«Журналы Российские жизнь освещать будут»

Родная речь Просмотров: 6971

СЛОВОМ ДЕРЖАВУ ВОЗНЕСТИ

У Екатерины было невиданное множество дел: по организации государства, обустройству Державы, проведению многочисленных и небесполезных реформ, наполнению казны, снаряжению экспедиций, по наблюдению за спокойствием границ и их охране, разгадыванию козней иностранных держав, выявлению их шпионов и доносителей, по законодательству и работе Сената, попечению о деятельности Синода, по созданию новых промышленных предприятий и торговле с заграницей, укреплению русской армии и флота, соединению в Русской Державе инородцев, предотвращению заговоров и бунтов, приращиванию Империи...

Работала она так, как после Петра Великого никто из державных руководителей не работал: с раннего утра и до позднего вечера. Сообщения высших сановников, отчеты губернаторов, вникание в финансовые бумаги и расчеты, чтение многочисленных документов и почты, приемы иностранных послов, а еще балы, поездки по стране, — впрочем, и это она использовала для познания многочисленных предметов и явлений, для бесед много умных, хотя развлечений и любви, как известно, не чуралась.

Но вот как умудрялась она в этой суете среди многочисленных дел, в своей постоянной нацеленности на исполнение различных замыслов, в повседневности хотя и державных, но мозаичных забот осуществлять свои литературные экзерсисы, как пришло ей в голову, что одна из главных ее задач — это защищать, спасать и далее развивать русский язык? Значит, ощутила она, что русский язык наряду с ее монаршей властью, с армией скрепляет Державу! Помимо всего, с его помощью в России создавалась литература, писались сочинения, которые Императрица до сих пор надеялась поставить на службу Державе.

А литература на глазах ошеломленных, успокоившихся в своих имениях (после Указа о вольности дворянства) помещиков, служащих в различных присутствиях дворян и даже вельмож вдруг превращалась в нечто такое, без чего нельзя было податься в свет. Ибо, если не прочитал только что вышедшего Свифта и его Гулливера, если не можешь что-либо сказать о рыцаре Дон Кихоте и Робинзоне Крузо, не оценишь комические сценки Скрона и «Повесть о хромоногом бесе» Лесажа, то ты, считай, и не принадлежишь к дворянскому сословию, в твоей образованности и воспитании усомнятся. Именно при Екатерине выходят эти авторы, да еще знаменитые сказки «Тысячи и одной ночи» и уж, конечно, близкие сердцу, а скорее расчетливому уму Императрицы, Вольтер, Руссо, Монтескье.

Ну да ладно — французские и немецкие литературные творения, но ведь и русских романов и драм, стихов, сатир появилось невиданное множество. Всех поразило незаимствованное оригинальное сочинение Федора Эмина «Непостоянная Фортуна, или Похождения Мирамонда». Про этого Эмина ходили легенды: был он то ли турок, то ли малоросс, скитался по странам Азии, Африки и Европы. Когда в Лондоне принял православие и попросился на службу в Россию, то в документах указал, что ему известны языки английский, немецкий, итальянский, испанский, португальский, турецкий, польский. Поэтому-то и преподавал он иностранные языки в сухопутном кадетском корпусе. В центре «Непостоянной Фортуны...» похождения Мирамонда — турецкого благородного принца, в том числе, по-видимому, и похождения авторские. Но вокруг этих путешествий в книге еще множество всяких «гисторий», просветительских сообщений о разных странах, устройствах и быте народов; особенно Эмин следовал тут принципу Екатерины, заявляя сочинителям романов: «Наблюдать должно, чтобы из них была польза обществу!»

Его замечательным любовно-психологическим романом «Письма Ернеста и Дарвары» зачитывались многие в то время, считая, что он чрезвычайно тонко описывает чувства и психологию героев. Это отразилось даже в его эпитафии:

Померкли те глаза, что сердце пронизали,
Сомкнулись те уста, что страсти порицали.

Высший свет с недоумением отнесся к другому известному сочинителю — Михаилу Чулкову, к его авантюрно-бытовому роману «Пригожая повариха, или Похождения развратной женщины». Однако роман читали, смеялись над его героями. Но особенно в литературных кругах отмечался его «Пересмешник, или Славянские сказки». Здесь автор отнюдь не следовал принятым нравоучениям и поучениям, а призывал посмеяться, ибо, писал он, «человек, как сказывают, животное смешное и смеющееся, пересмехающее и пересмехающееся». И вообще, он нашел читателя в провинциальном городе и поместье, где все бывало и где знали толк в разных баснях и историях.

В те же годы прогремел и надолго остался на подмостках театра знаменитый «Недоросль» Фонвизина, а также «Щепетильник» Владимира Лукина, комедия «Так и должно» Михаила Веревкина.

Были исполнены первые русские оперы. «Анюта» Михаила Попова, музыку к которой написал выдающийся русский композитор Евстигней Фомин, произвела впечатление. Еще больший успех был у оперы «Мельник — колдун, обманщик и сват» драматурга Александра Аблесимова на «подобранную» народную музыку скрипачом Соколовским. Не меньший успех в Санкт-Петербурге имела опера автора и музыканта Михаила Матинского «Санкт-Петербургский гостиный двор». Обратила на себя внимание «драма с голосами» «Розана и Любим» родственника княгини Дашковой Николая Николаева.

Продолжали греметь над Россией и торжественные оды «любимца муз» Сумарокова. Слышались победные поэтические слова, торжественные звуки виршей монументального Хераскова, особенно его поэмы «Чесменский бой» и эпопеи «Россиада», лились свободные и согласные с природой строки Майкова. Громкий литературный успех пришел к Ипполиту Богдановичу, его поэма «Душенька» стала символом «приятнейшей страсти чувствительных сердец», она проложила путь Карамзину, Батюшкову и даже «Руслану и Людмиле» Пушкина.

Ну и подлинным поэтом-триумфатором екатерининской поры стал Гавриил Державин. Одно за другим следовали его произведения: «Ода на день рождения Ее величества, сочиненная во время войны и бунта 1774 года», занимательнейшая во всех отношениях элегия «На смерть князя Мещерского», знаменитая ода «Фелица», посвященная Екатерине с сатирой на окружавших ее «мурз». Это дорого обошлось поэту, но после этих стихотворений и особенно наиболее прославленной оды «Бог», он был признан крупнейшим поэтом XVIII века.

Русская литература была на подъеме, и именно она выставила на обозрение проблемы языка, его совершенствования, его утверждения в жизни, обиходе. Поэты, писатели, драматурги потребовали (сатирой, иронией, торжественным слогом оды) оградить русский язык от засорения, заимствований, неумеренного употребления французского языка, засилья немецкого, от пренебрежения родным словом. Они и сами упорно искали коренные русские понятия, заменяющие иноземные слова.

Екатерина почувствовала это. У нее был своеобразный комплекс от того, что она была не коренная русская царица. Ей хотелось не только овладеть полнокровной русской речью, но и создать литературные и научные труды, писанные красивым и понятным слогом. Поэтому она благосклонно прислушивалась к мнению «пиитов», сама забиралась в дебри филологии, играла со словом, думала о создании полновесных словарей и грамматик.

Еще до Екатерины русские писатели пеклись о языке. Одним из тех, кто создавал русскую филологию, был маститый, нервный и резкий по характеру, хотя постоянно унижаемый Василий Кириллович Тредиаковский. В условиях приема его на работу в штат академии, после того как он побыл придворным поэтом при Императрице Анне Иоанновне, в одном из пунктов было приказано: «Вычищать язык русский, пишучи, как стихами, так и не стихами». Его упорная работа на этом поприще привела к тому, что в 1735 году при Академии наук учреждалось «Русское собрание любителей русского слова». Тредиаковский произнес речь «О чистоте русского слога» и призвал академиков заняться созданием «грамматики доброй и исправной», «дикционария полного и довольного» и учить сложению стихов. Однако состав ученых был таков, что ничего этого они создать не могли. Лишь сам Тредиаковский составил «Новый и краткий способ к сложению стихов российских», и эта книжечка явила начало новой эпохи в истории русского стихотворства. Над самим же Тредиаковским высокомерно издевались вельможи и придворные приживалы. Они не понимали еще высоты слов «поэт» и «ученый». Лишь при Елизавете он получил звание академика, но умер в нищете и бедствиях.

Высшее общество России говорило по-немецки. Студенты, чиновники, военные, провинциальные помещики, горожане говорили по-русски коряво, путано, не умея выражать мысль четко и понятно, — но говорили. Бумаги писались длинные, уму обывателя недоступные, стиль и слог их был ужасен. В церкви молитвы и чтения Евангелия шли на церковнославянском. Народ же простой — крестьяне, купцы — говорили сочным, ясным, но не книжным языком.

Великим борцом за русский язык стал Михайло Васильевич Ломоносов. Пожалуй, никто из его современников не обладал таким разнообразным и глубоким знанием русского народного и книжного языка. Он вышел с Севера, где сохранилось северорусское (новгородское) наречие, потом жил в Москве, в гуще московских говоров, в Киеве постигал малоросский язык, изучал древнерусский и прилежно всегда читал церковные книги.

Ему и пришлось быть первым русским литератором, первым законодателем русского литературного слога и языка. Конечно, и Ломоносов вначале подражал иностранным авторам, шел за старыми образцами и создал учение «о трех штилях» (высокий, средний, низкий). В этом русле он следовал своему учению. Но потом гений создал два выдающихся произведения — «Российскую грамматику» и «Рассуждения о пользе книг церковных в российском языке». Он показал здесь себя великим ученым, постигавшим законы родного языка. Понимания поэзии, ее законов тогда в обществе не было. Кто умеет складно сказать, тот и пиит. При дворе, в высшем обществе поэзию хотели держать всегда «при ноге», она была нужна для описания именитых балов, иллюминаций, дней рождения. Трескучие оды хорошо оплачивались, но и поэты считались настоящими придворными чиновниками, с ними особенно не церемонились, давали приказания о написании оды и дело с концом.

Ломоносов пытался вознести звание поэта на большую высоту, а понятие о литературе сделать уважаемым.

«Грамматика» его продемонстрировала, что он глубоко знает состав и свойства родного языка. Если тогда некоторые люди считали церковнославянский язык архаичным, консервативным, тормозом в развитии русского языка, то Ломоносов сделал замечательное открытие: церковнославянский обогащает русский литературный язык, он есть противовес нахлынувшей стихии иностранных слов, которые столь способствовали засорению и порче русского литературного языка того времени. В своем знаменитом «Рассуждении о пользе книг церковных в российском языке» он делает важнейший вывод:

«Всем любителям отечественного слова беспрестанно объявляю и советую, изверясь собственным своим искусством... дабы с прилежанием читали все церковные книги, от чего к общей и собственной пользе воспоследует:

1) По важности освященного листа церкви Божией и для древности чувствуем в себе к славянскому некоторое особливое почитание, чем великолепные сочинитель мысли сугубо возвысит.

2) Будет всяк уметь разбирать высокие слова от подлых и употреблять их в приличных местах по достоинству предлагаемой материи, наблюдая равность слога.

3) Таким старательным и осторожным употреблением сродного нам коренного славянского языка, купно с российским, отвратятся дикие иностранные слова, нелепости, входящие нам из чужих языков, заимствовавших красоту из греческого, и то еще через латинский.

Оные неприятности ныне небрежением чтения книг церковных вкрадываются к нам нечувствительно, искажают собственную красоту нашего языка... и к упадку преклоняют. Сие все показанным способом пересечется и российский язык в силе, красоте и богатстве, переменам и упадку не подвержен, утвердится коль долго церковь российская славославием Божиим на славянском языке украшаться не будет».

Эти столь великие и значительные слова важны всегда и для всяких преобразователей, которые из церкви церковнославянский язык пытаются вытеснить.

В книжную же речь Ломоносов предложил допустить и «простой российский язык» (т. е. язык разговорный, язык народный).

Михаил Васильевич в своей «Грамматике» сказал возвышенное слово о русском языке, что на многие годы стало блестящим памятным знаком в похвальных речах о языке России:

«Сильное красноречие Цицероново, великолепная Вергилиева важность, Овидиево приятное витийство не теряют своего достоинства на российском языке. Тончайшие философские воображения и рассуждения, многоразличные естественные свойства и перемены, бывающие в сем видимом строении мира и человеческих обращениях, имеют у нас пристойныя и вещь выражающия речи».

Считая себя соперником Ломоносова, ту же линию проводил блестящий драматург, стихотворец и сатирик Александр Петрович Сумароков; в каком-то смысле он, при всей неограненности, подчас, его таланта, был «первым русским литератором», то есть человеком, пытающимся делать литературу главным и единственным началом своей жизни, желал добиться первенствующего положения для литератора в обществе. Конечно, ему это не удалось, но он прокладывал дорогу к будущему расцвету русской литературы. Двадцать шесть его трагедий и комедий шли на подмостках русских театров. Был плодовит он и в поэзии, в критике. В сатире же его, в баснях, эпиграммах, эпитафиях доставалось бюрократам, кичливым дворянам, крючкотворам, иудам.

В сатире «О французском языке» он резко нападает на галломанию дворянских верхов. А в своей эпистоле «О русском языке» ополчается на тех, «кто русско золото французской медью метит, / Ругает свой язык и по-французски бредит».

Особенно знаменита была его басня «Порча языка», где рассказывается, как, побывав в чужих краях, пес перестал лаять: «Медведем он ревел и волчьи песни пел». Естественно, Собаки говорили:

Не надобно твоих нам новеньких музык,
Ты портишь ими наш язык; —
И стали грызть его, и уморили.
А я надгробие читал у пса сего:
Во век отеческим языком не гнушайся,
И не вводи в него чужого — ничего;
Но собственной своей красою украшайся.

Николай Новиков, фехтуя с Екатериной и ее «Всякой всячиной», в то же время выпускал стрелы сатиры во «французоманию» и в «немыслимое обязьянство» по отношению к иностранцам. В его журнале «Кошелек» мишенью был «шевалье де Мансож» (mensonge — фр. — ложь), который у себя во Франции был Мастером. Правда, Мастером «волосоподвивальной науки», то есть цирюльником. В России он выбрал более прибыльную профессию — Учитель. И стал учить дворянских сыночков, которым развивал «отвращение от своих соотечественников».

Новиков подготовил издание «Опыт исторического словаря о российских писателях» и в предисловии написал: «Не тщеславие получить название сочинителя, но желание оказать услугу моему отечеству к сочинению сей книги меня побудило». Знакомя читателя с историческими документами, историко-литературными памятниками, в предисловии к «Древней российской вивлиофике» пишет: «Полезно знать нравы, обычаи и обряды других чужеземских народов, но гораздо полезнее иметь сведения о своих прародителях».

Особенно беспощадно громит Новиков тех, кто восстает против засорения письма и «обыкновенного российского разговора», требуя «с крайнею только осторожностью употреблять иностранные речения», а «отыскивать коренные слова, российские слова и сочинять вновь у нас не имевшиеся» (1-й лист «Кошелька»). И эта борьба за отечественную культуру была основной задачей новиковских «Трутня» и «Кошелька». Французской галантерее, ложным, фальшивым драгоценностям, «русским парижанам» и «немецким обезьянам» противопоставлялись «истинные драгоценные жемчуга», «наши праотцы», «древние добродетели».

Создатель русского реально-бытового романа Михаил Чулков внес свой вклад в изучение русского языка тем, что издал в эти годы «Сборник русских песен». В нем было собрано 800 песен (в том числе казацких и крестьянских), авторских романсов. Это был первый русский песенник.

Русская литература широко открыла двери для фольклора. Тот же М. Чулков в 1782 году в журнале «И то, и сио» печатал народные песни, потом издал «Словарь русских суеверий», а еще раньше «Краткий мифологический лексикон», в котором рядом с античными героями и богами восседали славянские. Чулков и не скрывал, что он хотел создать древнерусский, славянский Олимп. Это же делал и М. Попов (автор оперы «Анюта»). У них Венера — Лада, Амур — Лель, Аврора — Зимерцала, Аполлон — Световид и т. д. Многих богов древнеславянских авторы напридумывали. Но все равно это открывало дорогу к поиску национальных истоков и созданию национальных мифов.

В 1780 году один из плодовитых русских писателей Василий Алексеевич Левшин приступил к изданию десяти частей «Русских сказок». Он вообще считал, что западные повести о рыцарях нечто иное, нежели наши сказки богатырские. «Я закончил, — писал в предисловии к ним В. Левшин, — подражать издателям, прежде меня начавшим подобные предания, и издаю сии сказки русские с намерением сохранить сего рода наши древности и поощрить людей, имеющих время собрать все оных множество, чтобы составить «вивлиофику русских романов».

Эти русские писатели сводили вместе литературу и фольклор, и от них в будущем разрасталось древо сказочного повествования (Херасков, Державин, Карамзин, Батюшков, Жуковский и, наконец, «Руслан и Людмила» Пушкина).

Занимательной книгой в это время стал «Письмовник» Курганова (в первом выпуске «Российская универсальная грамматика»). Его основой явилась «наука российского языка», т. е. грамматика, а рядом с этим замечательное «присовокупление» в виде «сбора русских народных пословиц» и «сбора разных стиходейств», или «стихотворств», от народных песен и до стихов авторов XVIII века без указания фамилий, что и помогло некоторым из стихов «ународиться».

«Письмовник» как бы литературно связал XVIII век от его начала и до конца. Именно в эти годы проявился и показал неистощимость русского языка Гавриил Державин. Он, как Ломоносов, Сумароков, Новиков, Фонвизин, решительно выступал против глупого подражания иноземному, против галломании: «Французить нам престать пора, но Русь любить!» — восклицал поэт. И эту любовь для себя он видел в незаимствованных непревзойденных образах поэзии. Да, это блестящие победоносные оды, по поводу которых Екатерина впоследствии сказала: «Я знала, по сие время, что труба ваша столь же громка, как и лира приятна». Лира его столь живописно, мудро и мелодично воссоздавала русскую жизнь: водопады, леса, парки, дворцы, пиры со знатной шекснинской стерлядью, с винами, которые то льдом, то искрами манят, с благовониями, которые льются из курильниц, с плодами, которые смеются в корзинах, — что это было незабываемо и восхищало не только в XVIII веке. Природу призывал описывать, подражая солнцу (умей подражать ты ему: лей свет во тьму!), и заливал поля, луга, леса «златом», «серебром», «лазурью», «пурпурами», «багряницей». Рассыпал в своих стихах «горы алмазов, изумрудов, рубинов», «граненных бриллиантов». Казалось, лучшего поэта Россия и не народит. Но вся русская культура — ее кристаллизующийся и наполняющийся образами и знаками русский язык, закрепивший все лучшее в правилах и грамматических канонах, еще готовила того, кто напишет «Евгения Онегина» и «Медного всадника», «Бориса Годунова» и «Капитанскую дочку».

А тогда, в 80-е годы XVIII столетия, литература и наука открывали новые горизонты.

Отдадим должное Великой Екатерине, ее старшим и младшим сподвижникам и современникам, которые рачительно и заинтересованно отнеслись к русскому слову, отечественной истории, журналу, книге. Ибо на этих краеугольных камнях вырастали дух и слава Державы и народа. От этого покровительства Екатерина и становится Великой.

 

ЛИТЕРАТУРОЙ НРАВЫ ИСПРАВИТЬ МОЖНО

Императрица вызвала к себе из академии верного ей адъюнкта Григория Козицкого, который состоял в кабинете и «при собственных Ее Императорского величества делах». И когда он зашел с папкой для бумаг, приготовившись записывать, она остановила его жестом и пригласила сесть: «Думать будем». Да, это была ее привычка — прежде чем документ какой продиктовать, порассуждать о предмете.

— Григорий Васильевич, как ты думаешь, что может лучше острога человека вылечить от зловредных пороков?

Григорий поежился, не любил он этих вопросов-ловушек, но все-таки напрягся и медленно ответствовал:

— Воспитанием, Ваше Величество, да еще, может, школой.

— Верно, верно говоришь, господин адъюнкт, но не то. Разве взрослого человека в учебный класс загонишь, заставишь правила нравственные изучать? Он ведь и сам знает, что правильно сделать, что неправильно. Да не боится сделать неправильно. Раньше хоть церковь для него была святилищем, местом, где одергивали, а ныне достопочтенные вельможи и знатные дворяне редко туда заглядывают. Да и чиновные люди, подьячие, купцы всякий стыд потеряли. Так чем же их можно оградить от ненравственного поступка, от лжи и от злобы? — И, не ожидая ответа, продолжила: — Может, наказанием, постоянным и неотвратным, здесь, на этой земле? Может, жестокой болью физической, кнутом и каторгой? И он тогда возвратится на путь нравственный? Скорее, ему сие нравоучение надо перед глаза поставить, достучаться до его разума, а в сердце высокие помыслы вдохнуть?

Козицкий напряженно ожидал следующего вопроса или разъяснения, так как знал, что Императрица сначала ставит вопрос, потом приводит различные ответы и разбирает его со всех сторон и, наконец, сделает вывод и принимает решение. Так было и на этот раз. Екатерина не стала требовать от Григория Васильевича ответа окончательного, а произнесла его сама:

— Надо нашему соотечественнику как можно чаще внушать правила добродетели.

Козицкий кивнул, а Екатерина через многозначительную паузу четко закончила:

— Для сиего дела очень важно развить дело литературы. А сия дама очень важным орудием станет для распространения в обществе новых идей. Но ей, как всякой даме, надо место, где бы ее обозревали и выслушивали. Где вы думаете, господин адъюнкт, сие можно проводить?

Козицкий старался обычно не попадать впросак и, если не знал ответа, то только пожимал плечами, предоставляя Императрице высказать мудрую мысль. Но на этот раз он был уверен, что скажет точно и ответствовал:

— В книгах, Государыня, в выпускаемых печатных книгах. Екатерина головой кивнула, но сказала не в соответствии с ответом:

— Книги дело хорошее, но надобно, чтобы люди могли регулярно читать и искать ответа в слове печатном. Слышали вы, Григорий Васильевич, о таком предприятии издательском, как журнал?

Козицкий, конечно, знал, но еще не понимал, к чему клонит Екатерина, и поэтому неопределенно пожал плечами. Та же торжественно закончила:

— Учреждаю я журнал с направлением сатирическим, обо всем пишущий, и название у него такое же: «Всякая всячина». Журнал для высмеивания пороков и утверждения добродетелей. Журналом сим сама буду распоряжаться, вас же определяю редактором для выпуска оного.

Козицкий, внутренне всполошился, растерянно посмотрел на Екатерину. Она его успокоила:

— Не бойся, Григорий Васильевич, я уже все продумала, ты же текущие дела будешь вести и перед обществом главным издателем представать. Вам же литературное дело знакомо, ведь вы же в «Трудолюбивой пчеле» у господина Сумарокова сотрудничали. — Она весело засмеялась, доставая какие-то бумаги из конторки: — Но тут не только представлять, ответчиком быть придется. Ведь не всем по нраву наши публикации будут, кое-кто обидится, кое-кто шпынять станет.

— Кто посмеет шпынять императрицино создание, — возразил Козицкий.

— Вот в том-то и дело: о том, что журнал — выдумка Екатерины, будем знать лишь мы вдвоем, — разъяснила Императрица к смущению адъюнкта. Он побарабанил пальцами по столу, а Екатерина читала с вынутой из конторки бумаги: «...журнал будет направленным не против особ, но единственно на пороки и будет руководствоваться постоянно следующими правилами: первое — никогда не называть слабость пороком; второе — хранить во всех случаях человеколюбие; третье — не думать, чтобы людей совершенных найти можно было и для того; четвертое — просить Бога, чтобы дал нам дух кротости и снисхождение».

Императрица с некоей вопросительностью взглянула на Козицкого, тот поспешно кивнул и встал:

— Поздравляю Вас, Ваше Величество, с началом новой эпохи в деле литературном и нравственном!

— Ну уж не эпоха, но начинание немалое я делаю! Да и своим литературным опытом, я надеюсь, дорогу дам в том и другим журналам, — устремив взор из кабинета на серые волны Невы, ответила она. — Вот Петр Великий газету первый в России стал выпускать, а при мне журналы российские жизнь освещать будут. — Она горделиво добавила: — Он жизнь хотел изменить сюртуками да штанами, кафтанами, а я — книгами да журналами. Многие в Европе меня называют «философ на троне», а я, думаю, буду и «литератором на троне». Давай еще напишем в первом своем обращении к читателям от журнала: «Я вижу будущее... Нет, поздравим с Новым годом... и дальше... Я вижу бесконечное племя «Всякой всячины». Я вижу, что за ней последуют законные и незаконные дети». Козицкий с сомнением покачал головой:

— А что, будут и другие журналы? Ведь они в соперничество вступят. И где мы наберем тогда публикаций, материала?

Екатерина ответила не задумываясь, чувствовалось, что эти вопросы ей уже приходили на ум:

— Ну пусть соперничают для общего блага. А вы же старайтесь иметь наблюдательные глаза и уши на всех гульбищах, празднествах и собраниях в обеих столицах, а о неустройстве и грехах материала в нашем Отечестве для сатиры хоть отбавляй. Смейся сколько угодно. А мы так и напишем: «...должны показать, первое, что люди иногда могут быть приведены к тому, чтобы смеяться самим себе. Второе, открыть дорогу тем, кои умнее меня, давать людям наставления, забавляя их; и третье, говорить русским о русских, и не представлять им умонарекании, кои они не знают». Великий Ломоносов говорил, что собственных Платонов и Ньютонов российская земля рожать может. Уверена, что Свифтов и Руссо, Стилей и Адисонов скоро русские журналы проявят среди моих подданных. В путь, достопочтеннейший Редактор!

Козицкий встал, поклонился, понимая, что его отпускают для оформления и приведения в порядок мыслей Императрицы.

 

* * *

Да, это было событие значительное. «Всякая всячина» открыла дорогу русским сатирическим и другим журналам. В начале даже никакой цензуры не было, издавать мог всякий, у кого средства имелись. Принимались заявки даже от «анонимов». С конца января 1769 года было объявлено о выходе журнала, да не какого-нибудь, а еженедельного, «мелкотравчатого сочинителя», как он себя называл, актера и придворного слуги Михаила Чулкова. Чулков назвал его с намеком на «Всякую всячину» — «И то и сио». Не без вызова обоим Василий Руба назвал свой, вышедший в январе еженедельник «Ни то, ни сио в прозе и стихах».

В марте некий обер-офицер Тузов выпустил «Поденщину». С апреля стал издаваться еженедельник «Смесь». С мая стал больно кусать новиковский «Трутень», с июня ежемесячник романиста Федора Эмина «Адская почта, или Переписка хромого беса с кривым».

Сатирическая журналистика в России утверждалась мощным отрядом журналов и имен.

Журналы-то были и раньше и неплохие. Первый русский литератор Сумароков стал первым русским журналистом, выпустившим в 1759 году русский литературный журнал «Трудолюбивая пчела». За ним появляется при Шляхетском корпусе журнал «Праздное время в пользу употребленное», «Полезное увеселение». Когда Екатерина пришла к власти, выходили журналы «Доброе намерение» и «Собрание лучших сочинений к распространению знания и к произведению удовольствия», а также ежемесячные сочинения. Вокруг этих и вновь созданных журналов собираются люди ученые, посвятившие себя литературе как положительному занятию. Они общались на страницах журналов друг с другом, с публикой, совершенствовали язык и слог. Но еще предстояло многое открыть, выстроить, возвысить в русском языке, чтобы грамотное общество обратило свое внимание на литературу. Предприятие Екатерины к созданию массовых журналов сатиры и литературы прокладывало для это

 

 

Об авторе

Ганичев В. Н. (Москва)