К столетию со дня рождения Ольги Берггольц (1910–1975)
Стихи Ольга Берггольц стала писать, как это часто бывает среди поэтов, в детстве, примерно с 8 лет. Это были не только отдельные стихотворения, но и, по детским меркам, целые сказки в стихах. Ранние литературные опыты Ольги Берггольц (один из самых значимых — литературный школьный журнал 1922 г.) до сих пор остаются в рукописях. Несмотря на условность всякой периодизации, мы тем не менее полагаем, что граница между детскими и отроческо-юношескими (или ранними) стихами Берггольц пролегает в 1924 году. Вот что об этом писала сама Берггольц: «...смерть Ильича была для нашего поколения тем рубежом, с которого мы из детства шагнули прямо в юность, почти миновав ту тревожную, неопределенную пору, которую называют отрочеством... Я написала о том, что только было:
Как у нас гудки сегодня пели!
Точно все заводы
встали на колени.
Ведь они теперь осиротели.
Умер Ленин...
Милый Ленин...
...когда я написала свое самое первое стихотворение о революции, о Ленине, я прочитала его папе... Через два дня он пришел с работы важный, даже какой-то напыженный, и в то же время явно ликующий — он совершенно не умел прятать радость, хоть на время прикрывать ее важностью или безразличием, ему не терпелось раздать ее другим. В то же время он не умел жаловаться на невзгоды — он стыдился, если был несчастен, точно сам был виноват в этом...
— Ну, Лялька, дела обстоят так... — важно начал он и тут же воскликнул, хлопая в ладоши: — Напечатали! Понимаешь, в нашей стенгазете напечатали! Сказали — отлично. Поздравляю. Теперь, пожалуй, ты настоящий поэт: напечатали!
Мне стало ужасно приятно и даже страшно. Я покраснела, выскочила в другую комнату и, закрыв глаза, расставив руки, немножко, но очень быстро покружилась, как тогда, когда была маленькой. Потом посмотрела на себя в трюмо: ну-ка, какая я стала после того, как мое стихотворение напечатали? Ведь я же теперь... настоящий поэт!»
Приведенный отрывок весьма знаменателен для последующего творчества Берггольц: успех ее революционного стихотворения побудил юную поэтессу на революционное творчество в ущерб лирическим темам. Из этого не следует, что она писала больше о революции, чем о любви; но из этого следует, что она ценила свое революционное творчество выше лирического. Таким образом, ее ранние стихи можно разделить на агитационные (не лишенные таланта) и — на описательные, с преобладанием лирических интонаций. Революционные декламации Берггольц были востребованы временем: первая ее публикация, которую нам удалось выявить, относится к маю 1925 г. и принадлежит ленинградской пионерской газете «Ленинские Искры». За 1925–1926 гг. Берггольц пять раз публиковалась в ней, причем нередко — на первой полосе. В это же время юная поэтесса вошла в литературную группу «Смена». Вот что она писала об этом в своей «Попытке автобиографии»: «В 1925 году я пришла в литературную группу “Смена”. С безумной робостью появилась я в этой группе. Мы встречались не реже двух-трех раз в неделю в доме № 1 по Невскому проспекту, под самой крышей этого дома. На седьмой этаж мы восходили без какого бы то ни было придыхания и тут же начинали читать стихи и спорить». ЛАППовская (т. е. входящая в Ленинградскую Ассоциацию Пролетарских Писателей) литгруппа «Смена» образовалась в 1924 г. Руководили ей пролетарские поэты — сначала Илья Садофьев, затем Виссарион Саянов. В этой группе Берггольц познакомилась с поэтом Б. Корниловым, своим будущим мужем. Широта интересов «сменовцев» выходила за рамки строго пролетарской литературы. Так, в «Смене» того времени (1925-27 гг.) читались такие доклады, как «Современное состояние поэзии», «Проза Н. Тихонова», «Творчество Марлинского», «Творчество Розанова», «Творчество Гумилева», «Поэзия Н. Тихонова», «Поэмы Н. Асеева», «Творчество Маяковского», «Задачи пролетарской прозы» и пр.
С 1925 по 1929 г. Ольга Берггольц активно участвовала в литературной жизни Ленинграда. Всего за этот период ею было опубликовано 35 стихотворений в газетах, журналах и альманахах Ленинграда того времени. Первенство принадлежит пионерской газете «Ленинские искры» — 10 публикаций; затем следует комсомольская газета «Смена» — 8 публикаций; журнал «Резец» — 6; журнал «Юный Пролетарий» — 5; газета «Красная Панорама» — 4. В альманахах были опубликованы два ее стихотворения. 36–37-я стихотворная публикация принадлежат московской газете «Комсомольская Правда».
О Берггольц той поры современник писал: «Самая молодая и больше других “мятущаяся” поэтесса в “Смене”. Удивительно удаются ей стихи, построенные на бытовом материале. С удовольствием прочитываются стихи “Астраханская селедка”, “Фонарь”, “Белье” и т. д. Сквозь все эти стихи лейтмотивом проходит какая-то специфическая наивность (в лучшем смысле этого слова).
Но Берггольц увлеклась за последнее время также книжными темами. Нам известны ее стихи “Народоволец”, “Академик”, печатавшиеся в “Смене”. Удивительная схематичность!
Берггольц должна вернуться к бытовому материалу. Кроме того, ей больше надо работать над словарем».
Параллельно с агитационными стихами в поэтической папке юной Ольги скапливались и стихи иного рода: чувственные, живописные. При жизни поэтессы они так и не были опубликованы. Возникает вопрос: где лежит верхняя граница ранних стихов поэтессы? Полагаем, на рубеже 1920–1930-х гг., что было связано с важными событиями в ее личной жизни: расторжением брака с поэтом Корниловым, командировкой в Казахстан, смертью дочери Майи. Своеобразным стихотворным рубиконом необратимого взросления Ольги стал, на наш взгляд, первый сборник стихотворений (который так и назывался — «Стихотворения»), вышедший в 1934 году тиражом в 3500 экземпляров. Всего в сборник вошло 19 стихотворений, самое раннее из которых, «Осень» («Мне осень озерного края...») датировано 1929 г. Итак, исходя из вышеизложенного, полагаем временем ранних стихов поэтессы считать период с 1924 по 1929 годы. Всего в это время ей было сочинено около 200 стихотворений; меньшая их часть была опубликована в периодике 20-30-х гг.; другая, немалая часть была опубликована посмертно сестрой Ольги Марией. Меньшая, но от того не менее ценная часть раннего стихотворного наследия О. Берггольц находится в архивах РГАЛИ (в настоящий момент труднодоступен для исследователей) и ИРЛИ. Эта часть и публикуется в настоящем издании.
Указанный период представлен в РО ИРЛИ двумя тонкими ученическими, в линейку, тетрадями, и отдельными листками. Тетради интересны не только оригинальными стихотворениями, но и цитатами из других литераторов. Так, в первой недатированной тетради (без начала и конца) цитаты из Ф. Сологуба, Н. Гумилева, Бунина, Ахматовой; во второй тетради (надпись: «зима 27–28 г.»), на обратной стороне обложки рукой поэтессы перечислены имена литераторов, произведения которых, как мы полагаем, она читала или собиралась читать. Из поэтов (по порядковым номерам): Пушкин, Блок, Гумилев, Лермонтов, Пастернак, Тихонов, Клюев, Маяковский, Некрасов, Дельвиг, Есенин, Брюсов, А. Белый, Боратынский, Ахматова, Сельвинский, Асеев, Светлов, Готье, Верхарн, Уитмен. Прозаики: Достоевский, Толстой, Гончаров, Тургенев, Лесков, Щедрин, Гоголь, Лермонтов, Бабель, Федин, Бунин, Куприн, Печерский, Чехов, Островский, Форш, Леонов, Эренбург, Писемский. Критики, историки, публицисты: Плеханов, Белинский, Писарев, Герцен, Добролюбов, Чернышевский, Михайловский.
Этой тетради предпослан эпиграф из стихотворения Пастернака: «Так начинают жить стихом...»; обратная сторона обложки украшена цитатами из Блока («Узнаю тебя жизнь, принимаю...») и Некрасова («Стих, как монету, чекань...»); внутри находится четверостишие из Н. Клюева: «Узкая полосынька / клинышком сошлась...».
Ранние стихи Берггольц интересны прежде всего влияниями поэтов-современников. Это и Есенин (стихотворение «Предчувствие», «Не жалей ты меня, не жалей...»), и Ахматова («Осень 1927 г.», «Хоть что-нибудь придумать...») и Маяковский (например, «Среда»), и Блок («Как я часто удивлялась») и «сменовцы» и другие, менее значительные поэты (например, М. Шефер, стихотворение которого «Война» /опубликовано в 3-ем номере «Резца» за 1927 г./ перекликается с «Войной» Берггольц). Есть в ее творениях и отголоски народных песен («У газет под бровью»). Впрочем, Берггольц умела заимствовать весьма избирательно, не теряя при этом ни собственного лица, ни собственного видения мира.
Почему ранние стихи не были опубликованы при жизни поэтессы? Первая причина — их во многом ученический уровень. Вторая причина — осознанное желание Берггольц увековечить в сознании современников и потомков героические черты, железную чеканность своего стиха. Неудивительно, что именно патетика Берггольц была воспринята эпохой — первая половина двадцатого века была окрашена пафосом социальных свершений. Героические стихи раннего периода — предвестники «жестокого расцвета» Берггольц, ее блокадных стихов.
* * *
Я в позе Пушкина села в парке
На временем выгнутую скамью,
Вдруг — словно листья о ветер шаркают —
Шаги нарушают строфу мою...
Ее листопад совершенно закапал,
Старушку, возникшую передо мной,
Когда-то пунцовый — рыжел ее капор,
Салоп старомодный лысел смешно.
И лишь до нельзя остроносые туфли
На пухлой дорожке рдели — одни...
Глаза загорались, но быстро тухли
В далеком дворце нежилом огни.
Но был удивительно четок и узок
Автограф ее бровей...
Ба!.. — я подумала — это муза
Еще царскосельских дней.
Да! Так и вышло.
Она присела
Непринужденно ко мне на скамью.
Смеркался сентябрь. В аллеях шипело.
Муза картавила повесть свою.
И блекло все больше лицо от заботы
У музы; и листья слетались к нему...
«Вы знаете?.. Я же совсем без работы,
Скажите мне, почему, почему?..
Ужели мой труд перестал цениться,
Уроки мои не нужны никому?..
Только вчера продала я цевницу
Старому сторожу своему...
Может ли быть, что не стало поэтов,
Не стало полета в гусином пере?»..
Но я головой покачала на эту
Совсем из ума выживавшую речь.
«Простите, гражданка!.. Эпоха иная ...
От слов высокопарных устав,
Музу с успехом нам заменяют
Программа, инструкция и устав...
А вы — вдохновенье!.. цевницы!.. свирели!.. —
Писак буржуазных грехи...
Да нас за полтинник научат в капелле
Писать резолюции и стихи...
Вы стали — укором... помехой... обузой... —
Проситесь в музей экспонатом...»
Меня поняла и смутилася муза,
Подруга священных пенатов.
Она уходила... Рыжел ее капор,
Топтались дворцы — нелюдимы и злы.
Сентябрь своей золотистой лапой
Царапал колонны, аллеи, стволы.
* * *
Пусть зовут плохими стихами
Эти строки к лучшему дню, —
Все равно, пошагаю за днями,
С злободневностью породнюсь.
Над рабочим столом, над грудой
Позатрепанных серых газет —
Загорелось российское чудо —
Золотой волховстройский свет...
И на стол — голубую поляну,
На колени ко мне впопад
Неуемный, сияющий, пьяный
Льется волховский водопад.
Я ласкаю теплый и милый
Электрический колпачок...
— Страшно знать, что былинная сила
В проводах по стенам течет...
Волхов! Волхов, косматый вечно,
— Сколько лет утонуло в тебе?
Ты ведь помнишь упрямое вече,
Годы: в голоде и в борьбе?
...И сегодня, на улице, в час ночной
Провода гудели над головой...
Мне казалось, что колокол вечевой
Раскачивается
над Невой...
Волхов! Волхов! Весна настанет,
Я пойду к твоим берегам —
Поклониться сверканью станций.
Прикоснуться к твоим ногам.
Но, сквозь радость
шепнет тоска мне,
Причиняя терпкую боль:
«Здесь ведь нет ни единого камня
Положенного
тобой!»
Старый Волхов! Клянусь пред тобою
— Что ребяческий долг погашу,
И для сотни иных волховстроев
Кирпичей на спине наношу.
* * *
Мучимы похотью виолончели
Истомой расслабленные смычки...
Вот руки танцовщицы к лампам взлетели
И тоньше скрипок запястья руки...
Мущина-смокинг, с мешками у глаз,
Он женщину в красном сгибает и крутит...
Бесстыдно распластанная, прилегла
К нему ногами и грудью...
Мне дико и странно —
Не знаю, где я?
Не в кабачке ли парижских монмартров,
Где цены на женщину — рядом стоят
С ценою паштетов — на карте?
Барышен потчуют монпансье
Кавалеры из липких карманов,
Пока лысеющий конферансье
Овации клянчит обманом.
В морях маяки сурово маячат,
Седеет Волхов от света станций,
Здесь ползает музыка на карачках
Потом и кровью пахнет от танца...
Уйти нельзя — перемолвиться не с кем,
Скрипки сюсюкают — не пощадя...
Может ли быть, что за дверью — Невский,
Что строят трибуны на площадях?..
Конферансье изогнулся у рампы,
Прудок слюны на ладони руки...
Но в белом омуте верхней лампы
Спокойная мощь
древней реки...
Вечер — огни — полночь — притоны
Бывший Федоров, Ша-Нуар.
Довоенные цены
цыган —
гарсонов
Предлагает, увенчанный знаменем, бар.
Я трогала знамя, — в нем пуля дыру
Пробила, — оно смугловато от крови...
Но знамя над баром,
над чуждой кровлей
Ему не товарищ, не брат,
и не друг...
ВРЕМЯ
Ходит под окнами, шаркает туфлями,
Время — седо-пепельный старик...
И вздыхает время, шевелит губами,
Гонит, подгоняет запоздалый миг...
К людям Время входит и часы подводит,
Убивает дни безжалостной рукой...
И не видят люди, как оно уходит,
Как проходит мимо и стучит клюкой...
Дедка шепотливый, вечно торопливый,
Разве ты не слышишь наших укоризн?
Мусля черствый палец, злой и молчаливый
Шепчешь ты, вздыхая, и листаешь жизнь...
Но пора настанет, молодое племя
Старику вдогонку закричит: «Постой!»
И в порыве жадном остановят Время,
И взнуздают Время дерзкою рукой...
Октябрь 1925
Ленинград
* * *
Помню вечер: был расцвечен
Грустью палевой пейзаж,
И багряной ниткой мечен
Солнца вздрагивал плюмаж...
Даль в сиреневых узорах
Залиловилась совсем...
И в неведомое море
Уронило солнце шлем...
Вышли зори на дозоры,
Раскидали жемчуга...
В бриллиантовых узорах
Разузорились луга...
Звездометною картечью
Было небо зажжено:
Из теней лиловых вечер
Плел узоры мудрено.
26.10.1925