Рассказы
АРИСТОКРАТ
На старой фотографии двадцатых годов прошлого века два родных брата, но оба такие разные. Один во френче и галифе, на голове большущий картуз, сдвинутый чуть ли не на затылок, и весь вид у него простоватый, в глазах некая лирика, как будто, фотографируясь, он мысленно напевает «Клен ты мой опавший». Это мой родной дед Тимофей Степанович. Другой в кожанке, узких светлых брюках, застегнут, подпоясан ремнем, на котором примостилась грозная кобура, голову украшает элегантная фуражка, лицо волевое, губы сжаты, над губами тонкие усики, в глазах целеустремленность. Это старший брат моего деда Артемий. И если он напевает мысленно, то только «Вихри враждебные веют над нами».
Дед Артемий считался у нас в семье аристократом и сам таковым себя позиционировал. Я, конечно, знал его уже никак не в кожанке и не с героической кобурой, а степенным, заслуженным советским деятелем. О нем было известно, что в двадцатые, тридцатые и сороковые годы он занимал важные посты в карательных органах Твери, где и проживал вместе со своей женой Галиной и сыном Вадимом, который погиб в мае 1945 года.
— Между прочим, летчик, Герой Советского Союза, — с гордостью говорила мне о Вадиме моя мама. Вся родня очень ценила наличие в своих списках Героя Советского Союза. Имелась фотография, на которой дед Артемий с женой Галиной Сергеевной стоят в Польше у могилы, увенчанной пятиконечной звездой.
Раз в три месяца Артемий Степанович и Галина Сергеевна приезжали к нам в гости. Я всегда изумлялся, как от дедушкиного брата пахнет хорошим одеколоном, а сам он весь подтянут, выглажен, суров и важен. Он непременно то и дело выуживал из кармашка жилетки часы, откидывал крышку и проверял, который час, словно страна в какое-то урочное время ждала от него необходимого решения. Звонко захлопнув часы, он неторопливо возвращал их на место, поглаживал сверкающую цепочку и говорил:
— Да-с... Так на чем, бишь, мы остановились, судари и сударыни?
Ни дать, ни взять — граф или даже князь, короче, голубая кровь. И это при том, что он, как и все его братья, происходил из самого простого крестьянского рода Кондратьевых и предки его некогда были крепостными у дворян Лыкошиных на Смоленщине.
Садясь за стол, Артемий Степанович старательно повязывал себе шею салфеткой, щи вкушал не так, как все мы, ложками хап-хап, а аккуратно по пол-ложки, чтоб не дай Бог не капнуло. При этом он считал, что в щах или в супе надо съедать только жидкую часть, на тарелке у него всегда оставалась недоеденная гуща, и это злило моих домашних, но они не показывали виду. Пил дед Артемий исключительно коньяк, бутылку которого привозил с собой, и она же вся ему и доставалась, поскольку мой дед предпочитал беленькую.
— Тимофей, — говорил старший брат, — сколько раз я тебе говорил, что водку хлещут только извозчики. Коньяк — вот продукт! Даже Черчилль предпочитал наш армянский коньячок.
— А мне на твоего Черчилля накласть, — потихоньку начинал сердиться мой дед. — Я рабоче-крестьянский человек.
После обеда дед Артемий снимал пиджак, в жилетке ложился на диван и скрупулезно спал ровно сорок минут, как традиционно положено в русском дворянстве. Наступала тишина, все ходили на цыпочках.
Дед Артемий знал, что аристократы любят играть в карты, и потому по завершению послеобеденного сна он, Галина Сергеевна, а также мои дед и бабушка вчетвером садились за это дело. Игра шла на копеечный интерес, но, тем не менее, проигравший всегда расплачивался, причем наш высокий гость неизменно делал это с огромным достоинством. Огорчение выражалось у него лишь в том, что он начинал помногу сморкаться, каждый раз величественно расправлял огромный носовой платок, посылал в него дары своего носа, долго складывал сей предмет обихода, как упаковывают парашют, расправляя каждую складочку, и бережно препровождал платок в карман пиджака. Если же он выигрывал, то не проявлял никаких эмоций, получая выигрыш с барским выражением лица, как оброк.
Перед уходом гости пили чай. Дед Артемий наливал в него остатки своего коньяка и так услаждался. Уходя, он обычно застывал перед бабушкиными иконами в красном углу:
— Так и подмывает машинально перекреститься. Клавдия, сними ты их, сколько раз я тебе говорил! А ты, Тимоха, куда смотришь?
— И вправду, Клава, — тихо и вежливо обращалась к моей бабке Галина Сергеевна.
— Нечего тут командовать! — говорил мой дед, к окончанию визита всегда страшно злой на своего брата-аристократа. — У себя в Твери распоряжайся, понял?
— Ну что же, прият-тно провели время, — говорил Артемий Степанович, протягивая всем руку, как некую драгоценность.
Однажды он не на шутку ополчился на бабушкины иконы:
— Между прочим, партия и правительство в ближайшее время вновь намерены взять курс на уничтожение религии. Леонид Ильич довершит то, что не доделал Никита Сергеевич. Надеюсь, в этом доме понимают, куда я клоню.
— Чего ж мне прикажешь? Николу Угодника в огороде закопать? — с тоской спрашивала моя бабушка.
— Да выбросить, и дело с концом, — говорила Галина Сергеевна.
— Нет Бога, Клавдия, — спокойно и уверенно говорил Артемий Степанович. — Двадцатый век и Бог — не сочетаемые понятия. Для чего нам дан разум? Чтобы осознавать отсутствие Бога.
Мой дед, считая себя атеистом, поддерживать старшего брата, однако, не спешил, полагая, что у себя в доме он волен сам распоряжаться:
— Ты, Артемий, партийный, тебе видней, есть Бог или нету. Я считаю тоже, что нет, но Клавдя имеет право.
— Тут дело не в Николе Угоднике, — возражал дед Артемий. — Дело в попах, которые по своей сути мешают нам строить будущее. Мне в свое время довелось иметь дело со многими из их среды. Упертая сволочь, должен вам сказать, судари и сударыни!
— Вот ты, Артемий, человек партии, коммунист, идейный борец, да? — злился мой дед.
— Безусловно.
— А чего ж ты по-старорежимному выражаешься? Тут у нас сударей и сударышень нету.
Однажды после очередного посещения нас Артемием Степановичем и Галиной Сергеевной я подслушал такой разговор между моими дедом и бабкой:
— Может, и вправду, Тимох, твоя мать его не от моего тестя родила?
— А от кого же?
— Известно, от кого, в народе-то поговаривали. Про соседского помещика Зубова.
— Сбесилась ты? Чего мелешь, подумай!
— Да ты и сам иной раз в сердцах про него скажешь: «Зубовский выплясок».
Слушая их, я тут вспомнил, что дед и впрямь так несколько раз выражался. И я, помнится, даже однажды спросил бабушку, что сие означает.
— Выплясок-то? — засмеялась баба Клава. — Чего ж тут непонятного? Помещик такой был у нас, по хвамилии Зубов. На свадьбе напился, плясал-плясал, плясал-плясал, вот у него из кармана Артюха и выпал. Закатился в угол, его потом нашли да и отдали на воспитание Степану и Настасье. Твоего деда Тимохи родителям.
Мне очень смешно было представить, как дед Артемий, маленький, будто солдатик, но уже такой весь из себя аристократический, вывалился из кармана пляшущего Зубова и покатился по полу в угол:
— Прият-тно провели время!..
И как его потом нашли, сдули в него пыль, протерли и стали выращивать.
Спустя много лет, когда ни моего деда, ни его старшего брата уже и в живых не было, я занялся изучением своей родословной, и много выспрашивал у бабушки, у других родственников. И вот что узнал про Артемия Степановича. В двадцатые годы он, тридцатилетний, много и усердно потрудился на ниве истребления буржуев, помещиков, священников и прочих представителей дореволюционной России. И именно тогда в нем появился тот аристократический лоск, коим он впоследствии резко отличался от своих братьев. Раньше он только внешне не был на них похож, совсем иное лицо, а тут и в поведении появилась перемена. Общаясь с аристократами, перенял их манеры поведения. А учитывая слухи о его происхождении от помещика Зубова, можно только диву даваться, как решительно он мстил тем, кто в бездумной пляске выронил его из своего аристократического кармана.
Не менее поразительными оказались и обстоятельства гибели единственного сына Артемия Степановича и Галины Сергеевны. Прежде всего, мне удалось выяснить, что никаким Героем Советского Союза летчик Вадим Артемьевич Кондратьев не являлся. Его представляли к награде, но так и не утвердили. Но не это главное. В мае 1945 года он оказался среди летчиков, которым дозволили братание с американцами, типа «встреча на Эльбе». Выпив за дружбу с каким-то Джеймсом или Томом, Вадим Кондратьев не глядя махнулся с янки самолетами. Такое тоже иной раз случалось. Удаль, летчицкое гусарство. И из Германии он полетел не на своем отечественном истребителе, а на заокеанской модели. Пролетая над освобожденной Польшей, Вадим Артемьевич весело помахивал не своим, а чужим крылом. И наши же зенитчики, не увидев на том крыле красных звезд, ничтоже сумняшеся, сбили парня. Так в нем пресеклась линия деда Артемия, а возможно, и помещика Зубова.
Столь нелепая смерть, конечно же, не может быть предметом усмешки, хоть и горькой, но как ни крути, нельзя не задуматься о том, что деду Артемию аукнулась его работа в карательных органах. «Своя своих непознаша, своя своих побиваша»...
Дед Артемий держался молодцом почти до самой своей кончины, и лишь в последний их приезд к нам в гости обнаружилось, как резко он сдал. Он все еще старался сохранять благородную осанку и барственное выражение лица, но плечи то и дело опадали, а на лице что-то подергивалось, отчего глаза становились растерянными и виноватыми, будто человека разоблачили в какой-то подделке. Пахло от него не только одеколоном, но и старческим недержанием. За обедом он пил только привезенный им же самим греческий апельсиновый сок, салфетку заложил себе под воротник криво и пятую ложку супа пронес мимо рта, отчего по щеке пробежал суповый ручеек, а кусочек моркови влетел ему в нагрудный карман. После этого он от супа отказался, трясущейся рукою вытащил из кармана жилетки часы и уронил их, так что они стали болтаться на цепочке. Он втянул их обратно, забыл посмотреть, который час, и лишь пробормотал:
— Судари и сударыни...
После обеда он прилег на диван и проспал целых три часа. Проснувшись, объявил:
— Давненько в картишки не резались.
Но карты вываливались у него из трясущихся пальцев, игра не шла, он путал масти, а тут еще моя бабка возьми да и спроси его:
— Артюша, ты про всех знаешь, помещика Зубова опосля революции куда определили? В расход?
Дед Артемий вдруг испугался:
— Какого Зубова? Не было никакого Зубова! Ты чевой-то путаешь... То есть не чевой-то, а что-то. Вот ты, Клавдия, в Москве больше тридцати лет живешь, а так и не научилась правильно говорить. Надо не «опосля», а «после». Пожалуй, судари и сударыни, кончим игру, не идет она чевой-то.
Покидая наш дом, он кинул взгляд на бабушкины иконы и совершил самое неожиданное — поднес ко лбу сложенное в щепоть троеперстие! Тотчас спохватился, сконфузился, покраснел.
— Время... — пробормотал Артемий Степанович. — Приятно...
Вскоре мой дед ездил прощаться с братом в Тверь, а вернувшись, описывал солидные, почти правительственные похороны с несением орденов и медалей на красных атласных подушечках. Галина Сергеевна, как верная голубка, пережила своего мужа всего на пару месяцев.
Что бы там ни было, мне помнится, как в детстве я восхищался выправкой деда Артемия, запахом его одеколона, неторопливостью движений, правильной речью и хорошо поставленным голосом. Иногда, вспоминая его, я пытался изобразить нечто похожее.
Однажды я выступал на открытии одной сельской библиотеки, дарил свои книги и почему-то припомнил Артемия Степановича. И до моего слуха донеслось, как две старые женщины говорили между собой обо мне:
— Гляди, какой холеный, ну чисто барин!
— А нам бы другого и не прислали. Выразили уважение.
Я потом долго всматривался в зеркало, но так и не увидел в своих чертах сходства с дедом Артемием. Облегченно вздохнул и перекрестился на икону.
ДЕДОВ КРЕСТ
Мой дед по материнской линии, Тимофей Степанович Кондратьев, родился в многодетной крестьянской семье на Смоленщине, в ныне уже не существующем селе Высоцком Вяземского района на границе с Сафоновским районом. Это — рядом с Изъяловым, Никулиным, Старым Селом, Богородицким, Артемовым, Черным, в среднем течении речки Вязьмы, правого притока Днепра. Крестили его в день апостола Тимофея, 22 января по старому стилю. У деда были четверо братьев: Артемий, Павел, Степан и Иван, и сестра Евгения. Отец Степан Семенович, мать Анастасия Васильевна. Крепкая крестьянская семья, которую затем ветер революции рассыпал по стране.
В 1915 году моего деда призвали на войну, он воевал на германском фронте, в рукопашном бою уложил одного немца, вел себя храбро и потерял мизинец и безымянный палец на правой руке, заслоняясь от вражеского штыка винтовкой. В приказе о награждении его солдатским знаком отличия ордена Святого Георгия было сказано: «За доблесть в бою и умелое спасение жизни солдата Российской Империи». Имелась в виду его собственная жизнь.
Моя бабушка, Клавдия Федоровна, в девичестве Карпушова, родилась в тех же местах, что и дед, и тоже в многодетной крестьянской семье. У нее было шесть сестер и один брат. За деда моя бабка вышла в возрасте шестнадцати лет вскоре после Рождества Христова 1919 года. А Тимофею Степановичу тогда исполнилось двадцать четыре. В первые годы дети у них рождались мертвые. Бабушка сваливала вину на свекровь, заставлявшую ее слишком много работать. Еще она как-то призналась мне, что, будучи девушкой, мечтала о старшем брате Кондратьевых — Артемии, а вышла за Тимофея после того, как Артемий женился на ее дальней родственнице Галине. Попав в дом мужа, она первые годы много плакала, вспоминая родной дом, своих добрых родителей, Федора и Ольгу.
В 1922 году мои дед и бабка стали жить своим домом, и через год у них благополучно родился первенец — Федор Тимофеевич. Затем, в 1928-м, появился на свет мой будущий крестный — дядя Саша, Александр Тимофеевич. А еще через три года родилась моя мама, Нина Тимофеевна.
В тридцатые годы пришла коллективизация, а мой дед был ее яростным противником, потому что в его работящей семье все ладилось, жили с достатком, даже на окнах были разноцветные стекла — синие и красные уголки. Имели трех лошадей, трех коров, множество другой скотины и птицы. Богач, противник колхозов, да еще и герой империалистической войны, кавалер знака Святого Георгия... Над моим дедом нависли тучи. Местная большевизия вот-вот должна была его раскулачить и отправить с семьей в Сибирь. По совету своего старшего брата Артемия, служившего в рязанской ЧК, он даже свой Георгиевский крест закопал в укромном месте на огороде, когда пустили слух, что всех, у кого таковые найдутся, будут на месте расстреливать. Потом, спустя годы, он приедет, будет искать, где подарил земле свою награду, да так и не найдет, а бабушка, получившая в годы Великой Отечественной две медали, будет дразнить его:
— Мои-то вот они, а твой-то крест где, Тимох? А, Тимох!
— У Артемия спроси, — угрюмо отвечал дед.
В 1937 году под угрозой раскулачивания Тимофей Степанович, с женой и тремя детьми, перебрался в Москву. Своего угла у них не было больше года. Брат деда служил в московской милиции и договорился, чтобы их пускали ночевать в одну многокоммунальную квартиру, где было две ванных комнаты. В одной из этих ванных они и ночевали, а днем оставались без жилья, то есть, по нынешним понятиям, бомжевали. Бабушка устроилась уборщицей в отделении милиции, а дед — в Метрострой, от которого получил, наконец, собственное жилье — комнату в бараке.
В 1941 году пропал без вести в Вяземском котле их старший сын Федя, дед голодал в резервных войсках, а бабка рыла окопы на подступах к Москве. После войны семья еще долго ютилась в метростроевском бараке, в котором и я сам появился на свет ровно за два года до полета Гагарина в космос.
Деда я обожал больше всего на свете, потому что он возился со мной постоянно. Научившись говорить, я звал его «дедушка Темноша», на что бабушка смеялась:
— То-то и есть, что Темноша! У церкву ходить перестал, будто нехристь какая.
— Как раз те-то и темные, кто в церковь ходит, — возражал дед, считая, что, разуверившись в Боге, он обрел некое прогрессивное знание.
А когда-то, живя в деревне своим хозяйством, он сохранял традиционное Православие. Однажды он мне рассказывал:
— Бывало, каждое воскресенье мы ходили в церковь, а она в пяти верстах находилась. Так я, бывало, сапоги свяжу веревочкой, перекину через плечо, один сапог на спине, другой на груди, и так до самой церкви. Перед церковью сапоги надену, и в храм Божий в сапогах иду. Обратно снова босиком. Оттого у меня сапоги никогда не снашивались, не то что нынче у городских.
Дед почему-то называл меня не по имени, а мальчишкой. Всегда заступался за меня перед мамой и бабушкой, когда я проказничал и должен был получить заслуженных поцелуев ремня.
— Как хотите, но мальчишку я в обиду не дам!
Во втором классе я нахватал двоек после многодневных увеселений на ледяной горке, и мама решила все-таки всыпать мне по первое число. Так дед, уже облаченный в голубой кальсоновый костюм, бросился и принял на себя несколько ударов ремня, как некогда бросался на германские штыки. Мама пыталась ударить меня, заходя то слева, то справа, но дед подставлялся, защищая своего мальчишку.
При этом, что греха таить, недостатков у моего деда имелось в достатке. Он и к рюмочке прикладывался, и от бабушки не прочь был гульнуть на сторону, и матерился порой. Из всех народов он любил только русский, раздражаясь на прочие. Хотя национализм у него был смешной, и я всегда хохотал, когда он украинцев называл «чулы-булы», а кавказцев «чхари-ари»:
— Работать невмоготу стало, — жаловался он, к примеру, — понапринимали всяких чулы-булы да чхари-ари, а они делать ни хрена не хотят!
А я:
— Как-как? Кого напринимали?
Это чтобы он еще раз повторил, а я еще раз упал на диван со смеху.
Было время, когда, по его собственному признанию, он «на бутылочке женился». Но потом перешел исключительно на пиво. В одну пору прошла кампания по переводу русского народа с кривых водочных рельсов на пивной автобан, и деду в его депо после смены выдавали три литра бесплатного пива. Он тогда так и ходил на работу с большим алюминиевым чайником. Вечерочком я его всегда поджидал, потому что он являлся с этим вкусным холодным напитком, плещущимся в чайнике, и наливал мне кружечку. Бабушка и мама, конечно же, возмущались:
— Тимох, ты что, ошалел?
— Отец, сопьется мальчишка твой!
А он возражал:
— Неправда. Курс на пиво взят и одобрен партией и правительством.
Курс самого деда чаще всего шел в разрез с курсом домашней партии и правительства в лице мамы и бабушки. Особенно жаркие споры шли у него по поводу хождения бабушки в церковь:
— Вместо того чтобы мне лишние носки купить, ты попам деньги носишь. Все попы в моих носках ходят! Пойду да и заставлю их снять.
— Не пори ерунды, — вздыхала бабушка. — А то у тебя носков не хватаеть. А у церкву бы надо тебе сходить, Тимох. Ведь с до самой до войны не ходил, тридцать лет в нехристях!
— Умру, а не пойду!
— Вот умрешь, так как раз и пойдешь у церкву.
— Это как это?
— А вот так. Не своими ножками, конечно же, а понесуть тебя, ирода, у гробе.
— Вот ты что затеяла! Учти, Клавдя, если только, когда я помру, ты меня отпевать понесешь, я из гроба в церкви встану и за волосы тебя надеру. Так и знай. Стыдно тебе будет.
— Так, прям, и встанешь!
— Встану.
— Мертвый? Иде ж это видано?
— Назло тебе оживу на пять минут. Мне хватит, чтоб из тебя космы выдрать.
— А все потому, — сердилась бабушка, — что ты свой крест закопал.
— Какой?
— Георгиевский, какой же еще! Вот без креста и остался.
— Клавдя, я счас смерти дожидаться не стану, выдеру тебя, как сидорову козу!
Справедливости ради следует признать, что при всем многообразии угроз, которые дед иной раз посылал в сторону своей жены, он ни разу мою бабушку пальцем не тронул. И она это уважала:
— Тут нечего сказать, никогда даже не замахнулся на меня. А и то, пусть бы только попробовал!
Та еще была парочка, мои дед и бабка. По-своему любили друг друга, но увлекались особым видом спорта — дразнением. К примеру, дед терпеть не мог, когда она лезла ему помогать в домашних мужских делах. Вот он пилит дощечку, а бабушка сзади подкрадется и рукой схватится, чтобы эту дощечку придержать.
— Ну, едрит же твою налево! — взовьется дед. — Клавдя! Возьму, да и отпилю тебе руку-то!
— И это вместо спасиба! Да если б не я, ты бы криво отпилил.
— Да уж, без тебя у меня все бы криво было!
— А что, не так разве?
Когда отмечалась их золотая свадьба, собрались гости, дед и бабка сели во главе стола, как два голубка, все чин по чину. Кто-то крикнул:
— Горько!
Дед и бабка встали, собрались было поцеловаться, а мой Тимофей Степанович вдруг схватил со стола бутылку водки и ее чмокнул во все уста. И сказал:
— Вот моя любимая, да после инфаркта разлучили меня с ней врачи-вредители!
Бабушка, конечно же, обиделась, но ненадолго. Минут через пять рассмеялась:
— Теперь все увидели, какой ты у меня, Тимох, дуравило!
Он потом лез к ней исполнить свое «горько», да она уж ни в какую.
Еще один грешок водился за моим дедом — он любил проехать в общественном транспорте «зайцем». Никогда не забуду постыдного предательства, которое я совершил по отношению к нему. Дедушка всегда старался сэкономить на всем. Бабушка часто ругала его, когда он в булочной покупал самый дешевый серый хлеб.
И вот однажды его зацапал контролер. Я показал свой школьный проездной, а у деда — ничего нет. Контролерша стала его стыдить:
— Пожилой человек, а не платит! Мальчик, это твой дедушка?
И тут я, подлец, готовящийся в пионеры, сквозь зубы ответил:
— Впервые вижу.
И отвернулся к покрытому морозным инеем окну.
До сих пор горю от стыда за это отвратительное предательство. Прости меня, дорогой дедушка Темноша! Ты бы за меня в огонь и воду, под мамин ремень бросался, защищая меня, а я...
Через три года после золотой свадьбы мой дедушка Темноша умер. Смерть сразила его внезапно. В последние годы он подрабатывал тем, что мастерил фанерные ящики для посылок и продавал их на колхозном рынке. Его постоянно гоняла милиция, которой было скучно жить ввиду полного отсутствия у нас в стране какой-либо преступности, кроме незаконного моего деда предпринимательства. И вот в тот роковой день Тимофей Степанович сколачивал очередной фанерный ящик, как вдруг прихватило сердце. Настоящие герои умирают со словами: «Да здравствует Родина!», «Все остается людям!», «Дети, берегите мать!» и так далее. Мой дед, кавалер солдатского креста ордена Святого Георгия, помер, успев лишь пробормотать:
— Валидол! Валидол! Валидол!
Добежал до кровати, упал на нее и — каюк.
Вернувшись из школы, я не мог поверить. Сидел на стуле возле мертвого деда, и мне казалось, что грудь его тихонько колышется, что он скрытно дышит, притворяясь мертвым. Да я сам сколько раз, бывало, играя в войну, притворялся мертвым и старался почти не дышать для полного правдоподобия. Вот, думаю, и дед туда же...
Бабушка, вопреки атеистической воле покойного, заказала отпевание. Гроб принесли в храм Рождества Христова в селе Измайлове, где некогда отпевали дедова отца Степана Семеновича и дедову мать Анастасию Васильевну. Начался церковный чин. Я смотрел и смотрел на деда, лежащего в гробу, и хорошо помню, как впервые совершил неожиданное открытие — изменение лица отпеваемого покойника. Поначалу лицо дедушки Темноши сохраняло неприступный мертвецкий вид, серый и несколько обиженный, что ему так и не подали вовремя валидол. Уголки губ устремлялись вниз к подбородку, и поневоле каждый испытывал вину перед ним, что все еще живы, а он вот лежит в своей последней деревянной постели.
Но что такое? Чем дольше шло отпевание, казавшееся мне и без того нескончаемым, тем больше просветлялось лицо моего деда. Будто из Темноши он превращался в Светлошу. Обиженные складки под уголками губ сгладились и исчезли, лицо из серого стало белым и даже как будто слегка порозовело. А главное, что на этом еще недавно огорченном лице появилось некое чувство удовлетворения и даже благодати. И это при том, что ушел он из жизни убежденным атеистом, не причастившись и не исповедавшись.
Сколько раз я потом убеждался в том, что во время отпеваний часто происходит то же самое удивительное явление. Словно человек, доселе недовольный, что пришлось покинуть теплую и обжитую жизнь, вдруг получил какое-то удовлетворение свыше, и не только смирился со смертью, но даже и рад ей.
А тогда я впервые, увидев это, стоял и удивленно взирал на дедушкину метаморфозу.
Бабушка стояла рядом со мной справа, проливала скупую слезу, поскольку вообще всегда была скупа на слезы, утиралась уголком платка и неотрывно смотрела на своего ушедшего мужа.
Потом вдруг легонько толкнула меня в плечо, наклонилась и произнесла лукавым, слегка озорным тоном:
— Глянь-ка! Не встаеть!
Лет через десять на Измайловском вернисаже я купил настоящий солдатский Георгий. Увидев его, бабушка задумалась и сказала:
— Кто знаеть, может, это Тимохов крест. Откопали, привезли да и продали тебе.
Мы вместе с ней поехали на Николо-Архангельское кладбище, я выкопал в дедовой могиле глубокую ямку и положил в нее Георгия. А когда засыпал его землею, бабушка сказала:
— Возьми, Тимоша, крест свой. И не теряй его больше.