Жажда естества

Краткий очерк литературного творчества

Юбилей Константина Скворцова — это прекрасный повод для обстоятельного разговора об уникальности этого автора, любимого и по-настоящему знаменитого на своей малой родине и незаслуженно обойденного актуальным вниманием столичного литературоведения.

Наверное, за словосочетание «малая родина» изрядно досталось бы автору этого текста от самого Константина Васильевича.

Это кто же назвал нашу Родину малой,
Словно выстрелил черною пулей в меня?

Однако посетовать на неравноправие в оценках творческих заслуг выдающегося поэта в родном Челябинске и в московских салонах все же придется.

Коммерциализацию книжного рынка и отсылки к «низкому вкусу» читательской аудитории вряд ли возможно считать серьезным аргументом в дискуссии, тем более, что сухим языком статистики книжных продаж и издательских рейтингов можно, при желании, убедительно доказать устойчивый рост популярности литературы русских и русскоязычных авторов. Качество ее — разговор особый. Не один литературовед посетует в разговоре, что уровень прозы «топовых» по цифрам продаж литераторов, претендующих на звание «русских писателей», с трудом дотягивает до ученически-начинающего уровня советского журнала «Юность», что не мешает, впрочем, всеми доступными медиасредствами лепить из небесталанных и перспективных авторов интеллектуальных пророков и классиков непоколебимо-бронзового отлива.

О таких, наверное, говорит Скворцов в шестом венке своих сонетов:

Как я устал от суетной игры
Седой литературной детворы,
Их правоты, дешевой, как капуста!

Дефицит публичных литераторов налицо. То ли некогда «самая читающая» аудитория остро нуждается в вожаках от литературы, то ли инерционный ход идеологического маятника требует обязательного присутствия «литератора» на уличных оппозиционных митингах и блестящих раутах «властей предержащих», однако стремительное заполнение опустевшей ниши качественной и профессиональной литературы печатной продукцией издательских функционеров — факт, к сожалению, очевидный и непреложный.

Берущиеся праздно за перо,
О, как обжечься можно об него!
Предостеречь Вас должно, как ни грустно...

Удручающим обстоятельством выглядит то, что копья и пики критиков и обозревателей литературного рынка современной России ломаются на полях сражений прозаиков. Лирическая поэзия и драматургия очевидно отходят даже не на второй — скорее, на третий план, и причин тому очевидное множество. Прежде всего, пресловутый спрос — лирику продать не в пример труднее, чем, скажем, сатирические постановки на тему «поэт и гражданин», заботливо выпестованною советской средней школой. Промоутировать лирика — это даже звучит парадоксом для современных издателей. С драматургией еще сложнее — литменеджер с трудом отличит драматурга от сценариста, а жаждущий экспериментов театральный режиссер предпочтет реализовать набор постмодернистских аллюзий на темы Шекспира и Гоголя, чем попытается донести до зрителя реалистичную постановку нового, пусть даже очень хорошего, но нераскрученного драматургического произведения.

Я презираю праздное искусство.
Людей высоких, словно фейерверк.
И, задирая голову наверх,
Гляжу им в души — там темно и пусто!

Сказать точнее о фасаде литературной в частности, и культурной в целом жизни современной России выйдет вряд ли. О скрытой от поверхностного взора оборотной стороне — чуть позже.

Весь невеселый анализ общего положения дел служит единственно одной цели — стать обязательным фоновым предисловием к разговору о феномене Константина Скворцова. Это громкое слово требует обоснований, а обосновать уникальность явления без описания текущих условий — дело неблагодарное.

Литература в России жила во все времена и живет особенной жизнью. Ее сильная сторона, как ни парадоксально, не в формировании «трендов», а в их постоянном разрушении. Причем в очень странном, своего рода «созидательном разрушении». На сломе искусственного и вычурного теперь языка великих стихотворцев эпохи Державина и Сумарокова появился Пушкин, на обломках непоколебимых, казалось, канонов классицистической драмы возник Грибоедов.

И, в то же время, вопреки разрушительным экспериментам начала XX века, отрицанию не только образа, но и самого слова, появился могучий пласт подлинной классики русского слова.

Впрочем, подозревать продуманность конструкций и стратегий в творчестве — дело неблагодарное. Доступное разве что изощренным в анализе структуралистам. Словами Скворцова:

Ищу не слово — жажду естества.
Борьбы, Любви и Самоутвержденья!

Процессы бесконечного возрождения целостности и гармонизма — будь то целостность и гармония слова, или визуального образа, развивались во всех видах искусства и во все времена. Из-под пыльных руин камышовых бетонов конструктивизма встала в полный рост архитектурная неоклассика, летящего по живописному небу шагаловского козла вытеснили могучие футболисты Дейнеки, на смену сложным музыкальным конструкциям Стравинского пришли внятные аккорды Прокофьева.

Таким было начало минувшего века. Начало нынешнего плавно вступает в схожую фазу, с одним только, весьма печальным отличием.

Советские академики живописи и архитектуры прямо или опосредованно вышли из Петербургской академии живописи, ваяния и зодчества. Максим Горький еще успел пообщаться с Чеховым.

Кого возьмут в наставники и учителя будущие литераторы — вопрос открытый. И если проза и публицистика допускают возможность дистанционного обучения у классиков жанра, то поэзия и драматургия требуют, как говорят студенты, обязательного присутствия. И педагогов, способных донести до ученика непреложную истину о том, что в лирическом стихотворении форма отнюдь не довлеет над содержанием, сегодня, увы, осталось крайне и крайне мало.

И я не знаю, сколько дней
Стояли мы на этом мысе...
Быть может, друг, тебе видней?
Смешалось всё: и дни и мысли.
Но в этом не моя вина.
Мне и полжизни не потеря.
Зато я знаю, что есть Время,
Еще неведомое нам.

Неведомое нам время обязательного возрождения русской поэзии и русского слова, конечно, не предопределено и неизвестно. Но ясно то, что носителей великой традиции остается все меньше и меньше — вычурность форм, погоня за оригинальностью образа и сравнения поглощают без следа то, что принято называть «прозрачной» лирикой, то, чего так много в стихах Константина Скворцова.

На первый взгляд профессионального окололитературного классификатора велик соблазн причислить поэта к обширному и разновеликому полку деревенщиков-традиционалистов. Тому способствуют и точные, прочувствованные пассажи о природе, изученной до мелочей и любимой до глубины души, той природы, о которой в «Венках сонетов», ставших своего рода авторской исповедью, Скворцов напишет, что:

Проселками, ольхою, снегирями
Я пользовался, словно словарями.
Листал снега и доверял ветрам.

Найдутся в его творчестве и закопченные печи, и избы, и плачущие березы, но за образами привычными и знакомыми, располагающими к томной грусти или плавным раздумьям в есенинском духе, вдруг выплывают образы совершенно иного, космического масштаба и смысла. Безымянное стихотворение о поющих на завалинке старухах, глядящих на закат, завершается почти космогоническими картинами:

В глубинке над деревней робко
Вставало солнце алой пеленой,
Старушки пели песню неторопко,
И медленно вращался шар земной...

Граница Слова и звука, ритма стиха и музыкальной ноты размыты в стихах поэта, как и должно быть в подлинной, звучной и гармоничной поэзии. Его стихи наполнены звуком чуть меньше, чем заполнены цветом и светом. Здесь «скрипят вороны» и «заливаются щеглы» и «верещит пророчески сойка», «молчит обессиленный Ай» и «воркует в горах Громатуха», а «у перекрестка вечный шарманщик плачет и крутит свое колесо». Здесь поют и плачут, и хотя:

Горло выдано курскому
Соловью, чтобы петь,
А душа — люду русскому,
Чтоб болеть и болеть.

Именно через пение, через мелодическое преломление слов раскрываются герои скворцовской лирики. Уже упомянутые старухи, как древние мойры или парки, вращают планету и судьбы своим старческим хором. Песней шарманщика и пением птиц, звучанием студеных синих рек и ручьев, грохотом колесных пар по рельсам и шорохом и шепотом листвы наполнен мир, и над ним, напитанный жгучей сыновней любовью, несется мелодический и напевный плавный ритм скворцовских стихов.

Наверное «потому что певуньей была моя мама» неразрывно связаны в его лирике образ мамы и образ песни, образ самой искренней и настоящей любви и тягучая мелодичность напевного слова. Песней, любимой многими, стала до боли пронзительная «Матушка пела», ее поют огромное количество исполнителей. Многочисленные песенники относят эту песню к категории «народных», а электронные поисковые системы зачастую приписывают авторство тем, кто поет под гитару или в сопровождении хора бьющие куда-то под дых эмоций и чувств слова:

Больше она ничего не имела,
Только свой голос. Свой — ножевой.
Не было хлеба. Матушка пела,
И оттого я остался живой...
...Минуло время, память немела,
Но без войны я не прожил и дня.
Все эти годы матушка пела.
Это, должно, сохранило меня.

Память и отношение к войне давно стали лакмусовой бумажкой русской литературы. За семь десятков лет, минувших со дня Победы, русскими буквами и русскими словами о том времени написано бесчисленное количество страниц поэзии и прозы. Официально-патетической и кощунственно-ернической, до боли прочувствованной и поверхностно фальшивой, плохой и хорошей, талантливой и бездарной литературы. Кто-то смотрел на войну, как на «историческое событие чрезвычайной важности», кто-то — как на кошмарный ад, оставшийся в прошлом.

Из пучины исторического водоворота, из темной мглы военных лет, из лютых морозов уральских военных зим и жаркого пламени сталеплавильных цехов челябинской индустрии вышел талант Константина Скворцова. Суровые картины кузницы фронта остались в его лирике выразительными и фотографическими образами:

Я помню, мать у прокопченной печки,
Усталая, сбирая нас ко сну,
Ножом сточённым, при мерцаньи свечки
Делила хлеб в прошедшую войну.
И почитаю за большое счастье
Воды студеной из реки испить,
Где, замерзая, на четыре части
Сумели люди спичку расщепить.

Суровым, мужским и сильным ритмом Урала наполнена вся его лирика. Спроси любого русского мужика, из тех, кто ходит на охоту, любит настоящую, с обильным уловом, рыбалку, кто способен если не разделить на четыре части спичку, то уж точно разжечь с одной спички костер, что такое «Златоуст», и первое, что вам ответят — «это сталь». Это сверкающие пружинистые клинки уральских ножей и матово вороненые винтовочные стволы, это блеск офицерского кортика и мягкая тяжесть охотничьего топора.

А русская женщина, та, что сама выпекает пасхальный кулич и в воскресное утро отводит детей или внуков к Причастию, вспомнит, конечно же, Святителя Иоанна, «мир всем!» провозгласившего из гроба в Константинополе спустя тридцать лет после смерти и получившего прозвище «Златоуста» и звание одного из трех вселенских святителей и учителей за особенный дар проповеди. «Столько же создать может слово, сколько разрушить страх» — одно из самых известных его высказываний.

А для Константина Скворцова Златоуст — это Родина во всех ее ипостасях.

Долина детства — город Златоуст,
Твои огни я помню наизусть,
Здесь ждут меня с друзьями в старом доме,
В твоих горах начало всех начал...

А еще Златоуст Скворцова — это величественная, и одновременно легкая, ритмичная и живая драма, драма как жанровое определение произведения. «Иоанн Златоуст. Крестный путь святителя» — это одна из самых заметных вершин его творчества, событие уникальное не только для современной России, но и для всей великой русской литературы в целом.

В эпоху довлеющего господства театрального эксперимента и условных реалий, игривой условности сценических диалогов и повсеместной боязни хорошего академического пафоса, почти утратившего в наши дни возвышенный смысл аристотелевой риторической категории и ставшего красной тряпкой для «креативного класса», Скворцов не побоялся взяться за создание классического монумента.

Если бы в наши дни художник создал действительно уникальную академическую работу в духе Генриха Семирадского, если бы Александр Иванов написал в наши дни свое «Явление Христа народу», это не выглядело бы столь дерзким вызовом сообществу живописцев, каким выглядит создание академической драмы, разворачивающейся в античных реалиях раннехристианского периода, для сообщества литературного. Это не просто вызов — это невероятная смелость и невероятный талант, учитывая бесспорный литературный и театральный успех произведения.

Требуется невероятное мастерство художника, чтобы избежать перенесения бронзовых форм исторической личности на живую душу и плоть сценического персонажа, глубокий внутренний свет веры и христианского духа, чтобы, не превращая драматическое произведение в инсценировку жития, избежать впадения в ересь и соблазн апокрифа. Требуется пройти по лезвию бритвы, чтобы не оскорбить, выражаясь языком прокурорского протокола, «чувства верующих» и избежать обвинения в кощунственном лицедействе на священную тему.

Тем более отрадно констатировать тот факт, что постановки «Иоанна Златоуста» и других драматических произведений Скворцова были удостоены Всероссийской премии литературы и искусства «Святитель Иоанн Златоуст», учрежденной, в том числе, Всемирным Русским народным собором под председательством Святейшего Патриарха.

Лестные оценки уважаемых собратьев по цеху приводятся почти во всех работах, посвященных творчеству Скворцова. «Драматург милостию Божией» Петра Проскурина и «Суровое веселье взгляда» Новеллы Матвеевой вошли в традиционный набор определений и цитат, когда речь заходит о драматургии Скворцова. Стоит добавить сюда слова мнения явных антагонистов — Валерия Ганичева и Евгения Евтушенко. Последнему «личное знакомство с Константином Скворцовым прибавило поэтическую жадность к Уралу», а по мнению Валерия Ганичева, Скворцов «достоин выдвижения на Государственную премию».

«Иоанн Златоуст» — лишь одно из величественного цикла драматических произведений, посвященных раннехристианскому периоду. Вместе с «Георгием Победоносцем», «Константином Великим» и «Юлианом Отступником» они составляют монументальную тетралогию «Сим победиши!». Этот образец традиционной в хорошем смысле драматургии видится крайне востребованным и актуальным в свете программ возрождения традиционного классического театра, с помпой анонсированных в качестве приоритета национальной политики в сфере культуры и, к сожалению, пока так и не реализованных в заметном обычному зрителю объеме.

«Сим победиши!» — отнюдь не случайный успешный эксперимент поэта, замахнувшегося на драматургию, как может казаться на первый взгляд читателю, не знакомому со сценическими произведениями Константина Скворцова. Не стоит и впадать в соблазн его трактовки как академического драматурга-монументалиста. «Пока есть музыка и память» представляет академика Курчатова современным Фаустом, разрывающимся между Сталиным и Мефистофелем. Еще более неожиданно выглядят в роли ведущих диалоги шекспировскими ямбами американские физики, во главе с Энрико Ферми готовящие эпохальный эксперимент по проведению первой самоподдерживающейся цепной реакции в самодельной лаборатории чикагского стадиона Стаггфилд в пьесе «Западная трибуна». Разнообразие тем и персонажей присуще Скворцову-драматургу в той же, если не в большей степени, чем Скворцову-лирику, и доказательство тому — четырнадцать драматических произведений самой широкой тематики.

Упомянутые в начале статьи законы рынка непостижимым образом не затрагивают огромный и ценный массив скворцовской драматургии. Удивительным образом крупные кинопродюсеры и антрепренеры предпочитают не замечать ценнейшего материала, востребованного и успешно реализуемого провинциальным театром. Возможно — время еще не пришло. Возможно — это время настанет не скоро. В любом случае, это потеря для зрителя и читателя, но никоим образом не для автора. Его признание свершилось, его мастерство достигнуто, если мерилом его считать слова самого Константина Скворцова:

...Чуть дальше, чем вчера,
Вкусил я унижения и славы,
Теперь они явились для расправы
И громогласно требуют: — Пора!
 
Душа моя, я знаю, не черства.
Я презираю праздное искусство.
И стискиваю голову до хруста,
 
Ищу не слова — жажду естества.
Поэт тогда достигнет мастерства,
Когда постигнет в совершенстве Чувство!