Яблоко от Достоевского

Великая провинция Просмотров: 2518

Городов с древнерусскими корнями немало, но чтобы в самом названии запечатлелась особость старой Руси — это только в Старой Руссе. Еще до Рюрика обитали в этих местах русы, отсюда и имя наше пошло, уверены были и Татищев, и Ломоносов. Чаще нынче едут в Старую Руссу на воды, реже — поклониться святыням.

Все в Старой Руссе родное, в ней, как и в Старой Ладоге, в Сергиевом Посаде, в Суздале открывается тебе тайна русскости, тайна давних веков нашего бытия. Старая Русса была уездным городом, каким-то особым чувством узнаются и поныне уездные города: при всей несопоставимости Старой Руссы, Валдая, Бийска, они — уездные города, невеликие, но с неисчезнувшими зданиями городской управы, ладными усадьбами.

Конечно, от глубокой древности уцелело в Старой Руссе немногое, копают археологи многометровые котлованы, находят уцелевшие бревенчатые мосты, тротуары, каменные стены построек, раскапывают, расчищают, просеивают. А ХIХ век здесь и поныне жив целыми кварталами, для фильмов о столетнем прошлом не надо строить никаких декораций: дома с резными наличниками, глухие ворота и заборы, все старинное, лишь в землю от времени просело.

До атеистического разгула притягивали к себе небо купола более двадцати храмов, не извели безбожники мосты духовности между землей и небом: отражается в водах Полисти и Порусьи, встретившихся здесь рек, величественный Воскресенский собор, притягивал он к себе православных: и простолюдинов, и государей, все Романовы молились в нем. И все же есть еще особо притягательный храм в Старой Руссе — святого Георгия, на первый взгляд не столь выигрышно расположившийся, как Воскресенский собор, ибо оброс Георгиевский храм примыкающей к нему улицей домов, а прежде стоял на высоком берегу бывшей реки. Ноги сами несут в низину по улице Сварога, ощущается, что уклон ведет к реке. Как скатишься с горки, открывается по левую руку старое русло Порусьи, не заболотилась вода, хотя у берегов и подернулась ряской, сторожат погост старого русла вековые деревья, высоченные, разлапистые, пушистые. Под стать им, опершись на самодельный батожок, стоял старик, он и ответил на вопрос.

— Ветла ли, спрашиваешь? Это ива ломкая. И вдоль Перерытицы тоже. Федор Михайлович, и тот напутал, когда написал, будто Карамазовы жили в доме под вязами и кленами. Нет у нас вязов. Ива тоже разная бывает — плакучая, козья. А у нас — ломкая. Не гляди, что она такая огромная, долго она не стоит, ломается. Обмелела Порусья, иссохла после того, как выкопали Перерытицу. Когда с литовцами воевали — тогда и придумали отрезать врагов и переправу справить, а рыть наши предки умели споро без экскаваторов.

Из прибрежной низины Георгиевская церковь смотрится внушительно и изящно, купол уплывает ввысь, если пытаешься всмотреться в голубизну купола и неба. Храм редкостный. И икона в нем редкостная.

Старорусская икона Божией Матери «Взыграся младенец» приостановила мой бег. Не отдышавшись от петербургской суеты, почти впопыхах, еще не ведая силы древнего Образа, воспламенив свечку и поклонившись, потянулся я, чтобы приложиться к иконе. Стекло оказалось ближе, чем показалось, пришлось лишь удивиться, как оно не разбилось от удара переносицей: Богородица предостерегла, позвала к покаянию.

Во второй раз пришел в храм за час до вечерней службы. Небо за речкой Перерытицей набухло чернотой, воздух напрягся, но затишье не предвещало скорой грозы. Перешагнув порог Георгиевской церкви и, помолившись, сразу свернул вправо к Старорусской Богородице, глаза ее смотрели пронзительно, отблеск огонька лампадки вздрагивал в ладони младенца. И опять получил я предостережение от Божией Матери: едва приблизил лицо к Лику, как грянул сокрушительной мощи гром, показалось, будто он влетел в открытую дверь церкви. Старенький священник, проходя, подсказал:

— Самое время на колени пасть. Голос неба не всякий раз услышишь.

Икона, занимающая всю стену предназначенного для нее придела, показалась невероятно огромной, позднее довелось прочитать, что для выноса ее на крестный ход подбирали не меньше двадцати пяти крепких рушан. В молении словно растворяешься в Образе, Богородица придерживает не только разыгравшегося Младенца, но всех нас, слишком увлекшихся играми, перед Образом открывается никчемность суетности.

Дом Достоевского даже и по здешним, старорусским меркам, совсем рядом — переулком от церкви минутка ходу до речки Перерытицы, а там налево минуешь несколько домов и вот он, зеленый двухэтажный незамысловатый особняк.

И к дому Достоевского подступиться сразу не получилось. То вошел во дворик, когда служительница музея брякала ключами, запирая входную дверь, то открыл высокие ворота вполне вовремя, но торкнулся в запертую входную дверь. Посидел на скамейке, поглаживая подошвами булыжники, замшелые, темные, их век дольше многих человеческих жизней, об них вытирал грязь Федор Михайлович, возвратясь с прогулки по берегу Перерытицы.

На берегу и набережной немногое изменилось за столетие и не надо напрягать воображение, чтобы, приблизившись по старинным булыжникам к воротам дома Достоевского, всмотреться в четыре окна жилых комнат второго этажа и уловить там силуэт Анны Григорьевны, или самого Федора Михайловича. Глухие ворота таили жизнь усадьбы, которая наполнила писателя мыслями и образами «Братьев Карамазовых». И эта жизнь не ушла отсюда, только прислушаться, приглядеться к ней лучше всего в тот день, когда музей отдыхает, когда чудится, будто хозяева заснули после обеда, оттого из дома не доносится никаких звуков, но хозяева точно дома, иначе не могли быть оставлены ворота открытыми. Звуки сада усыпляли и меня: басовито гудел шмель, воздух рассекали стремительным полетом ласточки, они носились низко, словно перед близким дождем или в тревоге за своих птенцов; безветрие и нежаркий солнечный припек, все было таким же, как и тогда, когда на такой же скамье, здесь, у крыльца сидел Достоевский и, казалось, если не мешать этим звукам, то вот-вот откроется окно веранды и хрипловатый голос пригласит к самовару. Времена соединяются в пространстве, дом не знает пустот истории, дом роднит души разных поколений, разных эпох. Достоевский погребен в некрополе Тихвинского кладбища Александро-Невской Лавры, и квартира-музей его в Петербурге, и писал он много о Петербурге, а все же в этом дворе Старой Руссы не остается сомнений — здесь его Дом. Хотя формально называлось это место дачей, но нигде не чувствовал писатель такого отдохновения и вдохновения, как здесь. Анна Григорьевна вспоминала: «Дача стояла (стоит) на окраине города, на берегу реки Перерытицы, обсаженная громадными вязами, посадки еще аракчеевских времен. Благодаря этой покупке, у нас, по словам мужа, «образовалось свое гнездо», куда мы с радостью ехали раннею весною, и откуда так не хотелось уезжать позднею осенью. Федор Михайлович считал нашу старорусскую дачу местом своего физического и нравственного покоя и, помню, чтение любимых и интересных книг всегда откладывал до приезда в Руссу, где желаемое им уединение сравнительно редко нарушалось праздными посетителями».

Писателю, мыслителю необходимо уединение для работы, а если место уединения становится еще и родным душе, всегда желанным, то это и есть дом. Русская речь разъединила самостоятельными словами дом и квартиру. Никак не наделить квартиру теми качествами тепла, очага, родового единения, какими обладает дом. Владимир Иванович Даль не зря называл квартиру помещением для людей, покоями с принадлежностями, сближая квартиру с гостиницей, с временным местом обитания. Не привыкнуть русскому человеку к гостиничному обиталищу, лепит он себе хибарку в пригороде, иногда годами возит на своем горбу дощечки, чтобы соорудить то, что похоже на дом, в котором от века жили наши предки, покупает избу в деревне, строит, если разрешают и находятся средства, усадьбу, особняк, поместье. Знаем мы квартиру Пушкина на Мойке, чтим его рабочий кабинет, щемит от боли наше сердце при виде часов, на которых стрелки остановлены в момент смерти поэта, а все же, побывав в Михайловском, выглянув вместе с Пушкиным в окно его усадьбы, не отделаться от чувства, что это его подлинный дом, что хоть и не только по своей воле попадал он сюда, но пламень любви к родовому дому горел только здесь. И дело не в том, где сколько жил, а в том — где как себя чувствовал.

Я твой — люблю сей темный сад
С его прохладой и цветами,
Сей луг, уставленный душистыми скирдами,
Где светлые ручьи в кустарниках шумят….

Достоевский любил Старую Руссу, в его саду уютно и сегодня, хотя не слышны на дорожках шаги хозяина. И какой русский дом без бани! У Пушкина в Михайловском хранят баню, даже евроремонт не рискнули ей сделать, хотя кое-где и прошлись современными материалами. Хранят баньку и у Достоевского. В глубине небольшого сада притаилась она, а в ее мгле, за окошечком, то, что давало писателю силы не расставаться с письменным столом.

За садом, как и за всей усадьбой, не просто присматривают, а стараются поддерживать их жизнь, деревья обновляются, как раз за баней поднялась молодая яблонька, на ней вызрело яблоко, крупное, наливистое, должно быть, первое. И в тот момент, когда залюбовался я единственным яблоком, оно отделилось от ветки и, прошелестев по траве, подкатилось к моим ногам, будто взгляд притянул его. «Яблоко от Достоевского», — подумал я в тот миг и оглянулся на сонный дом, невольно предполагая, что дверь все же отворится и хозяин появится в саду.

Дорогой, которой в течение восьми лет ходил Достоевский, пришел я к церкви Святого Георгия. Голубой купол золотился отражением креста. От ворот в ограду до входа в храм настлана зеленая трава, полевые цветы. Не могло быть более подходящего дня для благословения яблока от Достоевского, ибо праздновали Преображение Господне, Яблочный Спас. В храме путь к алтарю украшен особенно любовно, узорчато разложенной травой, цветами, а длиннющий стол переполнен фруктами. Вдыхая запахи трав можно было сосредоточенно молиться пред Чудотворной иконой Старорусской Божией Матери. «Достойно есть яко воистину блажити Тя, Богородицу…» — слова сами собой исходили из души, слова покаяния, любви, надежды, и когда я поднялся с колен, то совсем другим, чем при первых встречах, взглядом смотрела Богородица, прощающим и наставляющим. Приблизившись к Образу, приложил я к нему яблоко, а уж после приложился и сам.

 

 

 

 

 

Об авторе

Корольков А. А. (Санкт-Петербург)