Что такое счастье

Петербургский писатель Просмотров: 3480

(о новой книге Санкт-Петербургского прозаика М. К. Зарубина «Кровные братья». СПб., 2013)

Книга «Кровные братья» — пятая книга Михаила Константиновича Зарубина, который осознал себя писателем и начал печататься не так давно. Первые его большие книги датированы 2009 годом. Проза этого коренного сибиряка, а ныне петербуржца, во многом автобиографична. Автор в контексте исконных нравственных проблем, звучащих в современной литературной аранжировке, рассказывает о своей судьбе, о жизни родных и близких людей, об истории родной земли. Поэтому многие книги прозаика связаны общими героями, знакомыми местами действия и, дополняя друг друга, представляют целостную картину, отражающую не только жизнь самого писателя, но и достаточно большой исторический период жизни страны. И в то же время каждая книга является самостоятельным художественным произведением, в котором автор ставит и решает новую для себя нравственную задачу средствами индивидуального художественного мастерства и богатого жизненного опыта. Так, если смысл предыдущей его книг «Долгая дорога к маме» можно было исследовать в границах и глубинах вопроса «Что такое любовь?», то в своей новой книге Михаил Зарубин осмысливает не менее сложный вопрос «Что такое счастье?»

Этот, казалось бы, не детский вопрос, звучит на первых страницах повести «Кровные братья» из уст подростка. Поставлен он не для того, чтобы впоследствии писатель смог отвлеченно поразмышлять на извечную тему, но задается как неотъемлемый нравственный вектор любого человеческого бытия. Автор книги, состоящей из названной повести и семи рассказов, даже как будто не возвращается по ходу сюжета к вопросу о приметах человеческого счастья. Но очевидно, что на протяжении всего повествования не только держит его в уме, но и по мере взросления и личностного становления героев повести дает вместе с ними ответ, трудно рождающийся в муках существования в бытии.

Человеческое счастье в национальном сознании и русской литературной традиции — неоднозначная, сложнейшая, никогда не рассматриваемая только с эвдемонических позиций социально-философская категория, и в современной литературе находит своих исследователей. Казалось бы, по этой теме все уже сказано, вскрыто: рассмотрено счастье веры, любви, преодоления, или счастье революционных преобразований и победы человека над жизнью и судьбой, или счастье-иллюзия, когда жизнь кажется лишь системой ловушек и преград и т. д. Что же заставляет писателя и в XXI веке опять ставить извечный вопрос, который, как кажется, тонет сегодня в пропагандирующих психические извращения, апокалиптические настроения или чистый эстетизм текстах, принадлежащих множественным современным литературным течениям. Кажется, «...ни один из предыдущих периодов нашей литературы не знал такого количества новых литературных имен, не знал такого быстрого достижения известности, таких головокружительных книгопродавческих успехов. Получается впечатление настоящего калейдоскопа, какое-то столпотворение «одежд, племен, наречий, состояний». Язычество и христианские искания, аморализм и мистицизм, аполитизм и крайности политического радикализма, порнография и героизм, мрак отчаяния и величайшее напряжение чувства победы, космополитизм и национализм, аристократическое пренебрежение к толпе и апофеоз босячества и т. д., — мало ли еще найдется таких антитез на пространстве 1890–1910 годов?»1.

Мне думается, что именно эта цитата поможет ответить на вопрос о целесообразности поисков смысла счастья на том же рубеже век спустя. Речь в этой цитате известного историка литературы и биографа конца XIX — начала XX века профессора С. А. Венгерова идет как будто о наших временах, когда ход литературного процесса также кажется хаотическим нагромождением совершенно случайных событий и мнений, некоей закономерной, периодически повторяющейся переоценкой ценностей. Как и сто лет назад, мы сегодня тонем в мутном литературном потоке вседозволенности, непрофессионализма, и необходимо разобраться не только в литературе сегодняшнего дня, но и в современном человеке, наметить контуры его нынешних установок, пристрастий и настроений.

Экстраполируя ожидаемое ближайшее будущее современной литературы, можно описать его опять же словами профессора С. А. Венгерова, сказанными сто лет назад: «Цикл завершился, начинается что-то новое или, вернее, идет совершенно определенный возврат к заветам великого прошлого, к великой простоте русского реализма, к искренности русского литературного творчества, к его священному желанию достигнуть не только этического совершенства, но и быть проводником красоты нравственной»2.

Михаил Зарубин в очевидном стремлении к этой красоте, как и должно писателю, не может уйти от социально-нравственных особенностей своего времени, которые невозможно рассмотреть лишь с какой-то одной стороны. Он, личность впечатлительная, беспокойная, познавшая с детства и трагедии, и дары судьбы, кажется, интересуется все теми же извечными человеческими проблемами, но подходит к осмыслению их с личных и с разных сторон бытия. Для этого в своей повести «Кровные братья» писатель использует специфический, присущий в основном полифоническим музыкальным текстам, принцип контрапункта, когда сочетание нескольких самостоятельных мелодических голосов образует единое художественное целое. В повести о судьбах двух друзей, которые в детстве побратались и дали братскую кровную клятву, отчетливо звучат две параллельные контрастные мелодические темы их судеб. Первая, гармоничная, написанная как будто ровными длительностями, отражает жизнь главного, положительного героя повести — умника Ивана, несущего через всю свою жизнь неизлечимую боль раннего сиротства. Вторая тема, то возникающая, то исчезающая, маскируемая громкими, неумолимыми шумами трагического бытия, имеет более подвижный, неожиданно-прихотливый, даже рваный мелодический рисунок и соответствует жизненному пути второго героя повести — горемычного, никогда не знавшего родительской любви, Петьки, которого с детства взволновал вопрос о счастье.

Тепло от костра, горячая картошка, тихий теплый вечер располагали к разговору.

— Иван, что такое счастье?

— Это когда все получается. В школе — одни пятерки, дома все хорошо, мать не болеет...

— А у меня счастливый день, когда меня не бьют.

— А за что тебя бьют?

— Да я и сам не знаю, за что. За все. В основном, мать кидается... Иногда бьют за двойки. Вчера пару по арифметике получил, а вроде делал все правильно. По русскому училка вызвала к доске рассказать стихотворение — все вылетело из памяти. Уже вторая двойка. Дома, конечно, получил, до сих пор спина болит, и жрать не дают второй день.

Тут же ребята поделились своими конкретными представленьями о счастье, которые определялись у обоих в мечтах о будущей профессии. Иван рассказал, что он хочет быть летчиком, чтобы смотреть с неба на любимую Сибирскую землю. Мечта Икара — мечта духовная. А вечно голодный Петька, размышляя о счастье в его материальных проявлениях, поделился с другом, что хочет быть вечно сытым поваром. По сути, они обрели желаемое. Иван стал знаменитым, удачливым строителем, воплотил мечту о счастье в получении высшего образования, в создании семьи, в служении людям, живущим на его родной земле. На нее он, когда-то мечтавший смотреть с небесной высоты, может смотреть теперь с не менее почетной высоты — профессиональной, преображающей бытие. Говоря словами Ф. М. Достоевского о сибиряках, Иван относился к людям, «умеющим разрешить загадку жизни», к тем, кто «почти всегда остаются в Сибири и с наслаждением в ней укореняются3. Его жизнь в повести движется размеренно, плавно. Петька, немало претерпевший с младенчества, озабоченный физическим благополучием, как зверек, стремящийся в безопасное место, тоже в каком-то смысле получил желаемое в границах сугубо приземленного и сурово предопределенного своего существования. Кратко, лишь о наиболее переломных этапах его трагической судьбы рассказывает нам писатель через редкие, но как будто неизбежные, встречи «кровных братьев», тем создавая иной ритмический рисунок жизни Петьки.

К скорости развития сюжета в повести Михаила Зарубина подходит поговорка «скоро сказка сказывается, де не скоро дело делается». Или, как говорит сам автор, «жизнь летела, как огромный железный паровоз, на всех парах». Действительно, время в этом художественном произведении в целом движется быстро. Охватывающее несколько десятилетий небольшое по количеству страниц повествование кажется динамичным, писатель не позволяет себе останавливаться на деталях и сюжетах второстепенных, не раскрывающих идею произведения. Но если автор убежден, что какие-то сведения или описания необходимы для ее раскрытия, то замедляет повествовательный ритм, не жалеет слов и обстоятельно, даже с неоправданными повторами, рассказывает, например, о трудностях профессионального становления главного героя или об обретении им руководящих навыков. Так что кажется, что повесть строится из отдельных, достаточно крупных сюжетных блоков. Такая композиция требует их ритмического подобия, размерного соответствия, связующего образного языка, чего автору не всегда удается достичь. Так, оригинальные художественные образы чаще встречаются в повести даже не в описаниях любимой автором родной природы, а в изображении трагедийных моментов, как например, в жуткой сцене крушения поезда.

Определить границы аварии можно было по пикетным столбикам, но Ивану это и в голову не приходило. Зачем? Слава Богу, темнота закрывала ужасные картины. Иногда в свете факелов или костра поднимался к небу искривленный рельс с прицепленной к нему каким-то невероятным чудом шпалой, или, словно волосяные космы, свисали как будто с неба провода. Где была железнодорожная насыпь с рельсами и шпалами, понять невозможно...

Какой-то фантастический пейзаж: изуродованные аварией деревья, глубокие борозды, собранные в кучу покореженные вагоны, которые еще долго будут валяться тут, пока не превратятся в залежи ржавого железа.

А вот в описаниях природы иногда не замечаются «штампованные» словосочетания. Нет-нет, да и появляются: почерневшие избы, зеленые ели, молодые сосенки, чистое голубое небо. Такая небрежность свидетельствует о том, что автор в большей степени обращает внимание не на стилистику, а на сюжет, ведомый непредсказуемой, но захватывающей читателя с первых страниц интригой, необходимой не для овладения лишь читательским вниманием, но нужной для решения писателем смысловых задач.

Одна из тем, которую можно сформулировать старинной русской поговоркой «от тюрьмы и от сумы не зарекайся», вступает в сюжет почти с первых страниц произведения. Часто героями повести, живущими в благословенной Сибирской земле, совершаются безнравственные, противоправные поступки. И автор, чтобы ответить на основной вопрос своей повести — о природе счастья, ставит не менее сложный, вспомогательный, но необходимый вопрос — вопрос о природе зла.

Хотя Иван был родом из Сибири, из таежного глухого края, но и он дивился красоте этих мест. Дивился и тому, сколько же в этом благодатном крае находится злых людей, готовых при одном неосторожном движении или слове моментально превратиться в зверей, изувечить и убить.

На первых страницах мы становимся свидетелями, как два мальчишки, будущие главные герои, совершили преступление — нечаянно сожгли колхозный амбар. Преступление совершают и взрослые. До полусмерти избила своего маленького сына мать Петьки, через ее образ писатель подводит нас к краю беспросветной нравственной бездны. И Ивану с первых своих рабочих дней приходится ощутить дыхание зла, столкнуться с искореженными судьбами и звериными повадками живущих на поселении женщин, которые надрываются на тяжелых работах на железной дороге, где пришлось набираться руководящего и профессионального опыта главному герою. И позже, став руководителем важной комсомольской стройки, где всегда самый сложный этап доставался заключенным, Иван вынужден был работать и общаться с зеками. Их, плохо одетых, постоянно голодных, с потухшими глазами, он не просто жалел до боли, но чувствовал и пытался понять.

Его память сохранила лица тех, кто день и ночь рыл канавы, стоял по пояс в жидкой грязи, подгоняемый не только надсмотрщиками, но и членами своей же бригады, которой уменьшали и без того скудный рацион, если не выполнялась норма. Для многих работа была непосильной, но кто спрашивал их об этом? Лица этих людей чернели от лагерной жизни, которая не щадила никого, даже вольнонаемных.

Михаилу Зарубину удается убедительно-щемяще, в образных традициях русской литературы, где на протяжении веков наблюдалась забота не о сильных мира сего, а об униженных и оскорбленных, изобразить мир оступившихся и отринутых людей, и виноватых, и безвинно осужденных. Без излишней жалостливости, без ныне модных ужасающих сцен насилия и деталей тюремного быта или неоправданной воровской романтики, но с духовным состраданием автор изображает этот страшный мир современных каторжан как извечный, никогда не пресекающийся, как будто мало отличающийся от мира героев Ф. М. Достоевского, для которого каждая человеческая боль была собственной болью: «Вряд ли хоть один из них сознавался внутренне в своей безнаказанности. Попробуй, кто не из каторжан упрекнуть арестанта в его преступлении, — выбранить его (хотя, впрочем, не в русском духе попрекать преступника) — ругательствам не будет конца... Ругательство было возведено у них в науку; старались взять не столько обидным словом, сколько обидным смыслом, духом, идеей, — а это утонченнее, ядовитее. Беспрерывные ссоры еще более развивали между ними эту науку. Весь этот народ работал из-под палки, следственно, он был праздный, следственно, развращался, если не был прежде развращен, то в каторге развращался. Все они собрались сюда не по своей воле; все они были друг другу чужие»4. Не о том ли самом пишет и Михаил Зарубин, как будто и не прошло полутора веков со времен Мертвого дома: отчуждение, развращающий подневольный труд, разлагающее действие бранного слова, кровавые драки, ведущие к потере человеческого достоинства. Все это и причины и образы зла, ищущего, как заразная болезнь, новых и новых носителей.

От таких ударов даже профессиональные боксеры без чувств валятся на ринг, однако Лидия, падая, еще пыталась схватить Татьяну за ногу и опрокинуть ее. Та оказалась половчее, ухватила руку противницы и закрутила за спину. Лидия истошно завопила:

— Отпусти, сволочь!

Отпустив противницу, Татьяна стала приводить в порядок платье, но в это время Лидия вновь ухватила ее за волосы. Татьяна ударила ее коленом в живот, потом они перешли на удары руками. Казалось, они хотели убить друг друга.

Эти женщины вошли в его жизнь, и он знал — эти лица он уже не забудет никогда. Многие из них имели в прошлой жизни семью, детей, в этой же жизни у них не осталось ничего, кроме неоднократных судимостей. Родные и близкие отказались от них.

Считалось, что заключенные, занимаясь созидательным трудом, должны были перевоспитываться и становиться сознательными строителями социализма. Однако в действительности этого никогда не происходило.

Да, Михаил Зарубин изображает современных каторжан с извечными признаками и особенностями, присущими заключенным, но злее, бесчеловечнее, чем их предшественники полуторавековой давности. Злоба каторжан XX века, не знавших Бога, лишенных жизни по вере, сродни энергии огромной разрушительной силы, приводящей к смещению собственных личностных духовно-нравственных ценностных критериев. Это смещение мы наблюдаем в повести не только у осужденных, но и у тех, кто пытается жить лишь по условным человеческим законам, а не по Божиим заповедям, не по законам любви и милосердия. Автор повести пытается не только показать величину этого смещения, но исследовать причину возникновения нравственной бездны. Это ему удается с помощью антитезы — двух женских образов, двух характеров матерей главных героев. Писатель на протяжении всей повести чаще всего обращается к женским образам, потому что женская природа, созданная в обеспечение новых жизней, в большей степени является отражением ценностных основ принимающего эти жизни бытия. Женщина вооружена возможностью видеть сердцем, так как под ним она вынашивает будущее, требующее защиты. Как примету безбожного времени, как крайнюю низость нравственного человеческого падения, как рабыню зла изображает писатель мать своего «кровного брата», любимого друга Петьки.

Возле картофельного поля их встретила Петькина мать. Она стояла рядом с Иваном, тяжело дыша, и он слышал, как вокруг разливается острый запах самогонки. Он никогда не видел, чтобы эта женщина когда-нибудь улыбалась. Очень редко, если кто-то рассказывал анекдот, улыбка появлялась на ее лице, и даже не улыбка, а какой-то хищный оскал со злыми, холодными глазами...

Петькина мать била сына скалкой. Петька сначала орал, потом крик его перешел в какой-то хрип, а вскоре он и вовсе затих. Пнув его напоследок, мать стала забираться на высокое крыльцо, тяжело хватаясь за перила. Она с трудом удерживала равновесие, ругаясь матерными словами.

В повести эта развращенная женщина не предстает перед судом, но она осуждена как будто от рождения, самой своей природой, тем, что разрешает себе преступление по совести, тем, что, будучи рабыней греха, не осознает своего рабства. Но в эти же трудные, безбожные, голодные времена живет и мать Ивана. Постигающая всей своей жизнью очищающую силу страдания, сохраняя в сердце своем родники любви и милосердия, она, как солнце — свет, источает вокруг себя — радость.

Все время мать вспоминаю и почему-то по воскресеньям. Она в воскресенье с утра всегда была дома. Просыпаюсь и слышу, как она что-то стряпает на кухне, пахнет чем-то вкусным. Радостно на душе. Закрываю глаза и почти засыпаю, а на стенке за печкой пробегают блики света. Это сестры открыли створки окна. На печке жарко, тихо. Встаю, выхожу во двор, а там — море солнца.

В этом драматическом противопоставлении веры и неверия, свободы и рабства, вины и ответственности, моря солнца и бездны греха, иногда смешивающихся, — как крупицы металла в электролите, возникают и формируются жизни главных героев повести Ивана и Петра. Видевший в детстве «море солнца» Иван продолжает путь по солнечной стороне. Истерзанный с детства ненавистью матери Петр, не знавший человеческой любви и сострадания, не находит в себе сил выкарабкаться из тьмы. История жизни Петьки очень современна, даже типична для нашего общества, в котором количество преступников не уменьшается. По сей день не найдено других методов перевоспитания преступника кроме заключения, когда нравственному и духовному преображению личности в системе профилактических мер преступления в нашем обществе вовсе нет места, когда некому сказать, «что выследил глубину этих погибших сердец и прочел в них сокровенное от всего света» («Записки из Мертвого дома»). Поэтому-то по сей день справедливы и другие выводы Ф. М. Достоевского: «Да, преступление, кажется, не может быть осмыслено с готовых точек зрения, и философия его несколько потруднее, чем полагают. Конечно, остроги и система насильных работ не исправляют преступника; они только его наказывают и обеспечивают общество от дальнейших покушений злодея на его спокойствие. В преступнике же острог и самая усиленная каторжная работа развивают только ненависть и страшное легкомыслие. Но я твердо убежден, что знаменитая келейная система достигает только ложной, обманчивой, наружной цели. Она высасывает жизненный сок из человека, энервирует его душу, ослабляет ее, пугает ее и потом нравственно иссохшую мумию, полусумасшедшую представляет как образец исправления и раскаяния»5.

Не удалось перевоспитаться и Петру. Отсидев один срок, он возвращался в тюрьму снова. Хотя за убийство матери, которую он с непостижимой радостью в отместку за свои страдания сжег в собственном доме, наказание не понес. Завсегдатай тюрем и лагерей, от природы человек добрый и отзывчивый, ищущий, но не нашедший счастья, Петька гибнет, совершая в конце жизни доброе дело во имя друга и «кровного брата», который один и относился к нему по-доброму. И только в делании добра ему открывается бессмысленность своей жизни и истинный смысл счастья. Так писатель в наши времена переносит вневременную драму и доказывает в современных обстоятельствах извечную истину: зло — питает зло, а добро порождает добро. И счастлив тот, кто это осознает.

Трагедия погубленной с детства несчастной жизни Петра производит на читателя более сильное впечатление, чем трудный, но счастливый жизненный путь Ивана. Как известно, художественное произведение только тогда трогает душу читателя, когда его эмоциональное начало связано с нравственной эмоцией. В эпоху постмодерна могут существовать произведения, не требующие читателя вовсе, но повесть «Кровные братья» невозможно представить без заинтересованного читателя, у которого, как говорится, бьется сердце и горит голова. Одно из достоинств новой повести Михаила Зарубина в том, что во след русским классикам он и сегодня ставит и решает нравственные задачи, не гнушается заглянуть в низкие слои народной жизни и ввести туда читателя. И это подвижничество тем труднее, что автор не имеет крепкого духовного фундамента, о чем сожалеет и предупреждает.

Писатель оправдывает свое неверие в Бога тем, что был рожден в атеистические времена, и как будто просит нашего снисхождения к его малому духовному опыту, осознавая, что поставленные им вопросы невозможно решить в одной лишь нравственной плоскости или с помощью законов психологии. И его героям, и ему самому, присутствующему в произведении не только в роли автора, присущи духовные переживания и поиски, которые он методом проб и ошибок проводит, обращаясь к жизни Церкви, к Царской теме, к воспоминаниям о христианских нравоучениях своей матушки. Очевидно, что о воцерковлении самого писателя говорить не приходится, но духовный вектор его творчества очевиден. Иначе как бы ему удалось создать образ Петьки, который на самом деле тогда погиб от зверских побоев собственной матери. Но писатель пишет повесть, чтобы воскресить своего «кровного брата», своего несчастного и любимого друга детства. Так когда-то Питер Пауль Рубенс воскресил и наделил судьбой и жизнью в художественном произведении свою рано умершую дочь Клару Серену. Он изобразил ее на великом одноименном портрете взрослой в образе камеристки инфанты Изабеллы, памятуя, что именно к придворному служению готовил свою малышку. Михаил Зарубин, на мой взгляд, тоже совершил творческий подвиг — дал своему другу жизнь в художественном произведении. Но для этого требуется не только писательское мастерство, но любовь во множественной совокупности проявлений. Любовь, милосердие, сострадание к горестному своему брату и любому униженному и отринутому соплеменнику, умение даже в падшем увидеть образ Божий, — все это присуще повести Михаила Зарубина «Кровные братья», которая доказывает, что не может быть человек счастлив без любви, без дружбы, без родства. Повесть при всех страшных свидетельствах нашего бытия, при изображении слабостей человеческих и пороков не оставляет ощущения безысходности. Писателю удалось доказать возможность обретения любым человеком счастья, если его душа исполнена любовью.

 

 

 


1    Русская литература XX века / под ред. С. А. Венгерова. М.: Республика, 2004. С. 9.
2    Там же. С. 7.
3   Ф. М. Достоевский. Записки из мертвого дома.
4   Там же.
5   Там же.

Об авторе

Ефимовская В. В. (Санкт-Петербург)