В детстве часто снился сон с одним и тем же настроением, но в разном сюжетном исполнении. Туманным утром сажусь в лодку и ухожу на веслах к другому, невидимому берегу Байкала, о котором я только и знаю, что он должен быть и есть. Плыву долго, но не утомляюсь и с каждым гребком вместе с физической силой обретаю восторженное состояние духа, которое оправдывается сразу же, как только лодка втыкается носом в отмель. Я попадаю в прекрасную, чудесную страну...
Или поднимаюсь знакомой тропинкой на перевал и там, за перевалом, нахожу ее, прекрасную и чудесную... Или, взобравшись на скалу, обнаруживаю пещеру, вхожу и... счастье!
О счастье после пробуждения остается только память, что оно было. А вот путь к нему, вся величина преодоленного пространства, вдоль, вверх или вниз — каждый метр можно описать и пересказать в деталях. Так в мое личное сознание вошел когда-то соблазн преодоления пространств, который, как свидетельствуют прожитые годы, не поддается изживанию, но остается то ли в виде бесплотной мечты, то ли в форме маниакальной идеи.
Рассказом этим не совершаю открытия, и не стоило бы говорить о столь банальном, если б однажды не попалась мне на глаза репродукция картины Нестерова «Над Волгой». Как теперь знаю, картина малоизвестная, потому что не имеет ни копий, ни списков и хранится она не в столицах, а на самой окраине российских просторов — в Астрахани. Зато там, в здании типичного провинциального музея, она на достойном месте, ее замечаешь сразу, как только попадаешь в анфиладу комнат третьего этажа.
Прошла тьма лет, прежде чем удалось попасть в Астрахань и «живьем» увидеть и рассмотреть поразивший меня когда-то сюжет.
На высоком берегу две фигуры — он и она. Он стоит у самого обрыва, типичный «деловой» человек конца прошлого века, взгляд его устремлен туда, в заволжские дали, в его осанке — сила, энергия и даже некая романтическая устремленность, готовность к орлиному взлету над еще неизведанными землями, — во всяком случае он знает, чего хочет, этот неутомимый строитель империи и обустроитель ее горизонтов, ему чужды гамлетовские метания, нет необходимости решать проблему: быть или не быть, — потому что он уже ЕСТЬ, есть и уготованные ему пространства, которые надо пересечь, поименовать и шагать к следующему открывшемуся горизонту, ибо жизнь коротка, а горизонтов не счесть.
На втором, а по сути на первом плане — женщина, жена, мать; она сидит на траве вполуоборот к мужчине и ко всему тому, чем столь очарован и заворожен господин ее жизни. Она смотрит туда, потому что ЗНАЕТ... И это рационально непостижимое знание житейской печалью запечатало ее лицо. Печаль на нем великая, скорбь спокойная. Не где-то в палестинах, а здесь, на волжском высоком берегу, русской женщиной были произнесены слова о том, что все есть суета сует и томленье духа, и еще о том, что как род приходит, так и уходит, приходит с мукой телесной и уходит, отчаянно цепляясь потухающим взором за якобы последний непокоренный горизонт. Это она, а не какой-то Коперник, шепчет в заволжскую траву, что земля — увы! — кругла, и всяк, будь он семи пядей во лбу, всяк возвращается на круги своя. Вся печальная правда человеческого пребывания на Божьем свете — в ее глазах, а скромный букетик полевых цветов в руке — единственная награда за непомерную ношу. Ему, дерзающему и отважному, не только не понять ее, но даже и не следует понимать, у него другое предназначение в мире, у него своя правда перед Богом, и у Бога к нему особый спрос. ЕМУ — искушаться Сибирью, а ЕЙ — следовать за ним, в Сибирь. И нет в том двух поступков, но только один, в их единстве рождается факт жизни, а из этих фактов, как из кирпичиков, складывается народное бытие с особым, неповторимым рисунком на полотне человеческой истории.
Поймем ли мы когда-нибудь, какую роль в нашем историческом устройстве и неустройстве сыграл соблазн пространств, как отразилось на нашем национальном сознании вечное очарование дорогой, что приобретали и что утрачивали мы всякий раз, когда перед лицом опасного столкновения с жизнью вспоминали, что есть тыл и, нахлестывая лошадей, мчались «к тетке, в глушь, в Саратов». Куда только не убегали российские поколения: на Дон, за Камень, на Грумант, на целину, на БАМ... Некое «пространственное» качество государственного российского дерзания прослеживается через все века, и в том был очевидный положительный смысл, историками понятый и по достоинству оцененный. Но только ли достоинства приобретали мы вместе с пространствами?
У Нестерова есть еще картина с названием «Два лада русской души». На меня она никакого впечатления не произвела, наверное, по причине прямолинейности темы. Множество ладов у русской души, и эти, проиллюстрированные художником, безусловно присутствуют в ней, возможно, даже на роли определяющих, но почему-то именно тот сюжет, с двумя над Волгой, мне показался более подходящим для названия «Два лада...»
Лад, взыскующий мирского успеха, лад действия, поступка, преодоления — это ему обязаны мы просторами государства и победами над Степью и Западом, миролюбием народа нашего, не имевшего нужды утверждаться за счет прочих народов, ему же, этому ладу, обязаны мы пытливостью русского ума и достижениями в науках и искусствах. И еще многое и многое...
Но тому, другому ладу великих предчувствований и мудрого знания обязаны мы самим именем Святой Руси, то есть земли, давшей человечеству новое качество Святости в лице ее лучших сынов.
Однако все это пребывает на полюсах добра, как бы очищенное от издержек, коими — увы! — полна коробочка Российских царств с времен минувших по день нынешний и завтрашний. Печальная женщина на высоком берегу Волги — скорбно-молчаливый укор русской неусидчивости, торопливости, вопиющему противоречию между словами молитвы и словами похвальбы, лени, наконец, российской, проистекающей, возможно, из того же «пространственного» соблазна, когда можно махнуть рукой на незаконченное, уйти прочь и в другом месте все попробовать заново, а то и просто возжелать этой перемены, расслабиться, отдаться бесплодным фантазиям и погрязнуть в них безнадежно.
Справедливая, но и беспощадная к своему народу русская литература щедро отобразила все лады русской души, вознесла на должный пьедестал доброе и развенчала дурное, и над дурным потрудилась столь тщательно, что порою кажется, будто возникла некая обратная связь, когда правдоподобие дурного образа, созданного литературой, обретает реальное влияние на души, возлюбившие литературу, то есть продукт творчества народа больше, чем сам народ. Иначе как объяснить, что именно культурный русский слой породил из себя форменных чудовищ, всех этих желябовых, савинковых, луначарских, бухариных и тех, нынешних, что щедро приложили руку, а точнее, язык к унижению и разграблению отечества!
Мужчина, с высокого волжского берега всматривающийся вдаль, видел плоды своего труда — Великую Россию, шагающую правофланговой в ряду марширующего к прогрессу человечества. А женщина? Возможно — те колдобины и ухабы, о которые будет спотыкаться дерзкий правофланговый, падать, разбивать в кровь свое благородное обличие, впадать в ярость и неистовство, проклинать почву под ногами и заплевывать ее злобой и кровью...
А может быть, нет ничего этого на нестеровском полотне? Может быть, мужчина, купец по обличию, всего лишь задумался о предстоящей удачной сделке, а женщина устала, карабкаясь за ним на высокий берег, и присела отдохнуть...
Случится быть в Астрахани — зайдите в музей; возможно ведь, что толкование мое — плод воображения, что русский лад, привидевшийся мне в образе женщины над Волгой, лад великого и трагического предчувствования тщеты мирского дела, — что нет его там вовсе, и моя интерпретация — навет на художника-оптимиста, каковым, без сомнения, был Михаил Нестеров, и тогда, мне кажется, я даже буду рад, получив убедительное опровержение...