Роман Романов

Монархисты
(отрывок из повести)

А вы не заметили, как с Интернетом сжалось время? Да, кажется, и пространство тоже. Мир на глазах стал сужаться до размера компьютерного экрана. И слово приобрело иную форму, отчасти потеряв глубину и даль и, как и матушка-история, оказалось приручено и одомашнено. Мы стали вести себя, как дети на перемене, застеснялись быть серьезными и ответственными, что мгновенно сказалось и на слове, и уже не одни дети, а и вполне взрослые блоггеры заговорили на языке детей: «ацтой», «многа букафф» и т. д.

И проза не то что помолодела, а стала иронична, пересмешлива, менее обстоятельна и серьезна. Проза on-line. «Разогните» в компьютере книжки Андрея Рубанова, Юлии Кисиной, Бориса Минаева, Анатолия Бузулукского, Олега Зайончковского, Екатерины Завершневой, Сергея Солоха, Николая Климонтовича... Тут и увидите, как полегчал мир. Жизнь стала частной, и вполне всерьез ее никто не воспринимает.

Да и мудрено ли, когда, как говорит одна из героинь повести Романа Романова, «бессмысленное бытие определяет отсутствие определенного сознания» и «океан информационного дерьма приводит мир на порог, за которым можно только разрушать или воевать, но не созидать». Когда (по слову писательницы Елены Черниковой) «на человечество наступил двадцать первый век», с жизнью стало можно не церемониться...

Повесть Романа Романова «Монархисты» из этого круга современной прозы «on-line» и может показаться немного несобранной, но в этом она — только зеркало дня и сознания, научившегося оставаться молодым и после тридцати лет. Вот и его герой-то прямо с первой страницы представляется как «Сашка, вернее давно уже Александр Николаевич». Давно, а все — Сашка. И все они, как он, «не яппи, не хиппи, не интеллигенты, не мещане» — поколение без труда доставшейся свободы. Оттого и чтение родной истории этими молодыми людьми несколько снисходительно и детски самоуверенно. Естественно, что герой легко надеется поправить механизм прошлого, научившись в снах отправляться в минувшее, чтобы поучить там государей, политиков и революционеров, как надо бы сделать мир поразумнее.

История, однако, постоит за себя, и герой выйдет из нее помудревшим. Сашка впервые увидит себя в зеркале Александром Николаевичем, как и сам автор из наделенного тонким юмором молодого писателя окажется серьезным начальником отдела внутренней политики Псковской области.

Вероятно, текст можно было бы чуть поправить, сделать его построже, чтобы удовлетворить вкусы читателей классической школы, но тогда это была бы уже другая повесть. Да и журнал ведь это всегда немного школа, в которой обучаются и автор, и читатель.

А там, Бог даст, дойдет дело до книги и лицо ее станет строже, как мы сами, когда оглядываемся на свое молодое отражение в зеркале старых фотографий.

Валентин Курбатов

 

Восторг Сашки Кобылкина

Сашка открыл глаза. Минуту туманным взглядом глядел в давно не беленый, с трещинками и в паутинках, потолок, словно пытаясь разглядеть то, что никак не вспоминалось, а вертелось в голове назойливой и неуловимой мухой-мыслью. Вдруг спину обожгло резкой болью... Ура! Вспомнил!!! Сашка, вернее, уже давно Александр Николаевич Кобылкин, мгновенно вскочил с кровати и, как был, в плавках, бросился в коридор своей «хрущевки» к старомодному, советских времен, трельяжу. «У-у-у-у, проклятые плавки, чуть под монастырь не подвели», — на ходу подумал мужчина. Повернув голову через плечо, к зеркалу, он засветился блаженной победной улыбкой: через всю спину красной змеей с кровяными подтеками был виден след от казачьей нагайки. Сашка схватил телефон и, изворачиваясь и пританцовывая, как змея в брачный период, принялся фотографировать собственную спину. Затем, не возвращаясь в комнату, принялся отправлять эмэмэску со следующим посланием: «Круглый! Ты проиграл, лопух!!! Двигай ко мне, срочно! Захвати йод и угадай, чем меня так погладили по спине?»

Александр Николаевич, моложавый, почти спортивного телосложения, тридцатилетний мужчина, сидел на корточках в коридоре и, счастливо улыбаясь, не мигая, смотрел на себя в зеркало. Растрепанные, давно требующие рук парикмахера волосы, пара шрамов на лице, зарубцевавшиеся следы от чьих-то зубов на кулаках, нестриженные ногти, высокий, с глубокими морщинами у переносицы, лоб, большие, пронзительные, с зеленым отливом глаза и припухлые, как у капризного ребенка, губы выдавали в нем человека незаурядных умственных способностей, однако, как бы это сказать, творческого и равнодушного к бытовым социальным нормам и ценностям. Не яппи, короче, не хиппи, не интеллигент, не пролетарий, не мещанин, не фанатик большой идеи, а какой-то чисто русский самодостаточный разгильдяй, каковых уж и не осталось, почитай, в наших офисах.

Сам себе свое нежелание быть как все нормальные люди, семью там заводить, карьеру делать, он оправдывал своими казацкими корнями, любовью к чистой науке и необходимостью спасать Россию. Деньги на пропитание он зарабатывал достаточно легко, квартиру ему оставила матушка, ставшая большой начальницей в Речпорту, а отец, военврач, давным-давно, когда Сашка был совсем сопливым, пропал без вести в Афганистане. И вот этот разгильдяй, несбывшееся аспирантское пожелание двух или даже трех профессоров с исторического факультета, который он легко, но, естественно, без красного диплома (в силу своего разгильдяйства) окончил, этот «несвоевременный авантюрист», как в сердцах называла его родная мать, сидел теперь на корточках перед зеркалом и мысленно додумывал самый безумный план из всех планов, которые на полном серьезе собирался реализовать психически здоровый, не склонный к депрессиям человек.

— Боженька ты мой, Богородица и святой Никола! Еперный театр, мама миа, неужели я это сделал?! — прошептал Александр Николаевич, поднявшись перед зеркалом! — Я же говорил, — продолжил он, наклонившись к зеркалу и пытаясь пригладить торчащие в разные стороны вихры, — Я знал: физику — долой, алгебру — доло-о-ой! Уэллса — долой! Ну, дела-а-а-а! Я был в прошлом!!!

 

Пролог

Оставим Александра Николаевича Кобылкина ожидать своего друга-родственника Евгения Романовича Углова, по прозвищу Круглый, тем более что ему действительно нужно додумать самые щепетильные моменты по поводу портков и прочего белья в процессе перемещения во времени.

Все началось лет десять назад, когда морозным сибирским вечером, аккурат накануне экзамена, к нему в дверь позвонил тот самый Женька Углов, вернее Круглый, он же Евген, он же Фельдшер, он же Повар, в зависимости от компании, в которой находился в конкретный момент времени.

— Томск замерз, а студенты и не заметили! Фигли, если сессия в Томске, то и апокалипсис пройдет незамеченным! — засмеялся коренастый, высушенный, почти без шеи самбист Круглый очередному афоризму собственного производства, доставая бутылку водки откуда-то из глубины огромной дубленки. — Извини, брат, девок нема, вон даже в бюстохранилище филфака — тишина и свет моргает, похоже, калориферы навключали студентки. Нет, чтобы нас с тобой позвать, такие морозы зазря морозят!

— Водка — это хорошо, девчонок нет — это плохо, всяко бывает... — невозмутимо, философски ответил Сашка, закрывая за гостем дверь и по привычке выглядывая на лестничную клетку, где собирались холодными вечерами гопники-малолетки с окрестных подъездов. — Только у меня этот, экзамен завтра, такая муть, у-у-у, все думаю, как бы все эти билеты познать за ночь, хоть на троечку. Не, ну там вроде все понятно, мюнхенский сговор, пакты всех со всеми, массовый героизм, клещи и охваты — короче, очередной крестовый поход цивилизаторов в очередной раз не готовую к приему орды Россию, хотя кто ж в готовую к приему полезет-то... Эхххх, — проходя на кухню с уже звенящим там посудой Женькой, малахольно продолжал студент, — А на экзамене забудешь воинское звание героя-артиллериста или «Ил-2» с «Лавочкиным» спутаешь, или, не дай Бог, итоги Ялты с Тегераном попутаешь — все! Пересдача, гуляй, Вася! — караул, какой профессор, у-у-у-у, суровый! А если не упомянешь «ар-гу-менти-ро-ванно» о предателе советского народа и Российской государственности Резуне-Суворове — замучаешься потом пересдавать...

— Хм, у нас в медучилище как-то попроще было, — подбодрил двоюродный по маме братишка, разливая по стопкам водку. — Пельмени-то есть? А Резун-Суворов твой — чисто бизнес. Запад деньгов отвалил кучу, он и строчит, вон сколько его по всем магазинам появилось, даже в нижнем гастрономе видел, около кассы продают, значит, точно — бизнес. Да пусть зарабатывает, жалко, что ли, народу хоть есть о чем язык почесать... Ну, давай по мензурке, исключительно для сугреву, за томские народные празднички, то бишь за сессию...

Долго еще длилась потом братская беседа про политику, историю и мужскую дружбу. О чем еще говорить, без девок-то. Однако через часа полтора разговор свернул на подозрительные психические темы, фантастику и тайные возможности человеческого организма. Сашка не мог выкинуть из головы завтрашний экзамен и хватался, как за соломинку, за разговор о вариантах чудесного усвоения учебного материала за ночь с помощью чудесно-психологических методик и секретов, которые, вот беда, некогда было изучить и опробовать заранее. Женька тоже ухватился за эту тему с одной тайной надеждой, что, мол, как бывший фельдшер и знаток организма, поможет брату и, главное, тот не свернет прекрасный вечер и не возьмется за свои учебники, которые вперемешку с чужими конспектами в обилии валялись по всей квартире, в том числе и на кухне. Один из конспектов он незаметно сунул под хлебницу, на другой поставил кастрюлю с пельменями, тем не менее, остальные, как в укор совести, постоянно лезли на глаза бывшему фельдшеру, сбежавшему из медицинской профессии в автосервис еще в середине 90-х.

Чтобы не утомлять читателя хитросплетениями разговора, расскажу о выводах, к которым после дебатов практикующего автослесаря с недоученным историком пришли дружки-братцы:

— История — это такая псевдонаука, потому что объективной быть не может по определению, ибо как ни верти, но рисуешь картину прошлого через призму «собственного я», изучая призмы «собственных я» других историков, которые в свою очередь, прикрываясь научным методом, пытаются ангажированные мнения предков и другие не менее сомнительные источники превратить в объективную аксиому.

— Ей — «аксиомой» о прошлом, откопанной и наработанной трудягами-историками, сразу же пользуются ушлые власти, враги власти и прочие политики для обоснования своих миссий и амбиций.

— Без собственных миссий и амбиций историки — это рабы идеологии и политиков, даже если сами этого не осознают и строят из себя таких академичных и вне политики ученых.

— Тем не менее, быть историком — это очень круто, потому что никто лучше их не объяснит прошлое, будущее и смысл происходящего, а неисторикам крыть нечем, вот и приходится жить в чужих представлениях об окружающем мире. Чувствовать себя то потомком великих предков, то дефективной ветвью человечества.

Но самые неожиданные выводы, казалось бы, в ходе такой конструктивной дискуссии братья сделали о времени. Виноват в этом был, безусловно, сорокаградусный сибирский мороз, водка и редкое, с детства, взаимопонимание товарищей. Вот они, эти выводы:

— Время — материально, как железо, уголь или «вот эти пельмени!» Потому что время властно только над материей, телом. А душа вечна и только во сне она свободна и неподвластна ни времени, ни пространству. И лишь тело, как гиря, например, возжелав пописать посреди увлекательного сна, на самом интересном месте, не дает насладиться «не сном, но свободой».

— Это же тело своими потребностями и эгоизмом засоряет самым безобразным образом и мозг, и душу до такой степени, что не приходится удивляться хаосу в сновидениях и невозможностью управлять собственными снами.

— Если бывают пророческие сны и видения, то есть — фактические полеты в будущее, что является совершенно банальным и общеизвестным фактом, если, ночуя в таежной палатке осенью, можно во сне танцевать и потеть от жары под бразильским солнцем, то можно тогда, логически, лично присутствовать при любых исторических событиях в любом веке и в любой точке, даже в иностранной, только язык надо бы знать.

— Если научиться, избавляясь от тела, лично и без вековых поколений посредников — историков, узнавать отечественную и зарубежную историю, то можно не читать, не учить, и даже наоборот, «читать и учить — вредно, иногда, ну-у, нету смысла»!

— Поскольку типичный путь пророков, а именно — долгое-предолгое издевательство над телом, достижение максимальной независимости от своих бренных членов уже невозможен, — в этот момент разговора братья синхронно посмотрели на единственный оставшийся пельмень в тарелке. — Мы пойдем каким-нибудь другим путем!

Надо сказать, что все эти итоги увлекательнейшего и продуктивнейшего застолья были зафиксированы Круглым прямо на полях чьих-то женских, судя по почерку, конспектов лекций по Отечественной истории за седьмой семестр. Смелые гипотезы удивительным образом вдохновили братьев и, в силу отсутствия времени, до завтрашнего, извиняюсь, — уже сегодняшнего экзамена, были применены на практике. Сашка поднял вверх палец и, торжественно глядя на брата, громогласно прокричал: «Ви-и-и-жу! Будут тысячи коек вместо аудиторий и тысячи спящих детей полногрудой Клио, познающих историю без прикрас, заглядывающих в страницы утерянных летописей неизвестных летописцев, в глаза идущих в атаку предков, и случится впервые сие — в Сибирских землях Рассеюшки, во славном граде Томском!» После приступа вдохновения он обозначил на стенной карте мира границу СССР 39-го года, а Жека написал на ней крупными и уже неровными буквами название одного из билетов: «Приграничные сражения 41-го года». После чего оба уснули крепким молодым сном.

 

Еще Пролог, пока Круглый забегает в аптеку за йодом, а Кобылкин скачивает из Интернета образцы казачьих нагаек

Ближе к утру Сашка проснулся в холодном поту с бешено стучащим в груди сердцем. На диване блаженно храпел Круглый, периодически сладко причмокивая губами и хитро улыбаясь во сне.

Вскочил, выключил в комнате свет, бегом, ни о чем не думая, добежал до ванной комнаты. Механически, без единой мысли в голове, залез в ванну и принял контрастный душ, по ходу приходя в себя и вспоминая вчерашний разговор в мельчайших деталях, поскольку сон ему приснился ужасный, страшный и пронзительный. От этого ночного кошмара, даже после контрастного душа, то там, то сям по мышцам пробегала дрожь и неприятный холодок, такое больно-щекотное ощущение...

Остаток ночи дома, в ледяном троллейбусе, в понурой от переживания очереди студентов перед экзаменом осмысленно читать конспекты и шпаргалки Кобылкин уже не мог. Конечно, никаких полетов во сне по штабам и действующим подразделениям, никакого созерцания атак и заглядывания за плечи немецким офицерам в полевые карты, никакого ангельского перемещения с места подвига на другое место подвига «согласно конспекту ответа» на экзаменационный билет, как это представлялось Сашке накануне, — в его сне не было. Но факт остается фактом: он — Сашка Кобылкин — сам лично лежал в засаде, сзади горел дом, впереди была речка, рядом товарищ красноармеец, а через мостик какой-то небольшой речки ползли немецкие мотоциклетки и бронетранспортер. Он, как про самого себя, знал, какой он части, как здесь оказался, что было вчера и позавчера, но не представлял, что будет дальше. Еще он знал, что ему нужно сейчас нажать на курок, что для этого он здесь и находится, что этот, рядом, тоже боится. Но нажать не получалось. Незнакомые и такие чужие люди в мышиного цвета форме так громко смеялись и пели, что Сашка слышал их смех сквозь рев моторов, несмотря на расстояние. Он никак не мог спустить курок, хотя, казалось, заставлял себя и материл на чем свет стоит, удивляясь неведомой ему до этого собственной трусости. Уже чумазый в грязной гимнастерке красноармеец с криком и матом, как он понял в его, Сашки Кобылкина, адрес, начал стрелять. Ухо со стороны товарища заложило, а Кобылкин, делая мучительные усилия, безрезультатно продолжал пытаться нажать на курок, чувствуя, как от стыда перед неизвестным красноармейцем горели его уши и внутри творился полный кавардак, а спусковой крючок, с-сука, как ватный, никак не нажимался.

Напрягая все силы, он заставил себя подняться и пойти на ватных ногах вслед за стреляющим из «Дегтяря», обезумевшим, смеющимся и матерящимся, проклинающим и прощающимся с белым светом никому неизвестным чумазым парнишкой... Самое страшное было потом. Кобылкина били, и незнакомая, но по интонации — издевающаяся и высмеивающая его речь — неслась со всех сторон. Запах крови вперемешку с перегаром и дымом бил в нос, а сам он стоял в этом окружении, словно в смрадном колодце, и никак не мог почувствовать боль от ударов. Вдруг он услышал резкий гортанный оклик со стороны, смех прекратился, немцы куда-то пошли быстрым шагом, а один из них передернул затвор карабина, уткнув его мерзко-холодное, как показалось Кобылкину, дуло ему в живот. В это мгновение своего сна Сашка вскипел и возненавидел себя, страшное и совершенно реальное ощущение наступающего конца, ненависть к себе, которого так безнаказанно унижают и напрасно убивают, дикий стыд перед тем, чумазым... Он понял, что сейчас, от всего этого страха и напряжения он описается одновременно с выстрелами, и эта мысль как величайший позор — «обоссаться перед этой наглой рыжей мордой на своей же земле» заполонила всего Сашку. «Сссссссука-а-а-а, успеть бы-ы-ы-ы-ы», — одной рукой он расстегивал ширинку, а второй пытался остановить немца, чуть отворачиваясь в сторону, с пульсирующей мыслью о том, чтобы не упасть перед этой рожей «обоссавшимся», что, безусловно, «будет долго видно всем прохожим, пока солнце не подсушит его труп»...

С первыми судорогами переполненного мочевого пузыря, собственно, Кобылкин и очнулся в своей «хрущевке»...

Тем не менее, потрясающе реалистичный сон тоже оказался лишь прологом невероятного, священного для томичей Дня Экзамена...

— Александр Николаевич, ну сколько можно! — седой, сморщенный, высохший профессор, у которого только взгляд ясных глаз был живым и молодым, подвинул зачетку Кобылкина к себе, — вы один остались, сколько можно готовиться, и потом, время, время... Давайте пытаться...

Сашка Кобылкин, не в силах отделаться от всех этих снов и приключений, сел напротив профессора, посмотрел на него, пытаясь вызвать в себе все искусство студенческих уловок, экзаменационного кокетства, которые нужно мастерски напустить на, в свою очередь, мастера разоблачения студентов и... Вдруг что-то сорвалось — и из него вылился весь его сон в виде рассказа, с начала до конца, не мигая, от Сашки как от первого лица... Когда он остановился, то подумал, какую ересь он нес профессору, какую не относящуюся к исторической науке жуть и банальщину, как глупо он выглядел...

— Как к вам попала рукопись бесфамильного лейтенанта? — медленно, впиваясь Сашке в глаза, спросил профессор. — Или вы добыли мою монографию в издательстве? — несколько облегченно и, как показалось, с надеждой спросил он. Вот в этот момент Кобылкин не растерялся, инстинкт студента сработал. Он, как сама невинность, покраснев, потупил взор и, смущаясь, как невеста в загсе — начал блеять что-то нечленораздельное о своем жгучем интересе к работам уважаемого профессора, он почувствовал, как великая студенческая удача сама идет ему в руки.

Отличная оценка за экзамен вскружила голову. Сашка летел и повторял себе каждые секунд тридцать, уподобляясь американской классике: «Фигня, я подумаю об этом завтра, завтра, только не сейчас... Фигня все эти совпадения, не, ну, фигня такое чудо, не, ну, мы же молодцы с Круглым!!!, Не-е-е, фигня, что правда... у-у-у-у-у, я сда-а-а-а-а-а-ал!!!»

 

План Кобылкина

— Ну что, нагайка? Убедился? А-а-а, тише ты, щиплет же, эскулап хренов!

Сашка держал, подняв вверх над головой ноутбук, на котором была подборка фотографий казачьих нагаек из Интернета, чтобы Круглый, обрабатывающий йодом за спиной кровавый и уже запекшийся шрам, мог рассматривать вместе с его шрамом эти фотографии.

— Вообще, конечно, похоже, но ты никому не вздумай рассказывать, не поверят, я б тоже не поверил, если б не знал тебя, бред какой-то! Допустим, я поверил тебе, что ты не только смог оказаться сто лет назад во сне, как тогда на четвертом курсе, но каким-то чудом сумел там материализоваться, допустим, хотя даже в это, Сань, не в обиду, верить не хочется, но как ты вернулся?

— Е-мое, Круглый! — нисколько не смутившись от сомнений друга, продолжил Александр Николаевич Кобылкин, — ты-то знаешь, что больше десяти лет после того экзамена я мучаю свой мозг этой темой — знаешь! Ты знаешь, что я не охотник за сенсациями и славой, что даже мать родная, в отличие от тебя, про мое хобби ничего не знает — знаешь! Что мне вообще наплевать на то, кто что скажет и кто насколько поверит, более того, я не собираюсь никому ничего говорить, надеюсь, ты тоже.

— Ага, я че, на дебила похож, про твои полеты рассказывать, просто не пойму, что ты с этим делать будешь? Я бы вот, к примеру, все еще раз проверил, запатентовал и продал бы за миллионы долларов технологию путешествия во времени. Но тоже не вариант, облапошат, или, не дай Бог, какой-нибудь путешественник не нагайкой в прошлом получит, а вдруг саблей, бррр... А какие болезни? А кто с катушек если съедет от таких полетов? А если натворит там чего, это ж только в кинокомедиях с царями местами меняются и все с рук сходит. Не-е-е, брат, я в этой истории поддерживаю киношного товарища Буншу: надо позвонить куда следует, а лучше вообще никому и ничего не говорить. Я серьезно... Пойми, еще раз повторяю: ну, очень подозрительно это все, не научно, и недоказуемо, насколько я помню анатомию и физику с училища.

Сашка аккуратно натянул на себя просторную футболку, повернулся к Круглому, посмотрел на него внимательно и сказал:

— Мы ничего никому не скажем, сгоняем туда вдвоем, кое-что устроим и обратно. Ты же поможешь мне, брат?

— Чего-о-о-о? Да пошел ты в баню, — Женька встал и прошел на кухню, открыл холодильник и начал в нем рыться, он все время искал чего пожевать, когда волновался, и продолжал орать из кухни. — Я же не молодой уже, Саня, вон, голова уже седая, у меня жена, сын, автосервис, у меня все нор-маль-но, вечером телевизор с женой, по выходным — футбол с мужиками, с тобой, вон, то на рыбалку махнешь, то в Хакассию по пещерам, красота! А нынче, если помнишь, мы по Оби сплавляться собрались, завязывай с этой мутотенью, а? Кстати, сегодня «Томь» играет, кубок, пойдешь со мной?

Кобылкин прошел за братом на кухню, закрыл перед его носом холодильник, уставился на него и с невинной улыбкой, как в детстве выпрашивая очередную игрушку у старшего брата, сказал:

— Да ладно, Евгений Романович, мне-то не звезди, я же знаю, что ты уже согласен, что ты со мной! Давай, а? Вот это приключение будет, а? И как ты жить-то потом будешь, если я там пропаду куда, один-то? Туда и обратно, лады?

— Зачем? — присаживаясь на табурет, обреченным голосом спросил Круглый.

— Царя спасем, а может, и не спасем, или революцию подкрутим чуть-чуть...

— Зачем?

— Чтобы новой не было.

— С чего ты взял, что она будет?

— Долго объяснять, поверь историку, а спусковым крючком опять будет легитимность власти, то выборы не так прошли, то нового президента не того выберут, то самозванцы, то несогланцы опять какие появятся. А главное, не это, полные города мигрантов, с юга нестабильность, Запад злобствует, министры воруют, если, не дай Бог, опять какие перестройки да путчи, то это будет для России заваруха последняя, и будет тебе уже не до футбола с Хакасскими пещерами, и даже не до автосервиса.

— Так иди, Саш, работай! Вступай в партии всякие, делай карьеру, пока еще не старый, в прошлое зачем лезть? Ты, прям, как Емеля, с печки не слезть и по воду сходить! Ты хоть понимаешь, если, не дай Бог, мы там чего напортачим? Вернемся с тобой совсем в другую страну, если она будет еще! И вообще, оглянись по сторонам, вполне прилично живем, сравнительно с любым временем и с другими странами, меньше в Интернете сиди...

— Я все продумал, Круглый, я ж историк, а не кто-то там. Мы пообщаемся с царем, как минимум, ради интереса, прикинь, живой царь! Потом снабдим его современными знаниями и все, он сам остальное сделает! Главное, попасть к нему, самим целым остаться, может он нам даже что-нибудь подарит на память из благодарности, вот тебе и миллионы в качестве премии за спасение царской фамилии!

Судя по выражению лица Круглого, он уже мысленно подсчитывал, сколько может стоить царский подарок в наше время (в роли подарка в его голове фигурировало почему-то, исключительно, яйцо Фаберже). Даже настроение поднялось у человека. Круглый произнес, находясь еще в очаровании от видения ювелирных изделий яйцеобразной формы:

— Ну, если просто поговорить с живым царем... Вообще-то мне советское время в целом нравится, да и Николай Второй, как бы не того же, сдал Державу на растерзание… А Великая Отечественная? А Юрий Гагарин? А наши родители и деды? Окажется, что при царях жили, если по-твоему получится?

— Вряд ли, я всего лишь хочу, чтобы просто сегодня, или завтра вдруг все узнали, что цари-то наши живы-здоровы, помазали кого из них на царство, присягу приняли и все! Выборы-шмыборы, подсчеты, митинги нафиг никому не нужны, есть легитимный царь и все, до свидания, а Россия — снова империя, и с красными, и с белыми, и с Финляндией, и с Украиной. И нынешнему еще хоть 20 лет при царях — сиди, да работай. Короче, это уж они сами пусть суетятся, а мы тогда уж и по Оби, и на Алтай.

Женька сосредоточенно наматывал челку на палец, с прищуром и не моргая уставившись в стол:

— А революцию чего ты там подкрутить хочешь?

— Да поглядим, меня во всей этой революционной катавасии одно не устраивает: сильно много кровопусканий, и казаков, и священников, и крестьян, жалко, а мы теперь, видишь, мигрантов завозим вагонами, работать некому, но это, Круглый, как пойдет, ты не боись...

Круглый выдохнул, включил чайник, достал две чашки и коробку зеленого чая, сел обратно и сказал:

— Ладно, давай рассказывай, что там у тебя с казаками приключилось и как летать в прошлое...

 

Живы будем — не помрем

— Живы будем — не помрем, Круглый! Главное, послушай: все очень просто, фактически все по-разному объясняют, но фактически — душа может летать и в прошлое, и в будущее, причем, не обязательно, что она там видит именно то, что будет на самом деле, просто у каждого свой бардак в голове и всякие земные «тараканы». Но у некоторых получается удивительным образом видеть именно то, что будет на самом деле, или то, что было на самом деле. Это факт, который людям известен тысячи лет. Дальше вопросы.

Во-первых, если душа из тела вылетает, путешествуя во времени, то почему возвращается обратно именно в телесное время, а не наоборот, тело не летит туда, к душе, даже, допустим, самой безгрешной и достойной? Полный «улет» мы не обсуждаем, смерть — такая штука, да и тело остается разлагаться в своем времени... Вылет телесной материи к душе в прошлое как проблема. Это раз.

— Подожди! — прервал Кобылкина Женька. — Это уже полная чушь, как душа может притянуть к себе тело, тем более в прошлое? Это же физика, атомы, молекулы, белки, нейроны, что это за... как там, невежество, во!

— Женя, тысячи лет, на всех материках, у южных каннибалов и северных эскимосов, христиан и буддистов, везде и во все времена люди знали, что тело — лишь сосуд для души, временное жилище, квартира в аренду от Всевышнего. Тысячи лет! А вы за пятьдесят лет разобрали тело на гены с хромосомами, и нате, прям, ну все теперь знаете! И про душу, и про невежество! Ты мне про душу человеческую можешь что сказать? Из чего состоит? Структура, функции, свойства? Нет? А как можно отвергать что-то, зная только половину?

— Так! Не лечи меня, — резко прервал Круглый Сашку. — Убедительно, если допустить, что у тебя действительно получилось на практике. Первое, это то, что душа тоже может затянуть за собой в сон тело, а не только тело притягивает душу в себя обратно. Дальше что?

— Второе, возможно ли телу перенестись к душе в прошлое и вернуться назад? Наконец, третье, как превратить эти перемещения в нормальную, применимую любым желающим технологию?

Вот на эти три вопроса я ответил! В основе ответа — моя гипотеза! Если сделать так, чтобы в момент «короткого сна», то есть в самый что ни на есть улет в заданную точку, все клетки тела и все системы человека резко и дружно возбудятся, то душа, из-за этой экстренности, либо улетит совсем, потеряет связь с телом, либо срочно вернется в тело, либо перетянет физическую оболочку к себе, ну, типа в сон, в другое время!

Гипотеза для возвращения еще проще. Если, находясь в прошлом в своем теле, сделать что-то, что может изменить твой собственный генетический код, то клетки взбунтуются, и их, как инородные тела, выдавит из прошлого туда, где они появились... Не понял, да? Ну, каждая клетка твоего тела — это результат работы и комбинаций твоих предков, совершенно уникальный и неповторимый, это понятно же?

— Ну...

— Если в прошлом создать риск для появления именно этой своей уникальной комбинации, то произойдет отторжение из чужого для твоего тела времени, во! Например, женщину там себе заведешь, понимаешь? Или риск смерти в чужом времени, или ты, например, кого там в прошлом, не дай Бог, порешишь, а он связан с твоим собственным кодом, или моим, или Президента Российской Федерации...

— А если не отторжение оттуда, а просто изменение всего будущего? Вот я там зачал ребенка, или меня там грохнули, или твой царь, например, на службу нас взял, и мы там остались и изменили историю? — выяснял Круглый.

— Не-е, на историю, надеюсь, мы как-то повлиять можем, в чем я убедился, а вот влиять на то, кто, где и каким в будущем родится — это, извини, не по Сеньке шапка, это кто-то на самом верху решает. Тот, по законам которого наши с тобой клетки могут появиться только в свое время и в определенном виде. Все гениальное просто: свою историю люди делать могут или назло Всевышнему, или с его помощью, а вот дарить жизнь и кто с каким наследством родится — это не наше. Ты ж вот не выбирал, в какой стране, в какой семье и из какой мамки тебе появиться на свет, — Сашка аж заулыбался от собственного доходчивого, как ему показалось, объяснения, — если, конечно, ты не думаешь, что сам являешься нечаянным недоразумением и случайным самородком...

— Тогда расскажи, как ты менял историю и как вернулся, на примере, так сказать! — потребовал братец.

Сашка подробно, не торопясь, описал брату свой первый межвременной испытательный полет. Летал он в самое начало Первой мировой войны, хотел посмотреть, как первый георгиевский кавалер этой войны, казак Козьма Крючков умудрился в рукопашной конной схватке уничтожить 11 немецких улан, при этом живым остаться. А на троих, с партнерами, в общей сложности, они уложили в бою около трех десятков не самых последних вояк — улан кайзера. Эта тема интересовала Сашку в связи с его другой давней гипотезой о русском бое, как более древнем и сохранившемся в первоначальном виде в сравнении с восточными единоборствами. Ну и вообще, казаков посмотреть, из коих он, вроде как, и сам по отцовской линии.

Очнулся он в одних плавках, под зеленым кустом в траве. Трава колола, и кожа моментально стала гусиной от прохлады и отсутствия одежды. Вокруг вроде бы никого и не было, и даже пушки не грохотали, как представлялось Сашке перед полетом. «Вот про одежду я не подумал», — первым делом укорил себя путешественник, поднявшись с земли. На нем были ультрамодные, в обтяжку, белые плавки с какими-то дурацкими красными сердечками. Их в подарочном наборе преподнесла ему одна из старинных подружек на 23 февраля. «Всегда знал, что Машка подведет меня под монастырь!» — пронеслась в голове мысль, и Кобылкин лихорадочно стал осматривать местность, думая о том, что в таком виде в прошлом делать, конечно, нечего.

В это время он вдруг заметил, как из-под земли выросших сбоку-сзади от него четырех всадников, в которых сразу же, как с картинки в учебниках, узнал славных казаков Его Императорского Величества. Александр Николаевич забыл о своем виде и с открытым ртом, как сибирское дите, впервые в зоопарке увидевшее африканских львов, уставился на небольшой отряд. Он разглядывал казаков: одежду, сабли, портупею и торчащие из-за спин карабины, пышные — как на картинках — чубы, красивые, в оплетке, рукоятки нагаек. Удивил рост казаков: «Однако, по плечо мне, не выше», — подумал он, со своими 185 сантиметрами. Однако смуглость лиц, жилистые шеи и переливы мускулов под легкой летней полевой формой, заметных под одеждой в процессе удерживания горячих лошадей, танцующих на одном месте, навевали опасливые и суровые мысли на потомка из XXI века.

Он вроде бы и был готов к встрече, но оказался совершенно растерянным, особенно, когда неожиданный для такого важного и даже исторического, как подумал Сашка, момента, дружный раскатистый хохот раздался вдруг со всех сторон. Дальше — больше:

— Вот так лазутчиков кайзер присылает, кажись, от одних ево мудей все донское казачество с фронту до Дону сбежит в испуге! Ха-ха-ха!

Другой подхватил:

— А может это не лазутчик, а союзничек, прямо с парыжскава бульвару моды к нам с важным пакетом! Хо-хо-хо — так спешил, что и портки не успел одеть!

— Братцы, — вставил свои «пять копеек» третий казак, — да он, видно, от панночки с Александрова сбег по утру, да ее оборванные панталоны и напялил попутавши, не разглядел в темноте с устатку — а-ха-ха-ха!

Сашка стоял молча, думал, как ему объясниться. Решил для начала выйти из окружения лошадей и людей, чтобы видеть всех четверых сразу и обратиться к предкам с чем-нибудь убедительно красноречивым. Но, не успев сделать и двух шагов, боковым зрением заметил мгновенное, еле уловимое движение даже не рукой — кистью одного из казаков, и уже в следующее мгновение услышал свист и, почти одновременно, почувствовал молнию боли через всю спину:

— Куды-ы-ы, голопузый!

Уже сам свист нагайки прозвучал в абсолютной тишине, а лицо ближайшего к Сашке казака не выдавало никаких следов буйного веселья, что сотрясало воздух еще секунду назад. Сашку выгнуло, как от разряда электрического тока, он взвыл, из глаз брызнули слезы, и, забыв, где находится, подчиняясь инстинкту уличных передряг молодости и вспышке ярости, которая у нормальных казаков, собственно, и возникает в ответ на причинение боли, он мгновенно, как волчок, крутанулся, прыгнул вперед-вверх и длинным боковым дотянулся до уха казака, вложив в удар весь свой вес и обиду за радушный прием потомка. Громкий щелчок от соприкосновения сашкиного кулака с казачьим ухом, и всадник вылетел из седла. Каким-то невообразимым кульбитом, едва коснувшись земли спиной-боком, казак, как мячик от пола, тут же подскочил вверх и оказался на ногах перед гостем из будущего с оголенной шашкой в руке, которую он удивительным способом успел вынуть из ножен, пока летел с коня. Кобылкин зажмурился, готовясь принять смерть, но тут же услышал властный голос: «Цыц, Василь!» Казак остановился. С красным лицом и бордовым ухом он продолжал сопеть, как вепрь, перед невидимой преградой приказа старшего: «У-у-у, бусурманин, я тебе...» А тот, что отдал команду, спокойно прокомментировал: «Да какой он тебе бусурманин. Али нательного креста не видишь? Да и лупцанул он тебя совсем по-нашему, по-станичному. Чуба нету — да, панталоны какие-то срамные или мамзельские, тьфу... И молчит как рыба... Кто таков? Говори, не то я тебе сам нагайкой таких горячих всыплю!»

Тут уже Сашка, отдышавшись, выпалил все, о чем заранее думал перед полетом на случай встречи:

— Вот вам крест, православный я, — широко перекрестясь, сказал он, — Александр Николаевич Кобылкин, специальный лазутчик Варшавского контрразведывательного отделения! Голый, и в этом, — Кобылкин брезгливо оттянул и отпустил резинку плавок, — сам не знаю, был отравлен вчера в имении Александрово врагами Отечества, неподалеку отсюда, — тут он подумал, что не знает и не покажет в случае чего, в какой стороне имение, и добавил для подстраховки, — частичная потеря памяти!

— Ну-ну, складно поешь, лазутчик-контрразведчик, давай-ка, Козьма — старший обратился к ближайшему казаку, — нет, останься, Козьма. Ты, Михась, спроводи-ка господина из контрразведки до нашего есаула, пусть ему портки дадут, что ли, заодно и узнаем, что за лазутчик в панталонах. Остальные — за мной.

Василь уже стоял рядом и больно завязывал за спиной руки Кобылкина, Сашка закричал:

— Да постойте же! Козьма Крючков, Михаил Иванков, э-э-э, этот... Иван Щеголев, во!!!

Казаки развернули коней! В недоумении переглянулись.

— Откудава знаешь нас? — спросил старший.

— Братцы, да контрразведка я! Там уланы немецкие, почти три десятка, а вы еще одного нашего со мной отправляете! К вам даже подмога не успеет подойти, каждая сабля на счету!

— Где уланы? И откудава донцов знаешь, говорю? — серьезным голосом спросил старший.

В этот момент крайний казак вскрикнул и показал рукой куда-то между пригорками. Впереди была группа всадников, которые, похоже, их тоже заметили.

— Ей-Богу, немчура, хлопцы! — взволнованно сказал один из казаков. Старший подтвердил приказание казаку, мол, ентот контрразведчик, коли наш, так нечего пропадать ему здесь, а коли не наш, так пусть ему душу вытрясут в штабе, и скомандовал: «Товсь, хлопцы, помогай Богородица! Почитай, с японской шашки без дела ржавели, теперича и наш черед пришел! За мной!»

Три всадника пришпорили коней и сорвались в галоп в направлении немцев, на ходу перекидывая карабины из-за спин...

— А тебя? Чего так и не посмотрел на рубку с немцами? — разочарованно спросил увлеченный рассказом Круглый.

— Меня туда, в штаб, но я уж столько натерпелся, что без всяких любопытствующих разговоров в штабе постарался смыться оттуда обратно — в наше время.

— Как?!

— Извини, схватился за первые попавшиеся провода какой-то динамо-машины, не знаю, что там за генератор у них был, и от этого удара током — очнулся в своей постели! Так что ничего страшного, все легко и технологично, брат! А самое главное! — Сашка торжественно поднял палец вверх, — посмотри теперь описания того боя! Выехало четверо, бились трое, одного, якобы, послав за подмогой! А я раньше все гадал, ну как так посылать за подмогой, когда каждая из четырех шашек на счету против двадцати семи улан! Ведь кавалерийская схватка, как и любая рукопашная, по определению, быстротечна, это ж не в окопе отстреливаться до прихода подмоги, это же рукопашная!

Брат Женька переваривал услышанное, глядя не мигая в зеленый чай в своей чашке, потом спросил:

— Хорошо, а туда-то как ты попал, вернее, что сделал, чтобы во сне твое тело туда перенеслось?

Сашка встал, вышел с кухни, вернулся, держа в руках какую-то машинку с проводками и шприцем, а также вскрытую упаковку ампул.

— Дело техники, а главное, вот это, — подвинул ампулы под нос Круглому, — адреналин внутривенно, еще кое-какие детали, но это потом, а то вдруг и правда стены тоже имеют уши, — Кобылкин с торжествующей улыбкой наблюдал за реакцией брата. — Да не боись ты, живы будем — не помрем, зато как интересно!..

 

Любовь Сашки Кобылкина

— Маш, а Ма-а-аш, ну иди уже ко мне, — Сашка, сидя на диване в гостях у давней, с первого курса, возлюбленной, очередной раз попытался притянуть к себе тоненькое хрупкое тело в синем вечернем платье. Девушка сверкнула молнией улыбающегося, одновременно непреклонного и командирского взгляда на Сашку и снова отвернулась к зеркалу. Глядя на свое отражение, продолжила разговор:

— Та-а-ак, Кобылкин, ты не видишь, чем я занимаюсь? — Маша подводила ресницы. — Хватит уже, с первого курса твое нытье слушаю, вечно тебе мало, маньяк. У меня важная встреча, я опаздываю, понимаешь, Ко-был-кин? О-паз-ды-ва-ю... — Маша последними движениями покончила с ресницами и взялась за помаду.

Мария Сергеевна Бергина — в свои почти 30 лет симпатичная, тонкая как прутик, совершенно не выглядевшая взрослой дамой, а скорее похожая на девочку-подростка с большими глазами. Она была самой главной женщиной из всего холостяцкого многообразия Сашки и самой давней его мечтой и любовью. Но Мария, несмотря ни на что, категорически не признавала отношений больше, чем редкие, пару раз в месяц, встречи. Она блестяще окончила журфак, работала в какой-то пресс-службе какого-то большого начальника, содержала престарелых родителей и не жалела денег на всякие модные штучки для себя. При этом постоянно занималась общественно-политической деятельностью со всякими мутными, как говорил Кобылкин, личностями. Ее жизненное кредо заключалось в том, что она — самостоятельная автономная единица в социуме, у которого нет шансов и перспектив, следовательно, заниматься всякой ерундой, вроде создания семейного корабля, рождением детей не только бессмысленно, но и преступно по отношению к этим самым детям.

Сашку она любила, да, наверное, все же любила. Но ее уверенность в неизбежной и скорой кончине существующего миропорядка, блестящие, как признавал даже далеко не глупый Кобылкин, обоснования скорых в исторических масштабах и логически неизбежных катаклизмов, повелевали ее жизнью и планами гораздо больше материнских инстинктов, гормонов и прочих женских традиционностей. Она проживала в свое удовольствие каждый день, почти ни в чем себе не отказывала, а за свою жизнь переучаствовала во всех оппозиционных, властных, общественных, религиозных и псевдорелигиозных тусовках, которые только появлялись в ее Томске и даже в стране в целом, сменила несколько редакций и целых полтора года когда-то даже издавала собственный молодежный журнал.

И вот, спеша на очередную встречу с очередными интереснейшими экспертами в сфере политического настоящего и неизбежно плохого будущего, прекрасная, любознательная и всегда успешная Мария Бергина привычным образом, не отвлекаясь от макияжа, отшивала Сашку.

— Ты пойми, Кобылкин, дело не в том, что я не хочу быть Кобылкиной или не хочу детей Кобылкиных, понимаешь? Это — в девичьем прошлом, хоть Жеребцовой. Я просто не вижу смысла жить с таким волшебным мужиком и умницей, хотя и порядочным разгильдяем, рожать прекрасных — а у нас был бы прекрасный генетический симбиоз — детей, для того чтобы потом наблюдать, как близкие и родные люди без всякого шанса на будущее на твоих глазах превращаются из ангелочков в чудовищ. И не надо мне про роль родителей и самообразование, и, конечно же, можно спорить с тем, что «бытие определяет сознание», я это от тебя уже слышала. Нынче, дорогой, плохо то, что «бессмысленное бытие определяет отсутствие определенного сознания», а это и есть — апокалипсис для всех. Современный мир не просто бессмысленный, он еще и агрессивен по отношению к любым смыслам, и он их побеждает, прежде всего в головах и мозгах всех таких разных, но одинаково беззащитных наших сограждан, — с несколько саркастичной интонацией, словно представляя себя за кафедрой собрания, закончила мысль Мария, вытягивая перед зеркалом накрашенные губы трубочкой, — скоро мы будем жить в другой стране и другом мире, если вообще будем жить...

— Маша, а если ты меня больше не увидишь? — на полном серьезе, что бывало весьма редко, спросил Сашка, — совсем не увидишь — будешь скучать?

— Не знаю, — не задумываясь, ответила она, — вообще я к тебе, конечно, привыкла, даже самой интересно, буду ли... Куда опять собрался?

— На кудыкину гору, где Макар телят не пас, — разочарованно ответил Сашка, вставая с дивана и натягивая футболку, — спорить с тобой про твои апокалипсисы больше не буду. Ну, вот что должно произойти в нашей стране, чтобы ты не думала, что скоро всем хана и можно жить, детей рожать, творить чего-нибудь хорошее?

— История у страны должна быть другой, Саш, да и у всего мира, по большому счету, а это невозможно, — более серьезно, после задумчивой паузы, и уже глядя в глаза старинному другу-любовнику, ответила Маша, — людей у нас мало, мир нас не любит, сами себя мы тоже не любим, бухаем, гоняемся за деньгами, рыщем в поисках халявы, целыми днями спорим о всякой фигне. Не потому что мы такие, общество к этому располагает, даже весь мир, а мы всего лишь жертвы своего времени...

— Маш, ну ты же журналистка, активистка вся такая, ты же делаешь мир лучше, правдивее, справедливее. Каждый на своем месте, и все будет хорошо! Я тебе говорю как историк, во все времена такие разочарования, причем вполне обоснованные, были, есть и будут, в чем проблема? Живут же люди...

— Кобылкин, ты меня не слышишь! Миру некуда больше идти, нет мечты, нет веры, нет надежды, кроме надежды на халяву и чего повкуснее, великие идеи в запасе у человечества кончились, Кобылкин, и меньшинство из настоящих, искренних последователей — динозавры, исчезающий вид, увы! И даже сама идея, что бывают великие идеи — тоже кончилась, не прикидывайся! Все ты понимаешь! Какие несущие правду и справедливость журналисты! Ау, ты с Луны?

— Ложись в гроб и помирай тогда! — жестко в сердцах сказал Сашка, — чего ты-то тогда носишься?

— Не злись, — Машка на секунду стала профессионально женственной и беззащитной, но только на секунду, и тут же привычным игривым тоном продолжила, — я не ношусь, мне интересно фиксировать конец во всех его деталях и этапах. Слу-у-у-шай, да неужели ты думаешь, что я собрала в себе всю скорбь многострадального народа? Я — русская девочка в обозримых поколениях, с тобой безо всякой морали разговариваю, я циник, я просто это знаю, понимаешь, зна-ю лич-но! Поработай в нашей среде — наивность вылечишь! Огромная часть человечества занята только тем, что взаимно засоряет мозг остальному человечеству сиюминутными эмоциями, плодит пустоты в миллионах изданий, газет, сайтов, форумов. Даже не пустоту, а просто глупости или ужасти. От этих сетей глупостей и ужастей, окутавших людей, невозможно сбежать, любая катастрофа или гадость становится предметом бесплатного, бесплатного, Кобылкин, копирования и многократного повторения! Любая живая мысль или неоднозначная новость третируется или извращается до все той же глупости или ужасти коллективными усилиями. Журналисты, депутаты всех уровней, блоггеры, чиновники не умеют по-другому, а люди по-другому и не хотят — замкнутый круг. Хотя нет, чиновники вообще ничего не умеют, поэтому, что напишут им пресс-секретари, то и несут на своем непонятном крючковатом языке. И во всех этих всемирных океанах повторений, перепостов, в огромных спрессованных наслоениях информационного дерьма, Кобылкин, с успехом можно только воевать или разрушать! Созидать — невозможно! Поэтому все рядятся в различные идейные и благородные одежды по привычке, а на самом деле воюют и разрушают. А ты говоришь, дети... А все потому, что Россия сдалась, тупо сдалась, чтобы быть как все, вернее, ее сдали и ее победили, мы стали частью позднего Рима, у которого и самого уже никаких шансов нету...

— Маш, погоди-погоди, люди очень быстро, по крайней мере, у нас в России, от глупости и трусости могут перейти к мужеству и мудрости, так всегда бывало и на микроуровне, и на уровне страны! Всегда есть шанс! Россия имеет совсем другой, не римский опыт, мы наоборот, только начинаем новый тайм, ну, мне так кажется!

— С кем?! С кем она начинает новый тайм? Причем, на чужом стадионе, — Машка уже завелась не на шутку, теперь она почти кричала и испепеляла его взглядом. — Ты думаешь, наша власть, даже если сильно захочет, даже если скинула с себя ярмо западных кредитов, свободна в своих маневрах? Ты думаешь, что во власти и газетах сидит лучшая часть народа? Да они все — все! — наполовину пропитаны трусостью, а другая половина пропитана предательством и высокомерием к «э-той стра-не», понял? Сидишь в своей «хрущевке» и в Интернете, эксперт хренов! Ты что думаешь, все зависит от желания наших властителей? Может, ты думаешь, что миллионы делателей новостей ломают голову о добром и вечном для своих читателей? Ха-ха-ха, Кобылкин! Или ты надеешься, что откуда ни возьмись прилетит к нам царь-батюшка, всех это устроит, всех вдохновит и защитит? Или Бич Божий — новый Сталин к нам явится? Забудь, и настраивайся жить в гетто, потому что ты никому не нужен, ни своим, ни тем более чужим, наивный!

Сашка не любил, когда Маша теряла самообладание и заводилась, он знал, что быстро это состояние не проходит, поэтому встал, вышел в коридор, накинул куртку, вернулся, сгреб своими ручищами хрупкую Машу, обнял и, не спрашивая разрешения, поцеловал в губы, не отпуская до тех пор, пока тело в его руках не обмякло, не сделалось мягким маленьким комочком, прижавшимся к его груди.

— Я пошел, если что — не теряй. Будут у тебя и Царь, и перспективы, и детей мы с тобой нарожаем...