* * *
I
Реки державинской стремление
с змеящимися в ней хвощами.
На берегах ее — в творение
мы верили и обещали.
Как будто запасались загодя
всем тем, что трудно приумножить,
планктон искристый в темных заводях
веслом стараясь не тревожить.
По молодости барским вызовом
казалось нам под облаками,
что было некогда записано
на аспидной доске мелками.
II
Теперь острей чутье звериное
после бутылки на веранде.
Нудье артельное пчелиное
слышнее в блекнущей лаванде.
По-августовски оголенную,
доступную дождю и зною,
люблю подругу обретенную,
уже теряемую мною,
и разумею очевидное:
у долгой жизни есть заданье
вернуть себя в допервобытное
космическое состоянье.
CRE'PUSCULE D’IMPRESSIONNISTE1
Судьба уложилась не в день и не в два —
в столетие, много столетий.
Набита натруженная голова
осколками всех междометий.
Вмурованы только моллюски в куски
полудрагоценной породы,
но запросто стерты, как губкой с доски,
из памяти целые годы.
Подобно слепцу их нащупать хочу,
да ведь не по силам и не по плечу.
С какой быстротой прибывает вода —
имела оттенки металла
она в неуступчивые холода,
горчичною в паводок стала,
сшибаясь с заиленным рустом моста
и вязь черновую смывая с листа.
...По детству волжанин, по жизни изгой,
за альфу принявший омегу,
то землю спросонья цепляю ногой,
то вдруг изготовлюсь к разбегу.
И в сумерки с отсверком ранних огней
меня, будто старого зубра,
ты встретишь, с занятий спеша из дверей
учебного корпуса Лувра.
БЕРЕГ
Тускло фосфоресцируют
трещины скал и грани,
словно репродуцируют
древней поверхность ткани.
Шепчущий и токующий,
ропщущий перед нами,
их шлифовал тоскующий
старый прибой веками...
Я не сторонник тактики
жаться к земле теснее.
Думаю, из галактики
станет еще яснее
связь твоего мудреного
женственного начала —
и серебра, толченого
до огоньков причала.
* * *
По-мышиному
беспробудная
шуршала за полночь непогода.
А теперь поземка ложится скудная
на ржавую персть и пятна йода.
Где одинокие, где во множестве
яблоки в терниях голых веток
твердо свидетельствуют о мужестве
долгой осени напоследок.
Мы раньше времени слезы вытерли,
как вдруг камлавшая у огарка
занемогла в одночасье в Питере
его сирена, вернее, парка.
С ней перекличку свою затеивал
при чайках около океана
я год назад,
и тогда ж просеивал
крупу миров в пелене тумана.
Спасаться ею она приучена,
как лучшим снадобьем из аптечки.
Ее нездешняя речь озвучена
теченьем Невки и Черной Речки.
Сомнамбулически в ту же сторону
иду то быстро, то оступаясь,
и золотому кресту, и ворону
на нем
с надеждою поклоняясь.
* * *
В полузабытой империи
что нашей юностью двигало?
Улица и кинозал.
Набриалиненный жигало
у онемевшей Кабирии
сумочку там отнимал.
Долгой зимою цинготною
в ленте с печальным концом
как не оплакать залетную
птицу с беленым лицом?
Как она с миной болезною
вдруг поняла, наконец,
что на плато перед бездною
с нею не друг, а подлец.
В эту минуту готовое
броситься на острие
в тощей груди бестолковое
сердце мужало мое.
И неизвестные дивные
там громоздились вдали
снежные кряжи обрывные —
кардиограммы земли.
* * *
Прости сию похвальбу: отважный
гляжу без оптики я всерьез
на распахнувшийся космос, влажный
от раскаленных несметных звезд.
Ведь есть одна среди них, с которой
не надо света — признал поэт.
Свою Сальери назвал Изорой.
А имя нашей — не знаем, нет.
Конечно, тут разговор отдельный,
есть тайнозрители-доки, но
один волчара, другой похмельный,
а встретить третьего не дано.
Но чем отчетливее старею
иль задыхаюсь на пять минут,
тем несомненнее и скорее
узнаю, как же ее зовут.
Зимняя сказка
Чтобы мне вдаваться в работу, не покидая жизни — нужно, чтобы у меня были
некоторые совершенно необходимые вещи, как то шуба, белье, часы и проч.
Григорьев — Погодину (1855)
Снега досыта насыпaлось
за день, — ближе к его концу
ты под соснами пробиралась
без тропы к моему крыльцу.
Начинала тонуть лампада,
освещающая вертеп.
Лихорадочно от распада
мы искали последних скреп.
...Приблизительно где-то рядом
с 96-м зима
лютовала и, каждый атом
обрабатывая сама,
словно жемчугом из пенальца,
любовалась им заодно.
Флорой века неандертальцев
зарастало всю ночь окно.
Аж поскрипывать стали створы
непротопленного жилья.
Как же мыслить, писать обзоры
тут без шубы и без белья?
Вещий шум в черепной коробке.
И нарезан для новых треб
припорошенный возле стопки
кристаллической солью хлеб.
Но теплом согревало резче
наши явочные пиры
из глубин раскаленных трещин —
под Россией — земной коры.
ОБНОВА
Когда, чуть гордясь обновой
и собираясь в путь,
повязываешь медово-
бледный платок на грудь,
вижу уже, какою
птичкою отчих мест
сумеречной порою
сядешь ко мне на крест.
НА ВОЗВРАТЕ ДЫХАНИЯ
1
Серый после потопа до горизонта штиль,
словно со дна раскопа скифских времен утиль,
видит не харизматик, ставленник куркулей,
а на скамье астматик, мученик тополей,
чья долгота дыханья связана с широтой
целого мирозданья цепью и впрямь одной.
Что ты такой расслабленный, а потому смешной,
старый поэт с разграбленной жизненною мошной?
Видишь, как все сбывается, что обещал собес:
дышишь — и в путь снимаются парусники небес.
2
Непогодь наступает — и за окном в тиши
ветер перебирает листья, что клавиши...
Астры, перестоявшие в вонькой уже воде.
Сны мои, явью ставшие, только не знаю где.
С миром вовне общение — это как есть с ножа.
К прежнему приращение нового мухлежа.
Я ж — не лукавец, строящий планы исподтишка,
исподволь землю роющий для своего кружка.
То есть люблю немногое, однако же горячо:
астры, твое пологое, слабеющее плечо.
Слово, которым молятся оптинские отцы.
Чтобы у нас в глаголице не было грязнотцы.
Незачем долгожителем быть, накопляя кладь.
Важно не быть просителем и ничего не ждать.
1 Сумерки импрессиониста (фр.).
