Беседу задумал и вел Анатолий Николаевич Грешневиков
Публикуется в сокращении
У нас в гостях Анатолий Дмитриевич Заболоцкий — известный кинооператор, публицист, фотограф. Именно он снимал знаменитые фильмы Василия Макаровича Шукшина — «Калина красная», «Печки-лавочки». Наш разговор посвящен неизвестным страницам жизни и творчества великих русских писателей Шукшина, Солоухина, Белова, Астафьева и др.
— Анатолий Дмитриевич, Вы счастливый человек, Вам выпала судьба работать и дружить со знаменитым режиссером Василием Шукшиным. В число Ваших друзей входили и другие выдающиеся деятели культуры — патриоты России, например, писатели Василий Белов, Виктор Астафьев, Владимир Короткевич, Федор Абрамов, Владимир Солоухин. Либеральная литературная критика называла их всех одним условным термином «деревенщики». Скажите, а как сами писатели относились к этому званию? Конечно, мало кто воспринимал тогда так остро боль деревни, как они. Но кто лучше Виктора Астафьева спел гимн природе, кто более глубоко, чем Василий Белов, вскрыл нравственные болезни города?!
— Сначала они воспринимали название «деревенщики» сдержанно. Но потом, когда пообщались с народом, этот термин стал им льстить. Хотя я согласен с Вами, какие они деревенщики? Достаточно почитать их книги, и станет ясно — они патриоты, подвижники русской культуры. Любому здравомыслящему человеку видно, что герои их книг обладали таким нравственным и житейским потенциалом, который критики и авторы городской прозы дружно не принимали. Иные из критиков либерального толка считали, что писателям-деревенщикам недостает образованности, интеллигентности, я думаю, это пыл соперничества. Приведу пример. Вскоре после смерти Шукшина состоялось обсуждение его творчества в кинотеатре «Уран» на Сретенке (сегодня его и в помине нет). Одним из первых взял микрофон критик Лев Анненский и сразу жарко определил: «Шукшин — ненавистник интеллигенции». И завершая свое слово, опять лозунгово подчеркнул: «Шукшин — враг интеллигенции». Тут из зала кто-то крикнул: «Ты сам враг!» И интеллигентный Лев Анненский тотчас в ответ закричал, не сдержавшись: «Кто сказал!?» Мужчина встал. Критик ленинским жестом руки указал на дверь: «Вон из зала!» Я заметил сидевшему рядом со мной критику: «Вот вы победили человека, выгнали его из зала, а ведь он Вам всего лишь возразил». С тех далеких дней мы с критиком обмениваемся неприязненными взглядами, без слов... Позже мало знающая произведения своего мужа Лидия Федосеева пригласила либерального критика Анненского быть составителем и автором лестных предисловий к нескольким изданиям Василия Макаровича. И что уж совсем недопустимо, он взялся за редактирование романа «Любавины». Легко предположить, как представил взгляды Шукшина Лев Анненский. А мы все помалкиваем...
— Почему Вы считаете Шукшина интеллигентным человеком?
— До 70-х годов поезда из Сибири шли пять суток. Мы ездили в общих вагонах, паровозы чадили сажей. Но люди были добрее сегодняшних. Шукшин наблюдал общение людей, никогда не задавая вопросов, запоминая разговорную речь, приучал себя запоминать диалоги, потому они в его сочинениях так убедительны. Речь определяет характер человека. Еще в институтские годы он утвердился во мнении, что среди хлебопашцев больше истинных интеллигентов, чем среди образованных горожан. Тогда же возникла убежденность Шукшина: «Нравственность есть правда». На мой взгляд, некорректна сама постановка вопроса об интеллигентности Василия Макаровича! Да, он выходец из народа, однако к концу жизни по отзывам признанных авторитетов стал энциклопедически эрудированной личностью. Так считали Л. М. Леонов, С. П. Залыгин, Г. В. Свиридов.
— От образа Шукшина перейдем к образам героев его книг. Среди литературных критиков было принято считать героев Шукшина — чудиками. Однако ни в одной мемуарной книге я не встречал того, чтобы сам Василий Макарович называл своих героев чудиками. Стоит, например, прочитать рассказ «Срезал», чтобы понять, что главный герой Капустин — не пустой человек, но интересный, содержательный, грамотный. Где Василий Шукшин находил прототипов своих героев?
— Все герои произведений Шукшина — люди харáктерные. И высматривал писатель характеры своих героев в жизни. А раскрывались его герои в основном через диалоги. Шукшин потрясающе писал диалоги. Конечно, цензура была на страже всегда. Это сейчас, слава Богу, многие его рассказы вернулись в первозданном виде. А тогда Шукшин, чтобы быть напечатанным, обязан был перехитрить цензуру. Помню свой с ним разговор, который состоялся после того, как художник получил премию за фильм «Живет такой парень». Он считал, что народ любит героев его фильма такими, какой он есть сам — простой, романтичный, чудаковатый. И цензура никогда не трогала текст рассказа, если видела, что герой немножко чудаком показан. В беседе с писателем Юрием Скопой он как-то сказал: «Тысячи должны писать, чтобы родился один Достоевский. Я не надеюсь, что я добуду истину, бóльшую, чем Достоевский, но писать, жить, смотреть я буду так, как делает это народ».
— Некоторые критики называли героев Шукшина не чудаками, а «энергичными людьми». Откуда этот термин появился?
— В промежутках между съемками в роли маршала Конева в фильме «Освобождение», пробами на роль в фильме Глеба Панфилова «Прошу слова» Шукшин написал пьесу «Энергичные люди» о жизни городской торговой мафии. Режиссер БДТ Георгий Товстоногов попросил его прочитать пьесу труппе театра, и вскоре пьеса была поставлена Товстоноговым. В ней узнаваемо показаны дефицитная торговля и характеры советских буржуа. Шукшин был доволен своей пьесой, говорил, что «подступился к теме «героя нашего времени». «Герой нашего времени — демагог! — повторял он несколько раз эту фразу, продолжая дальше эту тему-откровение: — и я его достану, скорее всего, в кино... В литературе его достать трудно, жди, пока люди книги-«кирпичи» прочитают... А вот в кино я его достану».
— В чем безоговорочный успех фильма «Калина красная»?
— В том, что Шукшин припечатал к пленке свою душу. А это так редко случается. Самое великое кино снимается только душой...
— Как родилась идея создать кинокартину «Калина красная»? Был ли у образа Егора Прокудина прототип?
— Образ Прокудина биографичен для самого писателя. Отец Шукшина был репрессирован и погиб. Тяжело переживал Василий Шукшин безотцовщину. Посетив однажды колонию для малолетних преступников, вспомнил там он вдруг себя в детстве и своего отца. В то время он не знал подробностей его судьбы, но именно в колонии родилась идея снять этот фильм. Уже после смерти Василия Макаровича его земляк кинооператор Саша Саранцев получил доступ к документам о репрессированном отце Шукшина, опубликовал их в своих воспоминаниях. Разыщите, прочитайте.
— Анатолий Дмитриевич, а какой Вам запомнилась первая встреча с Шукшиным?
— Как сибиряки, в институте мы встречались по-родственному. К концу учебы я неодобрительно относился к партийным выступлениям Шукшина. Прошли годы, я уже самостоятельно снимал фильмы, когда на киностудии «Беларусь-фильм» встретил Василия Макаровича, приехавшего на актерские пробы. Его публикации к тому времени в «Новом мире», в «Смене» и другой периодике грели мне душу, а он лестно отозвался о моей съемке фильма «Последний хлеб». Тогда же он предложил: «Давай, земеля, поработаем вместе».
Шукшин был распределен на Свердловскую киностудию, и только благодаря писательству избавился от направления. Он считал: настоящая работа в кино — только в Москве, в столице меньше инстанций цензурируют содержание. Шукшин приступил к подготовке «Степана Разина» на студии им. Горького. Оператор Валентин Гинзбург, снимавший до того все его фильмы, оказался на съемках не единственным. С моего согласия Шукшин заявил в дирекции киностудии, что снимать этот фильм будут два оператора на равных. Тут и началось: все творцы ополчились против меня, ну, естественно, и против Василия Макаровича. Как мы тогда выжили?! В итоге Худсовет закрыл производство фильма «Степан Разин» с формулировкой неподъемной дороговизны проекта — 15 миллионов рублей... Шукшину в утешение Госкино разрешило снять фильм по его сценарию, который лежал в портфеле Госкино несколько лет, с нелестной характеристикой его художественности. Шукшин согласился с одним условием — сельские сцены снимать на Алтае.
— Чиновники Госкино, видимо, не ожидали, что фильм «Печки-лавочки» будет иметь большой успех у зрителей. Фильм, на мой взгляд, замечательный.
— Конечно. В Госкино никто не ожидал такого успеха. Но чиновникам и тут было наплевать на успех, они дали картине третью категорию. Фильм был зарублен. Он лежал на полке до самой смерти Шукшина, нигде не показывался. А когда фильм вернулся из небытия, то был изрезан до неузнаваемости. Он и сейчас демонстрируется в изрезанном виде. Мы его 4 месяца снимали, а чиновники 6 месяцев резали.
— При каких обстоятельствах фильм был поднят с полки и его увидели зрители?
— Умер Василий Шукшин, и фильм подняли. Дали ему 2 категорию. Но и после этого он на широкий экран не вышел. Засел в Госкино. В широкий прокат, в кинотеатры его так и не пустили.
— Вернемся к фильму о Степане Разине. Критики отмечают, что Шукшин увидел в Разине национальные черты, мощь русского характера. Почему для Шукшина так важен был Разин?
— Публикацией романа он путал карты критикам. Вася писал роман «Я пришел дать вам волю» с прицелом, что в перспективе обязательно переделает его в киносценарий. Он понимал, что когда есть книга, то и от редакторов легче отбиться. При написании сценария Шукшин убрал многие сцены — для «проходимости», чтобы цензура не зарубила фильм. Некоторые сцены он, наоборот, добавил, они ему не нравились, но устраивали цензоров. Он хотел сделать этот фильм для того, чтобы русские поверили в вождя хорошего, своего, а вождь чтобы не предавал народ.
— Одна из главных программных статей Шукшина — статья «Нравственность есть правда». Прочтя ее, я сделал вывод, что правдоискательство — характерная черта всего творчества Шукшина. Это так?
— Шукшин уважал человека, если он был нравственным, не отступал от своих принципов. Когда он видел в человеке нравственную, духовную силу, то приникал к нему со всей своей душевной силой. К себе он тоже был строг. Как-то мне признался: «Я обманул только одну женщину, а все остальные — обманывали меня». Он часто вспоминал первую жену, учительницу, она жива до сих пор.
— Какая черта характера больше всего Вам нравилась в Шукшине?
— Ранимость, он не мог выносить, когда врут, особенно близкие.
— Какое слово или поговорку он часто употреблял в беседе?
— Их много было. Запомнилась его любимая поговорка: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Когда Шукшин произносил ее, то задавался вопросом, а что это такое — покой и воля? Затем расшифровывал: «Покой — это смерть, а воля — это неповиновение начальству, особенно тупому».
— А мне нравятся слова Шукшина: «Нам бы про душу не забыть, нам бы немножко добрее быть». С чем связаны его призывы быть добрее?
— Часто его окружали люди двойственные, безнравственные. А он, будучи генетически православным, жаждал всем добра и любви. Порой спрашивал у меня: «Что такое “тот свет”? Есть же он»? Он чувствовал приближение смерти, особенно в последние месяцы жизни. Потому часто призывал быть добрее друг к другу.
— Назовите самых близких друзей Шукшина.
— Я не знаю, кто мог быть ближе его душе, чем писатель Василий Белов. Шукшин познакомил меня с ним, и я понял, — они родственные души. У них даже были думы одинаковые. Одинаково близко все воспринимали. Правда, бывали и сиюминутные вспышки эмоций.
— Анатолий Дмитриевич, из-под Вашего пера вышла замечательная книга воспоминаний о Василии Шукшине, одна из немногих, где рассказывается не только о творческой лаборатории этого великого художника, но и о его сложной биографии. Скажите, а как к Вам пришла благая мысль написать книгу о Шукшине?
— Вася Белов заставил. Он меня все время убеждал: «Ты больше нас знаешь Шукшина, возьми и запиши все воспоминания». Через неделю встретит и опять говорит: «Пиши, пиши, пиши!» Раньше он меня заставлял писать о моем друге Владимире Семеновиче Короткевиче, сегодня классике белорусской литературы. Белов Короткевича знал, видел в общежитии. Короткевич, кстати, на литературных курсах учился вместе с Астафьевым. Он слыл хорошим полемистом, грамотным филологом. Однажды, расспорившись с кем-то, он выпрыгнул в окошко со второго этажа и пошел по снегу. Однако Белов не смог меня заставить написать о Короткевиче, зато убедил написать о Шукшине.
— У Белова было хорошее качество поддерживать словом и поступком верных друзей. Мне лично он протягивал руку помощи в самые трудные времена. Что заставило Вас уступить Белову, сесть за стол и написать о Шукшине? Может, Вы решили оставить потомкам свои воспоминания? Может, Вас захлестнуло желание разоблачить какие-то мифы о великом подвижнике?
— Нет правды о Шукшине. Критики сочиняли, а фактов не приводили. А ведь факты важнее, чем всякие вымыслы. Я ценю литературу факта, мемориальную, вспоминальческую. Она читается людьми с бóльшим интересом, чем вымысел. Мне сочинять ничего не надо было, я записывал лишь наши беседы, встречи, думы, переживания.
— Василий Белов, конечно же, читал Вашу книгу. Интересно, что он о ней сказал?
— Я вначале отрывки из книги опубликовал. Он прочел и посоветовал: «Пиши дальше!» И добавил: «Давай продолжай, расцарапал тему, после этого лучше пишется». Вскоре я издал книгу, в которой обнаружил 87 ошибок. Корректоры были недруги, и редакторы тоже.
— Шукшин и Белов — два классика, два гения. Какие у них были взаимоотношения? Великие люди, как известно, редко контактируют, с трудом находят общий язык.
— Мы с Шукшиным, когда у нас зарубили картину «Печки-лавочки», поехали к Белову в деревню Тимониха залечивать раны. Зима стояла морозная. Дата на календаре была знаменательной — 45-я годовщина Советской армии. В деревянной избе мы целую неделю жили втроем. Натопим печку, сварим обед и душевно ведем долгие разговоры о судьбе России. В свободное время шли в Лобаниху в местный клуб слушать доклад библиотекарши Раисы Мартьяновой.
Я замечал, что у Белова и Шукшина есть понимание друг друга, хотя они разные по темпераменту, по отношению к искусству, к женщинам. Не все, например, могут жить одной любовью, как Белов. В Тимонихе мы печку топили все вместе. Белов затоплял, он умел это делать беспроблемно. Я на печке лежал и слушал, как Шукшин и Белов разговаривали, судили о творчестве Солженицына. Говорили разное, но сходились во мнении, что тот пытается писать лучше, чем Лев Толстой, но все равно у него выходит хуже. Шукшин звал друга к себе в Сибирь, звал настойчиво, напоминая Белову, что сам и раньше приезжал в Тимониху, а Василий Иванович не был у него ни разу.
— Расскажите о вашей совместной поездке на Валаам. В одной откровенной беседе со мной Василий Иванович Белов признался, что часто задавался вопросом, — не уйти ли ему в монастырь. И тут же отвечал, что это невозможно, так как вера в нем не так сильна.
— Василий Белов заядлый путешественник, любитель походов за грибами. Он очень любил бродить по лесу. В одной из последних поездок на Валаам я вместе с ним гулял по лесу. И вдруг он решил пройти полюбившийся ему остров поперек. Решить-то решил, но никому об этом не сказал. Ушел тихо и потерялся... Мы его долго искали, конечно же, нашли, пожурили.
Он старался привить веру мне. Возил на Валаам, дарил книги священников. Иной раз Белов был слишком настойчив. Помнится, мы едем с похорон писателя Владимира Солоухина в автобусе, все разговаривают друг с другом. А Володя Крупин на каждый храм, который попадется на пути, крестится. Я говорю коллегам: «Что-то он перебарщивает». Белов услышал мою реплику и спрашивает: «А ты хоть на один храм перекрестился?» Я ответил: «Нет», и тут он хватает какую-то железяку и грозит меня убить. Я не отпрянул, и он опустил руку, потом долго извинялся. Такой у него был характер — бескомпромиссный, суровый, в то же время добрый, всепрощающий.
— Узнаю Василия Ивановича. Характер — кремень. Но в последние годы жизни он, действительно, много задумывался о смысле жизни, о своем православном пути.
— Помню одно его откровенное признание: «Если бы я в юности имел возможность прочитать столько святоотеческой, духовной литературы, сколько прочел сейчас, то я бы был совсем другим писателем». Это точно. Он был бы абсолютно другим. Только мне он дорог таким, какой есть.
— Мне тем более. Я боготворю его за «Лад», благодарю за «Плотницкие рассказы», за «Кануны». Ему дано было написать то, что не могли сочинить другие. Анатолий Дмитриевич, а что Вы вынесли для себя из дружбы с Беловым? По крайней мере, он считал Вас большим другом.
— Из продолжительного общения с ним я сделал вывод: с Беловым надо говорить всегда откровенно, искренне, как на духу. Нельзя ничего приукрашивать. Он сразу распознавал неправду и преувеличения. У него было редкое чутье жизни. Мне кажется, он знал, зачем человеку дана жизнь. Я столько раз хотел бросить деревенский дом, подаренный Беловым, но он не давал это сделать. Семь лет я его восстанавливал. Много времени ездил в деревню, много денег в ремонт дома вложил, не один раз крышу перебирал. И только сейчас понял, почему Белов был прав. Этот дом продлевает мне жизнь. Я теперь по-другому на жизнь смотрю. Больше не могу отдыхать в санатории. В деревне — чистый воздух, тишина, покой. Я там по-другому сосредотачиваюсь на творческой работе.
— Вам удалось проиллюстрировать одну из лучших книг Белова «Лад». Сделано это мастерски, на высоком профессиональном уровне. Белов сам выбрал Вас в качестве фотографа-оформителя, или ему кто-то предложил поработать с Вами?
— Выбор был его. Сделал он это, спасая меня от депрессии, от вредной русской привычки. Белов спас меня работой. Наши взгляды на творчество совпали. Хотя у меня задача была — не совпадать с концепцией книги, а придать ей уникальность, самобытность. Я стремился запечатлеть остатки материальной культуры ушедшего мира, собрать детали Святой Руси, сделать из них опалубку для эстетического видения писателя. По мнению Белова, эта задача была выполнена хорошо.
— Когда я беру в руки книгу «Лад», то замечаю, что фотография и текст живут не сами по себе, а едины.
— Да, чтобы сделать нужный фотоснимок, я по Северам собирал крестьянскую утварь. Долго искал, например, стул с тремя лапками. В вологодских деревнях специально его делали таким, чтобы женщине удобно было доить корову. Стула для доярки лучше не выдумаешь. Никакой дизайнер не сделает подобную вещь. Мне помог этот стул найти один плотник. Работа над «Ладом» помогла мне приобрести неоценимый опыт. После этой работы издательство доверило мне иллюстрировать книгу «Слово о полку Игореве».
— С кем-то из тех многочисленных героев, которые присутствуют в «Ладе», Вам удалось познакомиться, пообщаться?!
— Почти всех знал, кто живой был.Один из них, Рябков, мне печку перекладывал. Чудаковатый мужик. Про него Белов написал много интересных сцен. Одна из них рассказывает о том, как жена Рябкова в больнице лежит, а хозяин идет корову доить. Животина ему не дается, так он выдумывает хитрость, надевает на себя косынку жены, будто хозяйка пришла, и начинает доить корову. Печку он мне полтора месяца делал. Она выглядела потрясающе красивой, но внутри у нее все кирпичи выгорели, потому в дом шел дым. Пришлось переделывать.
— Белов и Шукшин — интересные рассказчики. Вы можете определить, что между героями их книг есть общее, близкое, родное. Или они разные по характеру, по восприятию жизни?!
— У Шукшина все герои родом из Сибири. Они ровесники писателю. Их узнаешь по жизнелюбию. Они все искренни, душевны. У Белова другие герои. Его больше интересуют старики, те, кто вприглядку беседуют. Крестьяне в его рассказах основательны, степенны, мудры, медлительны.
— У Вас не было желания написать о Белове книгу так, как Вы написали о Шукшине?
— Я бы про Солоухина написал. У меня уже много собрано о нем любопытных воспоминаний. Шесть тетрадей записано. Это великий патриот, подвижник, штучный человек. Про Солоухина россияне мало что знают. А я видел его и за рабочим столом, и в поездках, и в Переделкино, и в поступках. У него, например, были прекрасные качества оратора. Однажды Солоухин вышел выступать перед 5-тысячной аудиторией. В первые минуты люди не хотели его слушать, а вскоре он так всех увлек, что его долго не отпускали. Я восхищался его огромными ораторскими способностями.К сожалению, современной молодежи Солоухин мало известен как поэт. Он считал себя поэтом больше, чем прозаиком. Всю жизнь стихи писал и никогда это занятие не бросал.
— А где Вы познакомились с Солоухиным? Он же не связан с кино.
— После первого издания книги Василия Ивановича Белова «Лад» в издательство «Молодая гвардия» пришел Солоухин. Его там спросили, как он относится к «Ладу»?! Он признался, что хорошо. Назвал книгу академической, яркой. Но пожаловался, что картинки мешают ему читать. А иллюстрации, как известно, делал я. И когда мы с Беловым стали готовить второе издание «Лада», то мне редактор посоветовала сократить количество фотографий наполовину. Но мы все же отстояли наш вариант издания. А через какое-то время мне звонит сам Солоухин, говорит зычным голосом: «Анатолий Дмитриевич, я хочу, чтобы Вы мне “Письма из Русского музея” оформили». Я его упрекнул: «Вы же говорили, что Вам мешают читать книгу Белова мои фотографии». А он ответил: «Ну, говорил, говорил, а теперь не говорю». Так работа над оформлением книги и подружила меня с еще одним великим сыном России, выдающимся прозаиком и поэтом Солоухиным.
— Убежден, что Ваши фотографии в книге «Лад» обращают на себя внимание, помогают постигать мир русской деревни, являясь дополнительными рассказчиками.
— К книге Солоухина «Письма из Русского музея» я сделал 220 иллюстраций. Мы с ним подружились, я к нему ездил в деревню Алепино, где он часто один жил, писал. Он доверял мне ключи. Довелось бывать и на московской квартире. У Солоухина очень интересная судьба. Он обладал великолепными коллекциями. Только у художника Корина было больше икон, чем у него. Он собирал скульптуру, мелкую пластику, книги. Великий Корин, очень любивший Солоухина, его и научил понимать живопись.
— Известно, какую огромную роль в жизни Белова сыграла его родная деревня Тимониха. А для Солоухина село Алепино тоже было и отдушиной, и творческой лабораторией?
— Солоухин в отличие от Белова реже посещал свой сельский дом, потому что в его селе слишком шумно, машины ездят. Его мучили пересуды, разговоры о том, почему одни живут лучше других. А когда его обворовали, то поездки вообще стали редкими. Утащили все месточтимые иконы, богатую библиотеку, в которой были редкие сочинения Ильина, Солоневича, Хомякова.
— С кем Солоухин дружил, кроме Вас, в последние годы, с кем чаще общался?
— Общался с Михаилом Хроленко из Абакана. Ценил деревенщиков. Любил посещать Дом литераторов, где проходили вечера тех писателей, которых сердечно уважал, например, Шукшина. Но что интересно, на публике он старался не выказывать дружеских отношений с ними, так как считал, что не стоит недругам давать шанс вбить клин в их сердечные отношения. С друзьями он общался наедине. К Белову ездил в далекую Тимониху.
— Общение с Шукшиным, Солоухиным, Беловым обогатило Вашу жизнь. Как Вы оцениваете их роль в развитии русской литературы?
— Они являются совестью нации, они классики, по их книгам следует учить детей в школах русскому языку, патриотизму, нравственности. Они, конечно, разные, но для меня фамилии Астафьев, Белов, Распутин, Солоухин роднее родных, братья по духу, они для меня едины. Они хранители языка, вернее, русской словесности. Что касается размолвки названных писателей с Астафьевым, вспоминается один эпизод. Я был на родине, в Абакане, мне позвонил Андрей Астафьев (сын писателя): «Отца выписали из больницы после тяжелого инсульта. Приезжайте к нам». После бурных размолвок с бывшими единомышленниками и критикой его последнего романа «Прокляты и убиты» он тяжело заболел. Я застал его в спецкровати на растяжках, однако готового осуществить переработку романа. С Валентином Распутиным и Евгением Носовым он уже помирился. Сказал, что «с Беловым мы едины душой и языком» — эти слова многого стоят. Между писателями-патриотами яковлевская команда специально вбила клин. В защиту Астафьева никто из друзей-патриотов не вступился. В конце концов, он попросил защиты у власти. Будучи тяжело больным, он имел намерения титанические. Жаль, не успел!
— Анатолий Дмитриевич, Вы счастливы, что судьба подарила Вам возможность общаться с такими гигантами, русскими классиками XX века, как Астафьев, Белов, Распутин, Солоухин, Шукшин?!
— Жизнь подарила мне дружеское общение, кроме упомянутых Вами писателей, еще и с плеядой белорусских авторов: Владимиром Короткевичем, Андреем Макаенком, Василем Быковым, Аркадием Кулешовым, Янкой Брылем, Петром Глебкой; с литовским режиссером Витаутасом Жалакявичюсом; с композиторами — Андреем Волконским, Валерием Гаврилиным, Олегом Каравайчуком; с художниками Николаем Ромадиным, Вячеславом Клыковым, Евгением Игнатьевым, Михаилом Абакумовым. Это не просто подарок. Это моя жизнь.