«БУДЕТ РУССКОЕ СОЛНЦЕ СИЯТЬ»1
…Греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих,
дает нам особенный национальный характер2.
А. С. Пушкин
Когда впервые берешь в руки издание «День православной поэзии»3 и на обложке встречаешь строгий лик святителя Макария, то трудно понять, церковное это издание или литературно-художественное. Даже у опытного русского читателя скорее всего возникнет соблазн спросить, дескать, не возвращаем ли мы свою культуру вспять? Да и что это за непогрешимая рука, отделившая зерна от плевел? И, в конце концов, где набрали столько разносторонне одаренных авторов? Ведь, чтобы альманах сумел оправдать свое название, необходимым условием становится религиозная, нравственная и эстетическая талантливость стихотворцев. А, по замечанию о. Андрея Кураева4, количество людей с талантом веры в любом обществе не превышает пятнадцати процентов. Если же сделать допущение, что современные настоящие поэты — это люди сплошь высоконравственные, то все равно теоретически трудно рассчитывать на наличие хотя бы одного шедевра даже среди двух с лишним сотен представленных стихов. Можно было бы и дальше путаться в унылой теории, помещая словесное искусство в систему координат «игра-вера» Й. Хейзинги5, на плоскости которой рассматриваемые произведения попали бы в разряд архаического искусства — если б мы напрочь забыли об устойчивых чертах нашей национальной литературы.
Как известно, русская книжность зарождалась на византийской «закваске», то есть благодаря переводам духовных текстов с греческого языка на старославянский, после чего стали создаваться и первые оригинальные произведения. Традиционность и сознательная анонимность, отречение от бытовых деталей и добровольная нивелировка авторского стиля — вот смиренный идеал нашей средневековой литературы, в которой важнейшее значение имела как богослужебная практика, так задачи просвещения язычников и преумножения благочестия вообще. И хоть молодая национальная словесность нужна была не сама по себе, а — «для», начало русской литературы никак не назовешь архаическим, потому что развивалась она подобно вундеркинду, перескакивающему через несколько классов к высшим достижениям христианско-эллинистической книжности.
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1, 1). Так и повелось у русских — без Бога нет слова, а значит, и литературы. Другой вопрос, как именно проявляется божественность — открыто или имплицитно, более художественно или менее. И, следовательно, становится принципиально важным личный духовный опыт автора, тем более, сейчас, когда целые поколения литераторов успели сформироваться вне материнского лона Церкви. В иерархической системе художественного произведения слово выступает величиной, не знающей себе равных. Оно противится стать рядовым элементом в фантазийной мозаике или первым попавшимся сосудом для подноготной автора. Говоря о национальной эстетической константе, заметим, что русское сердце даже в самой талантливой метафоре всегда почувствует некий оттенок лукавства, «генную инженерию смысла», именно поэтому наши великие авторы старались не злоупотреблять подобным видом выразительности, предлагая в противовес — символ. Ибо слово есть объемная вертикаль, соединяющая землю и небо, метафизическая ценность. «Не я говорю слово, но слово мною говорит». Такое отношение возникло у русских авторов еще в Х веке, что способствовало развитию словоцентризма нашей культуры. Альманах «День православной поэзии» призван внести посильное в дело восстановления духовного контекста национального искусства, то есть реставрировать глубины евангельской красоты человека в литературе, а не повернуть художественное русло в прошлое.
Для создания произведений национального масштаба православная основа является необходимым условием, но, как известно из истории русской литературы, отнюдь не единственным. «Не всякий, говорящий Мне: “Господи! Господи!” войдет в Царствие Небесное» (Мф. 7, 21). Всех искусов высокой словесности не перечислить: сила творческого импульса, многообразие художественного мира, свободная простота выражения в сочетании с несколько непропорциональной глубиной смысла. Как парадоксально выразился поэт — «в глубине высокого смирения»6.Необычайно важным для литературы является и взаимодействие с фольклором, откуда поступает острота композиционно-образной специфики, не сводящейся к искажению православной основы. Когда же почвой для духовных образов становится древнее искусство (или своенравие автора), то возникает инобытие вероучения — апокриф. Известен жанр народных духовных стихов, в которых вольная трактовка Священной Истории становится во главу угла. В «Голубиной книге» из сборника Кирши Данилова, к примеру, Адам и Ева после грехопадения идут к Иисусу Христу с прошением:
…Пришли они к самому Христу,
К самому Христу, Царю Небесному.
Зашли оне на Фаор-гору,
Кричат-ревут зычным голосом:
«Ты Небесный Царь, Иисус Христос!
Ты услышал молитву грешных раб своих…»
Сейчас появилось на удивление много вполне интеллигентных неоязычников в том числе и в литературе, всерьез связывающих свое мировоззрение со славянской мифологией. Думается, пока этот процесс держится в рамках этнического аккомпанемента, он выступает, безусловно, как положительное культурное явление. Важно не перепутать представления о ядре национального самосознания. Опыт показал, что языческие культы не смогли обеспечить государственной сплоченности, а следовательно, и единой национальной культуры, не говоря уже о духовной красоте (дохристианский пантеон князя Владимира был во многом компромиссом между религиозными системами народов, обитавших на русской земле).
Отчасти из-за бдительности к обнадеживающим тенденциям современности, отчасти из-за количественного перевеса в альманахе произведений сегодняшних духовных авторов, приходится оставлять без внимания дивные стихи классических поэтов, впрочем, широко известные и уже достаточно хорошо изученные. По милости составителей новые стихотворцы оказались в неудобном положении — трудно соревноваться в искусстве с А. С. Пушкиным или, к примеру, с А. А. Блоком. Большинство свежих стихов все-таки художественно уступает классике, но ведь история русской литературы копила шедевры не менее двух веков, а неполная сборная команда современников — лет 5-10. Духовное сродство православной поэзии рубежа ХХ-ХХI вв. чувствуется с тем периодом литературы, который предшествовал Золотому веку. Мы заново учимся писать о божественном, будто М. В. Ломоносов только что воскликнул:
Творец! покрытому мне тьмою
Простри премудрости лучи
И что угодно пред Тобою
Всегда творити научи,
И, на Твою взирая тварь,
Хвалить Тебя, бессмертный Царь.
На рубеже ХVIII-ХIХ вв. духовная поэзия, как правило, не сбивалась на апокрифический лад, четко отрабатывала просветительскую функцию и отличалась композиционно-образной строгостью. Ко времени А. С. Пушкина духовная почва русской литературы была подготовлена, вызрели, несмотря на бесконечные заимствования, национальные ориентиры искусства, назидательность стала выдыхаться, освобождая творчество от принципа целесообразности и, соответственно, повышая степень личной ответственности автора.
Но провести прямую линию духовной традиции, взяв за основу предложенное в альманахе, не представляется возможным: стихотворения авторов предреволюционного Серебряного века (первый раздел, как ни странно, большей частью состоит как раз из них) выглядят контрастно по отношению к последующим и предыдущим стихам. Предчувствие кровопролитных ураганов национального масштаба, обусловило эстетические и мировоззренческие качества лучшей литературы той эпохи. Как вишня перед заморозком поражает воображение своим буйным цветом, так и поэзия Серебряного века навсегда потрясает душу своим эстетическим совершенством и трагической бесплодностью духовных исканий. Стихотворение Иннокентия Анненского «Дочь Иаира» открывает альманах «День православной поэзии», мягко говоря, неожиданно:
Только мне в пасхальном гимне
Смерти слышится призыв.
Из произведений века тревог и разочарований, пожалуй, духовной цельностью, а значит, и адекватностью современным чаяниям, выделяются стихи Ивана Бунина — это русская несуетливая красота, одухотворенная глубоким лиризмом и благородством меры:
Твой нынче день настал, усталый, кроткий брат,
Весенний праздник твой, и светлый, и спокойный!
Ты нынче с трудовых засеянных полей
Принес сюда в дары простые приношенья:
Гирлянды молодых березовых ветвей,
Печали тихий вздох, молитву — и смиренье.
Вполне естественно и закономерно развивается в сборнике художественный жанр молитвы. Современные православные авторы творят независимо от правил религиозного стихотворчества, создавая как непосредственное молитвословие, так и косвенное призывание милости Божией. Есть и такие произведения, в которых композиция, содержание, а порой и название намекают на близость церковному образцу, сюда же примыкают переложения псалмов и существующих в богослужебной практике просительных молитв. Замечено — простое благодарение или хвала Богу возносятся стихотворцами крайне редко.
Непосредственная молитва чаще всего обращена ко Господу или Пресвятой Деве Марии и, казалось бы, является наименее художественным из всех жанров духовной поэзии, поскольку автор показывает чуть ли не практическую заинтересованность в своем высказывании — то есть ждет, если верует, прямых результатов своих душевных усилий. Обычно такие стихи именуются «Молитва» или представляются автором без названия.
В частности, Геннадий Иванов при всей строгости и простоте тона все же не отменяет индивидуального звучания лирического голоса, не забывает об авторском стиле, что проявляется, например, в общей композиционной симметрии или в призывном, эмфатическом перечислении имен Божиих:
Творец, Создатель, Вседержитель,
Всевышний, Всемогущий, Сущий…
В альманахе широко представлена и косвенная форма выражения молитвы: размышления, воспоминания, протекающие с соответствующим духовным настроем, связаны с художественной ретроспекцией молитвы или молитвой-медитацией. Переложение псалмов и церковных молитвословий, освященное духовным опытом святых отцов и облагороженное давней литературной традицией, также нашло воплощение у современных стихотворцев. Блистательные переложение «8-й утренней молитвы» и «Молитвы святого Иоанна Дамаскина (на сон грядущим)» осуществил Николай Переяслов:
Ну что прощать тому, кто жил в любви?
В рай провести безгрешного — не в тягость.
А Ты на мне, на падшем, прояви
всю Божью милость и всю Божью благость!
И, грех мой видя, не сочти его —
весомей милосердья Своего…
Поэт вольно сокращает исходный текст, выделяя смысловую основу, усиливая интонационную выразительность, и, соответственно, драматический накал чувств. Молитва при этом, конечно, утрачивает святое умиротворение, но приобретает художественную заостренность и эффективность.
По композиции и основному содержанию пуще других к церковным формам молитвы приближаются «Великая Ектения» о. Димитрия Дудко и «Рождество Пресвятой Богородицы» Владимира Фирсова (которое тоже суть просительная ектенья).
Самая большая тематическая группа стихотворений посвящена православным праздникам, среди которых предпочтение отдается, конечно, господским: Пасха, Рождество, Вербное воскресенье, Троица, Крещение… Автор обычно передает индивидуальное чувствование духовного события, создавая «авторский тропарь», выражая субъективно понимаемую сущность праздника.
Стихотворения, упоминающие Пресвятую Деву Марию, чаще всего подразумевают предстояние перед одной из Ее чудотворных икон (в альманахе есть «Смоленская», «Огневидная», «Владимирская» и др.), связываются как с молитвой — непосредственной или косвенной, так и с празднованием отмеченного дня обретения этой иконы.
Среди посвященных православным праздникам есть и сложные по жанру произведения. Например, Юрий Ряшенцев в стихотворении «Когда Иисус вошел в столицу…» находит свое золотое сечение, гармоничную пропорцию мысли и чувства, сюжета и лирики, Священной Истории и поэтической трактовки:
Так пронесет ли чашу мимо
Судья, себя избравший сам?
О, ветви Иерусалима,
Взмывающие к небесам!
Множество стихотворений связано со святыми именами угодников Божиих. Генетически эти произведения тоже выходят из литургический поэзии и житийных сюжетов, которые, соответственно, преобразуются в лирическое поминание-медитацию и более значительную по объему и композиции легенду. В стихотворении «Памяти преподобномученицы Елисаветы Феодоровны» Елена Исаева через образ святой приходит к обобщению русской судьбы:
И кто б здесь только не искал дорогу,
Свернет он кверху, прочие забыв.
Куда идти в России, как не к Богу?
Во все другие стороны — обрыв.
Поминание сосредоточено на художественном осмыслении влияния святого, его духовного значения, в том числе и лично для автора. Легенда же, представленная некоторыми другими стихотворцами, снимает с себя тонкие ограничения, используя имя святого для создания персонажа, говорящего и думающего по «сценарному» вдохновению автора. Таким образом, сюжет формально приближает читателей к первоисточнику, событиям жития, но вольная трактовка удаляет от правды святого образа, создавая иллюзию исторической и духовной достоверности.
Еще одна жанровая разновидность произведений о святых широко разрабатывается Олесей Николаевой и отчасти священником Вячеславом Шапошниковым в «Евангельском свете…» В основе композиции этого типа — духовный параллелизм, а священные имена суть аллегорические символы, когда фрагмент Священной Истории или жития вдруг оказывается и внутренним миром лирического героя, его непосредственной жизнью, и столкновением онтологических понятий:
И когда я умру, уже не имущая вида,
и когда надо мною скажут: она уснула, —
царь Саул, наконец, нагонит царя Давида.
И Давид поразит Саула.
Сконцентрированные внутри человека противоречия, получают право на «высокий штиль» и торжественный интонационный размах (не без помощи длинной строки): стих начинает звучать подобно античной трагедии. Опираясь на крепкую, многоуровневую художественную концепцию, Олеся Николаева сочетает изобретательную форму и вдохновенное содержание.
В сборнике православной поэзии чаще других событий Священной Истории вспоминается последняя неделя земной жизни Спасителя. И, конечно, эмоциональная доминанта страстных стихов — сострадание Господу. Многие авторы полагают свои творческие усилия на создание образа Иисуса Христа, молящегося в Гефсиманском саду или принимающего муки на Голгофе. Но, приходится признавать, что воспроизвести масштабы спасительной трагедии, уловить затихающий пульс божественного сердца — задача заведомо невыполнимая. Особенно если нет соответствующей, смиренной, точки зрения, особенно если перерабатываются в стихи слова самого Спасителя, то есть когда в угоду литературному фантазированию искажается евангельское Слово, а образ Господа независимо от воли автора приобретает апокрифические черты.
Особой семантической весомостью в альманахе обладает образ храма, символизирующий не столько спасительный ковчег, несущий нас по бурным житейским волнам в Царствие Небесное, не столько сам Горний Иерусалим, но более всего нашу страну — Россию, земную и небесную, а колокольни, звон колоколов дополняют этот символ. Храм-постройка, обращенный к восходу, неотделим от духовного понятия Церкви как Тела Христова, то есть от идеи соборности, сораспятия и, следовательно, залога русского Воскресения.
…Упало солнце прямо на дорогу
И церковь, золотым озарена,
Стоит уже не верящая в Бога
И ставшая хранилищем зерна.
Зерно мерцает золотисто-серым,
Лучи летят по стенам, щели рвут,
И сам Христос хранит его, как веру,
И голуби, как ангелы, поют.
Евгений Юшин переживает мистическое существование храма вопреки истерзанной архитектурной оболочке. Жизнелюбие, оптимистический настрой автора простираются далеко за пределы земного существования, он доказывает «от противного» неизбежность загробной встречи с дорогими людьми:
Там столько родни проживает!
Там стольких людей увидать!
И там уже не умирают.
Оттуда куда умирать?
Тема смерти у других авторов альманаха, как правило, воплощается с разными оттенками задумчивой печали, тихой надежды на встречу с близкими, веры в милосердие Божие. Сама смерть тесно связывается с образом Небесной Руси — местом блаженного пребывания святых отцов Церкви и праведных предков. Разве счесть, сколько добрых людей пострадало за веру, сколько — за родную землю, а сколько надорвалось в непосильных трудах и бедности! Они не могли не найти утешения у Господа. Поэтому для многих православных стихотворцев Горняя Русь существует куда более реально, чем современная земная. Именно ее многоголосая молитва спасала и спасает нас от инородной суеты тщеславия, от погружения в чуждую пестроту похотей мира сего. Следовательно, жизнь — это путь к родным, домой. Правда, еще в XVIII веке Р. Блэр в рамках жанра так называемой «кладбищенской поэзии» (подхваченного у нас чуть позже В. А. Жуковским, А. С. Пушкиным и др.) успел трактовать человеческую смерть как путь, который «ведет нас к дому». Однако у рассматриваемых авторов речь, во-первых, идет о жизненном пути, когда этическое звучание заглушает романтическое. Во-вторых, умиротворенный пейзаж как неотъемлемый атрибут жанра уже не является столь обязательной декорацией для раздумий лирического героя. И, наконец, философский настрой превращается в эмоциональное послание к усопшим предкам, порой с благоговением молитвы.
«Путь домой» — название поэмы Светланы Кековой, для творчества которой характерна образная кумулятивность (запечатленная также в организации частей поэмы, оставшейся структурно открытой) и изящная неуловимость поэтического смысла. Светлана Кекова не излагает, не формулирует, и почти не интонирует — она будто снится.
Вновь сияет луна там, на дне опрокинутой чаши.
От тяжелого сна отдыхают родители наши,
и тоскуют о нас, и лицо закрывают руками,
талым снегом, листвой, испареньями рек, облаками…
Замечание о мистическом единстве Русского Неба и Русской Земли художественно подтверждается Валерием Латыниным, Борисом Лукиным, о. Владимиром Неждановым, Евгением Семичевым и другими авторами альманаха. Сознание же такого духовного единства, как известно, и выступает определяющим свойством русской ментальности. Иначе в Россию верить не получится. «Быть русским — значит верить в Россию так, как верили в нее все русские великие люди, все ее гении и ее строители… без веры в Россию нам и самим не прожить, и ее не возродить», — почти 60 лет назад писал замечательный мыслитель-патриот И. А. Ильин7. Думается, посторонний, холодный взгляд расценивает такое мировоззрение как мифологизацию образа страны или психологическую компенсацию разрухи, но только не как живую и действующую силу возрождения.
На фоне экономического распада и едкого запустения в современной России мы все-таки имеем утешение видеть, как восстанавливаются храмы и постоянно увеличивается число прихожан. Нельзя сказать точно, это ли наблюдение побуждает авторов альманаха писать о воскресении страны или в основе таится поэтическое прозрение? Но, заметим, что самый факт издания, собравшего около сотни православных стихотворцев и явно без подозрительной цензурной обработки (ибо есть откровенно случайные стихи), а также повторяющиеся там мотивы веры в будущее страны — уже одаривают надеждой.
Николай Рачков создает воплощенное в слове утешение. Используя пластически выразительные интонации, дружеские обращения, в чем проявляются легкие черты послания, он добивается эффекта непосредственной речи, вводит в задушевный круг лирической беседы. А читатель может почувствовать себя чуть ли не за чашкой чая в приветном мире русского поэта:
Лишнего, мой друг, не говори.
Живы мы. И сердце не ослепло.
Из руин встают монастыри,
Храмы восстают почти из пепла.
Похоже, стихи его замешаны не столько на собственном чувстве, сколько на сочувствии. Автор преломляет лирическое эго, подобно герою цитированного выше стихотворения И. Бунина, разделяет пространство души со всеми страждущими, утверждая добро.
Крепнет дух средь безутешных буден,
И потоку сирых нет конца.
Это преподобный отче людям
Возвращает
Память и сердца.
Возрождение Земли Русской у многих авторов не случайно связывается с образом солнца, великого небесного светила. Этот символ при желании можно было бы для начала соотнести с древнеславянским солярным культом Дажьбога, но такой ход мысли вряд ли прояснит поэтические чувствования авторов альманаха «День православной поэзии». «И просияло лице Его, как солнце, и одежды же Его сделались белыми, как свет» (Мф. 17, 2), «Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни» (Ин. 7, 12) — это Христос Бог наш, который и есть «Солнце Правды» (тропарь праздника Рождества Пресвятой Богородицы, дня Куликовской битвы). Следовательно, одно из важнейших значений символа «русское солнце» — Царь Небесный, Бог Слово, Бог Любовь. А с государственной точки зрения — спасительная православная вера. Другое толкование символа — целостное величие нашей страны, уникально протяженной сквозь двенадцать часовых поясов, единственной, над которой никогда не заходит небесное светило, ибо только одна Россия — страна вечного солнца. Итак, семантическая основа символа «русское солнце» — это великое, неделимое православное государство. У о. Владимира Нежданова образ пасхального солнца-свечи подспудно получает еще и дополнительную народную характеристику, так как его солнышко — красное (ведь праздничая свеча отличается от прочих прежде всего цветом):
Под небесным сводом все горит пасхальной свечкой
Солнце русское в заветной синеве.
Образ солнца, на первый взгляд, причудливо сочетается с образом горящих свеч, причем в последнем случае происходит перекодировка смысла народного символа с отрицательного на положительный. «Так да светит свет ваш перед людьми» (Мф. 5, 16). Вспоминая евангельскую притчу о мудрых и неразумных девах (Мф. 25, 1-13), мы догадываемся о духовном значении образа малого светильника или свечи: если у человека есть светлая, делающая добро душа, значит и есть пропуск в грядущий Свет. Андрей Дементьев выражает через простой и трогательный образ свечи сущность христианской любви и согласия — известно ведь, что божественная милость подается нам из рук наших ближних:
Свеча от свечи… И еще одно пламя,
Еще один маленький факел любви.
И стало светлее и радостней в Храме,
И слышу я сердцем молитвы твои.
Андрей Витаков с образом солнца связывает смысл духовного единения не только русских, но и всех прочих славянских народов:
Я поставлю свечу, чтоб огонь мой зажег
Беловласое солнце славянства.
В православном контексте восприятие может зафиксировать и древнеславянские оттенки образа во многом благодаря эпитету-олицетворению. Но, усложняясь, поэтическое содержание дает свежее ощущение нашей самобытной истории.
Предчувствием нового духовного подъема пронизана также и музыкальная поэзия Александра Боброва. Автор ждет от сегодняшней опустевшей земли возрождения, великих духовных плодов, что нашла в себе силы понести Русь времен преподобного Сергия Радонежского и его последователей:
Если убрано все, что посеяно,
То опять снизойдет благодать.
Над землей преподобного Сергия
Будет русское солнце сиять.
Поэты рассказывают и о своих путешествиях на Святую землю, в монастыри и пустыни, куда им посчастливилось попасть не в поисках развлечений для ума и достопримечательных видов, но в качестве сосредоточенных молитвенников. В таком случае стихотворец становится связующим звеном между далекой, хранимой Богом святыней и здешним, мирским читателем. В стихотворении «Свято-мироносицкая пустынь» Алексей Смоленцев приоткрывает тайну строгой, паломнической жизни:
…как смиренье, как прощанье с болью,
путнику — приют, идеже свет —
два стремленья: Храм и Колокольня —
православной верности завет…
Чаще всего в альманахе встречаются стихотворения, посвященные вечному городу — Иерусалиму, а также тому святому месту, где произошла Куликовская битва.
Еще совсем недавно мы вряд ли смогли бы найти на территории нашей Родины человека, который не знал бы о величайшем историческом и духовном значении победы русских войск восьмого сентября 1380 года. Россия очнулась от национальной летаргии — от покорности дикой силе внешних врагов, а люди поверили в себя, в свою способность с Божией помощью вытеснить унизительный страх, остановить хищное разорение родной земли. Но, не будь у нас такого премудрого молитвенника и тайного полководца, как преподобный Сергий Радонежский, мы могли бы предвосхитить трагедию Куликовской битвы и навеки потерять государственную независимость, так и не познав своего духовного потенциала. Но вот перед нами как на ладони ХХ век, принесший неслыханные доселе беды. И страна разорена. И народ в расслабленье. А современные «политкорректные» мамаи жаждут свежей добычи… Вспоминая опыт донской победы, авторы сборника православной поэзии ищут способы национального возрождения перед лицом новых опасностей. Андрей Шацков создает поэму о достопамятных событиях тех времен, называя свое произведение вслед за А. А. Блоком «На поле Куликовом» (что совпадает также с заглавием заключительного раздела альманаха). Побуждаемые желанием поднять способность русского народа к мужественной обороне от лукавых врагов, способность противостоять соблазнам, сегодняшние стихотворцы создают произведения, намекающие на духовную стратегию успеха и святое дерзновение благоверного князя Димитрия. Почти каждое произведение о Куликовской битве заканчивается воинственным восклицанием:
Валентин Штубов:
…Два всадника несут в груди два плача.
И гневно разгорается заря!
Алексей Клоков:
С Богом, братие! С Богом! С Богом!
Время храбрость показать.
Лариса Васильева:
Вот что должно позвать на битву
всю Русь!
Иди!
И победишь!
Было бы глупо расценивать эти слова как вульгарный призыв к оружию (противник тоже ведь давно не размахивает кривой саблей), но все-таки отчетливо слышится клич, который стремится пробудить национальное самосознание и сплотить народ в ежедневной духовной битве.
В альманахе «День православной поэзии» массив современных авторов настолько объемен, а их духовный настрой настолько высок и чист (это особенно чувствуется в сопоставлении с декадансом Серебряного века), что возникает впечатление начала новейшего периода нашей литературы. «Греческое вероисповедание» и ответственное отношение к божественной природе слова, помогающие достичь подлинных духовных и художественных высот — вот, пожалуй, самое главное, что завещано традицией русской литературы. Если страшные испытания нашей родины позади, то, осмелимся предположить, такое мощное литературное движение обещает становление Золотого века наивысшей пробы. С Божией помощью в процессе духовной эволюции зерна от плевел отделились сами, оптимистически отрицая аккуратные погосты статистики. Литературная духовность изменила вектор: до переломного рубежа ХIХ-ХХ вв. она двигалась сверху — от культурной элиты к народу, просвещая и облагораживая массы, теперь настоящая элита, рассеянная и униженная, едва-едва уцелевшая среди неисчислимых потерь, подобно многострадальному Иову, собралась с духом заявить: «Жив русский человек!» Видимо, таково ноуменальное значение сборника, выраженное как в художественном пафосе, образах и жанрах большинства произведений, так и в своей социальной ипостаси — на фоне современной книжности, выродившейся в филологических игрищах и дурновкусии. Но все ж есть предпосылки думать, что расцвета России и русской культуры мы сможем достичь только тогда, когда исчезнет необходимость в ежедневной внешней борьбе, когда вера предков вновь станет глубинной основой всего русского общества, а значит, естественно перейдет из области эстетической манифестации в сокровенные тайны сердечного ритма каждого из нас. Это, однако, не мешает поздравить друг друга с днем духовной поэзии — ибо он наступил: русское солнце восходит, вселяя надежду на грядущий — самый драгоценный! — век нашей литературы.
1 Бобров А. «На земле Преподобного Сергия» // День православной поэзии. Альманах. Москва-Воронеж, 2008. С. 33.
2 Пушкин А. С. Заметки по русской истории ХVIII века. Полное собрание сочинений. Л., 1978. Т. VIII. С. 92-93.
3 День православной поэзии. Альманах. Москва-Воронеж, 2008. С. 132.
4 Диакон А. Кураев. Разлом цивилизаций: во времени или в пространстве? // Радонеж. № 8 (137). 2003.
5 Хейзинга Й. Homo ludens. Статьи по истории культуры. М., 1997. С. 416.
6 Иеромонах Роман. «Страх Господень — авва воздержания…» // День православной поэзии. Альманах. Москва-Воронеж, 2008. С. 88.
7 Ильин И. А. О русском национализме. Сборник статей. М., 2007. С. 14-15.
