Уранополис быстро сливался с оставшимся в дали берегом. Паром привычно нес необходимое монастырям и ходящих по святым местам к Афону. Облака на небе так же питались солнечными лучами, сопротивляясь прохладному ветру или используя его буйную силу, как чайки, стаями летящие за паромом и кормящиеся с рук восхищенных паломников. Византийский, печально-величественный орел афонского флага трепетал от происходящего либо от чего-то такого, что ведал только он и ветер, его колеблющий.
Многие друг друга знали на этом пароме. Я же впервые в жизни приближался к таинственному Афону. Отец Петр, утвердивший меня в намерении быть паломником на Святую гору Афон, искренне радовался рядом. Батюшка, перед тем как мы погрузились на корабль, по моей просьбе рассказал житье святого мученика Дмитрия Салонского. Со свойственной мне неудержимостью на новоуслышанном рассказе успел забыть все.
Мой брат, без которого меня бы не отпустили даже в такую Святую Обитель, спокойно записывал что-то в любимую тетрадь. Я фотографировал афонские лица, всматривался в них и замечал явную или тайную радость. У каждого она была своя, но одного рода, от одного источника. Я не думал, но наблюдал за всею благодатною картиною.
Когда устал, переводил дыхание, наконец, стал мыслить, восхищенный переливающейся золотом водою. Но это было не металлическое, не холодное золото и не просто, как в зеркале, в море отражались взгляды солнца: что-то мягкое, таинственное было в этих лучистых волнах. Неожиданно я услышал странный звук — сопровождаемое смехом пассажиров, по морю поплыло упавшее с корабля тело, напоминающее то ли фольгу, то ли пленку. Оно катилось по воде, как мяч по земле. Смеющийся невообразимо детским и бездонно старческим голосом, рядом со мной оказался монах. Он сказал по-английски, чтобы я снял это. Я не успел. С доброй, не ущемляющей ни одну из натянутых жил моей гордости, улыбкой монах опустил мне шапку на глаза. Мы представились. Патер Дмитрий из Салоник был родом оттуда, где трудился и покоится старец Паисий Святогорец1. Если я правильно понял, патер служил уже двадцать лет в самом суровом монастыре на Афоне — Архангела Михаила. Во время нашего разговора мой брат перешел на эту часть палубы и, сев на никому не нужную лестницу напротив нас, продолжил писать. Патер Дмитрий первый взглянул на него.
— He is my brother. He has a lot of problems, — сказал я. После продолжительной паузы и подбора слов, добавил. — I think that you can see this.
— I understand, I understand, — несколько раз повторил патер Дмитрий. В его фигуре, выражении лица что-то изменилось, сконцентрировалось, напряглось: сосредоточилась его душа. Дмитрий из Салоник перекрестил брата, подошел к нему и, слегка ущипнув его щеку, также искренне улыбнулся, как пару мгновений назад мне. Не говоря ни слова, он раздал нам иконы в виде Благословений. На одной из лежащих по пути пристаней греческий батюшка вышел.
Я много думал о своей встрече, но тогда и не замечал параллель: мученик Дмитрий Салонский и патер Дмитрий из Салоник.
Паром шел у берегов Афона. Выжженный пожарами лес черными полосами пересекал полуостров. Виднелись часовни, монастыри. Пантелеймонов монастырь предстал сурово-красивым. Правильные, символичные линии зданий, дорог, пирса, все в совокупности создавало какую-то утонченность, совсем не свойственную мирскому, но естественную.
Расположившись в гостинице, пошли в огромную, на тысячу человек, трапезную. В напоминающих о святом, живых фресках, в Лике Пресвятой Богородицы, на который я хотел смотреть, не отрываясь, во всем этом было родное.
После трапезы мы с братом учились чистить рыбу вместе с другими добропослушниками. Первый вечер на Афоне, лица людей, работающих рядом, скромный ужин из чего-то сладкого с теплым чаем творили во мне спокойное размышление.
Ночью, когда зазвонили на службу, я вышел на улицу и ждал своих. Взглянув на небо, подивился тысячами светильников ночи. Таких больших, разноцветных, ярких звезд никогда доселе не наблюдал. Служба оказалась недолгой, но полноценной. Устал, роптал под конец (на вторую и вовсе по немощи не пошел).
Каждый человек, стоящий или сидящий в охваченном полусветом храме, концентрировался на чем-то самом сокровенном и известном только ему. Каждый был участником чего-то, до конца им не осознанного, но принятого всей душой. Это было Афонское Богослужение. Клиросу вторила и природа. С каждым новым тропарем, молитвой братия приближалась к литургии, а ночь близилась к рассвету. Солнце вставало именно тогда, когда совершалась Евхаристия.
В один из дней паломничества на Афоне мы должны были отправиться в Иверон. Густые тучи бесконечными цепями оккупировали небо, сулили дождь. У моего брата появилась мысль искупаться в море. Чем настойчивее ему запрещали, тем сильнее он утверждался в своей обязанности сделать, как хотел. Когда я добежал до пирса, где люди ожидали парома, их внимание занимал человек, стоящий в одних трусах на холоде. Мой брат отказывался вытираться и, с видом героя, на мокрое тело надевал штаны и рубаху. Отец Петр принес известие, что паром вышел на час позже и при такой погоде будет не скоро. Мы вернулись в гостиницу. Брат отказывался пить чай, согреваться каким-либо другим способом. Будучи ледяным, продрогшим, не принимал ничего обогревающего. Мой брат страдал и не прекращал эти страдания. За окнами куролесил ветер, могущий стать убийцей моего брата, простудив его мокрую голову.
Воспоминания и реальность охватили мое сознание. Мне стало очень тяжело в груди. Эта тяжесть была тем чувством, которое знакомо людям, теряющим близкого человека. Не одна мокрая голова была этому причиной. Сему было основание другое, страшно-ужасное. Под сердцем заболела душа.
Взглянул на отца Петра, который, как когда-то Дмитрий из Салоник, преобразился. Лицо его образовало четкие линии сосредоточенности, стало багровым. Почему-то я понял, что батюшка молился. Я спросил, можно ли пойти в келью. Она находилась этажом ниже столовой, в которой мы сидели.
На лестнице никого не было. Я вступил на нее и стал подыматься. Мои глаза отчетливо видели, как я перехожу со ступени на ступень, а в уме стойко держалось убеждение, что иду вниз. Вышел на этаж, на котором никогда не был. Напротив лестницы висела большая ветхая икона Пресвятой Богородицы. Я понял, что должен помолиться здесь.
— Пресвятая Богородица, спаси нас! — мысленно обратился я к Пресвятой Матушке. Стал молиться, как умел. В пустом коридоре я ясно ощутил, что обращаюсь к Богородице. Мысль о брате перешла во мне в сильнейший стыд перед Богом. Чем я помог брату? Ответом стали воспоминания действий, причинивших ему вред.
Когда я поднял взгляд с колен на Образ, что-то самое сокровенное, внутреннее затрепетало во мне. Мне показалось, что Лик Пресвятой Богородицы стал ярче. Трепет души вдруг сменился Благодатью. Когда я впервые приложился к иконе на Афоне, то чувствовал Благодать лбом. Сейчас же она вытеснила из груди все: сердце и душа стали совершенно новыми, они были переполнены Смиренной Любовью. Глаза перестали бегать, прыгать, а испускали, подобно тому, как цветы распускают лепестки благоуханья, слезы. Они лились водопадом изнутри, из соединенной с благодатью души. Понял, что ничего никогда не мог, не могу, не смогу.
Еще взглянув на икону, опустил голову и стал плакать не переставая. Мне было стыдно и больно, что я, будучи таким, обращаюсь к Матушке Богородице, к непостижимо чистой и Святой Деве. «Пресвятая Богородица, спаси нас!», — душой шептал я. Через слезы видел растения, дверь на балкон, другие предметы. «Все это тленно», — приходили ко мне мысли, но совесть с необыкновенной, всепрощающей любовью относилась к этим обыденным вещам. Любовь сия была ровная, тихая и самая сильная, которую я ощущал.
— Пресвятая Богородица, спаси нас, — шептал я, вкладывая в молитву все разумение, на которое была способна душа, и всю силу Благодати, сохраняя сокрушение и стыд. Послышались шаги. На этаж поднялся монах, совсем недавно непрестанно спрашивающий нас о скором отъезде. Он увидел, что я плачу, подошел ко мне и, обняв, сказал.
— Ну что ты... ну что... Не бойся. Богородица тебя не оставит!
Вспомнив про паром, вернулся на пирс. Слезы не прекращались, Благодать не оставляла. Медленно подошел к моему брату. Он смотрел на меня, как на нового человека, незнакомого ему. Читая молитву про себя, я попросил его поменяться со мной куртками. Брат очень долго, как мне почудилось, молчал. Я продолжал молиться. Те же мысли о моей неспособности помочь оставались в сердце. Вдруг он сам медленно стал расстегиваться. Он позволил себя закутать в проверенную, теплую куртку и тем самым обезопасить себя от ветра. Брат не отходил от меня во все наше дальнейшее путешествие в тот день.
В Ивероне мы приложились к Иверской иконе Богоматери. Я плакал от стыда перед Богом за себя, от благодарности за спасение брата, от Благодати.
При случае рассказал обо всем отцу Петру. Батюшка сам что-то умиленно вспомнил.
1 Блаженный старец схимонах Паисий Святогорец (1924–1994) вырос в Греции, с детских лет вел подвижническую жизнь. В 1950 году пострижен в монахи. Подвизался на Святой Афонской Горе, в монастыре Стомион в Конице, где родился, и на Святой Горе Синай. Духовно окормлял тысячи людей. По его словам, благодаря воспоминаниям паломников, духовных чад, монахинь основанного им женского монастыря Суроти в Салониках на настоящий момент издано пять томов «Слов» старца Паисия Святогорца.
