже от рабо¬ты люди с ног валятся, а он наволочки спасает!
Дед нехотя протянул руки, вытащили. Девчон¬ка рыдает то ли от радости, то ли от жуткой уста¬лости и безысходности. Ни дома, ни вещей, ни до¬кументов. Из всей родни, слава Богу, хоть отец нашёлся.


* * *

Вернулся к нефтянику. Вижу, всё понял сам.
— Налей водки.
Выпил залпом стакан. Жадно выкурил папи¬росу.
— Ну всё, мужики. Пока. Подымай. Мать её...
Держали мы его почти сутки. Дальше, каза¬лось, день и ночь стали бесконечными. Это был первый и последний случай, когда четверо суток на ногах.


* * *

Собирали там, как всегда после катастроф, цен¬ные вещи, документы, охотничье оружие. Поста¬вили парту из школы, вроде как пункт сдачи. Ви¬дим: женщина в возрасте, начальственного вида, но сильно растерянная, и милиционер, слегка вы¬пивший. Говорю им:
— Принимайте находки.
— Не можем.
— Надо. Пишите акты сдачи и приёмки с опи¬санием всего, что сдаём.
Землетрясение не причинило вреда памятнику вождю. Устоял. Как в песне «Ленин всегда живой».
Кто-то надел ему респиратор. Памятник стал глав¬ным ориентиром на завалах.
Приехал губернатор Фархутдинов, сказал:
— Уже больше двух тысяч погибших. Со спа¬сёнными понятно. Заработали двадцать шесть воздушных мостов, перебрасываем вертолётами, самолётами во все города и больницы Дальнего Востока и Сибири. Погибших хороним. Где людям жить? Города нет. Новый построим не скоро...
Именно тогда появились первые жилищные сертификаты. Расселили всех за месяц по Сибири и Дальнему Востоку. Сотни, тысячи вопросов, про¬блем, судеб. Каждая из них достойна отдельного рассказа. Вспоминается сильная, неунывающая жен¬щина, которой придавило обе ноги. После ампута¬ции в Хабаровске осталась одна. У неё погибли все близкие, муж, дети. Через несколько лет узнал, что она вышла замуж, родила. Невероятной крепо¬сти люди. И таких историй сотни, как и людей, ко¬торые боролись за каждую жизнь. И за свою, и за других.
Впрочем, боролись не только люди. Был среди спасателей спаниель Лёнька. Первый герой тех со¬бытий, нашедший под завалами около трёх десят¬ков человек, несколько кошек и своих домашних соплеменников. Тогда даже не думали, что прой¬дёт два-три года и у нас будут специальные шко¬лы-питомники и десятки четвероногих готовых героев-спасателей.
Что касается города, его нет. Пропал с карты, из жизни страны. Рекультивировали. Осталось кладбище, памятники. Могилы с именами и фо¬тографиями. И братские захоронения, в которых упокоились изуродованные, неопознанные тела. Каждый год весной люди на острове собираются и едут туда. Те, кто выжили. Те, кто спасали. Дорога к Нефтегорску исчезает, зарастает, и про¬ехать можно только на подготовленных машинах.


Не доехал

Сибирь, зима, стройка. За полгода до сдачи это¬го завода заседания штаба стройки проходили два раза в сутки — незадолго до полудня и в час ночи, после разнарядки второй смены, без выходных. В помещении вдоль стены стояли стулья и лав¬ки. На стенах висели сваренные из трубы регистры отопления. В центре длинный стол. За ним устраи¬вается начальство, человек шестьдесят-семьде¬сят руководителей: генподрядчики, субподрядчи¬ки, заказчики, наладчики и, конечно, партийные, профсоюзные, комсомольские активы. Обычно на-чальники управления и главные инженеры сидели в углу, подальше от президиума, ведущего заседа¬ния штаба. Там можно было вздремнуть.
В то время «штабы» проводил Пётр Петро¬вич Сельский — заместитель министра строи-тельства предприятий тяжёлой индустрии СССР. И заседания называли «сельский час». Человек он был горячий, но профессиональный и справедли¬вый. Не докапывался до подчинённых забавы ради. Кстати, по его ходатайству через пять лет после этого я за сдачу завода был награждён автомоби¬лем ГАЗ 24-10. По сегодняшним меркам это... даже не знаю.
Итак, штаб, зима, около двух часов ночи. Тихо заходит, пригнувшись, главный инженер управле¬ния «Сибстальконструкция» Вася Доценко, в сви¬тере, без полушубка, трясётся от холода, спраши¬вает у нас шёпотом:
— Выпить есть? Согреться. А не то сдохну.
Тогда у нас было модно делать и носить само¬дельные фляжки в виде блокнотов или книг — из не¬ржавейки. Были мастера. Я тихо дал Васе фляжку, он так же тихо отпил больше половины, отмяк, со¬грелся и принялся рассказывать. Ехал на заседание штаба из города, это примерно двадцать пять ки¬лометров. У главных инженеров были машины — «Москвичи». Называли их по-разному: «шиньон», «пирожок», где как. В багажнике у них обычно ва¬лялись электроды, струбцины и всякая мелочь, не¬обходимая инженеру-водителю. Дорогу перемело, Вася сам за рулём, один. Застрял в сугробе, дождал¬ся вахтового «Урала» с кунгом. А там внутри теп¬ло, печка, бригада рабочих режется в домино или в карты. В общем, подцепили Васю, протащили че¬рез занос. А он сидит, из машины не выходит — греется. В кунге подумали, что Вася отцепил трос, сообщили водителю. Дверь кунга открылась, закры¬лась. Вася подумал, что трос отцепили вахтовики. И понеслось! Ночь, темно, метель. «Урал» притопил, «Москвич» болтается сзади на тросе, гудит, морга¬ет. Кое-как разглядели. Вася догуделся, доморгался! Выскакивает из машины, подбегает к «Уралу», вытаскивает водилу, даёт ему пинка и орёт:
— Ты что, козёл, не видел, что тащил?! Завтра в контору, уволю без выходного пособия! А теперь пошёл на хер!
Водила сел и уехал... вместе с «Москвичом».
Полушубок остался в «Москвиче». Тьма. Вася побежал по дороге, не стоять же на ледяном ветру. Впереди неодолимые километры. И вот пока он до¬ждался попутку, пока добрался — чуть не замёрз насмерть. В одном свитере.
Разбитый «Москвич» вахтовики оставили на площади перед диспетчерской. Увидели, что он болтается сзади, затормозили, и «Москвич» влетел под «Урал».
Эта история потом обросла домыслами и ве¬сёлыми подробностями.
Но, несмотря на такие вот случаи, завод сдали. Хороший получился завод. Современный. Потом пришло новое время, новые люди, владельцы, у ко¬торых есть, наверное, свои истории, как они что-то строили, что-то создавали, модернизировали про¬изводство. И сегодня мало у кого уже есть сомне¬ния, что это именно они, новые хозяева, построили, запустили, отладили. Как-то увидел передачу: ди¬ректор этого завода даёт интервью. Представляет¬ся чуть ли не героем-первопроходцем. Да. Может быть, новым хозяевам стоит как-то поскромнее рассказывать о том, как они пахали по шестнад¬цать часов в сутки... по уже вспаханному. Пахари.


1 Редакция благодарит за содействие в подготовке материала Управление военно-политической пропаганды и агитации Вооруженных сил РФ и Издательство «Литагент АСТ», выпустившее книгу.

Об авторе

Шойгу С. К.