Лицейские воспоминания 1897–1905
Приготовительные классы. Гимназические и университетские классы
Благотворительный «Бехтеевский фонд любителей русской старины» готовит к изданию в России обширные мемуары Алексея Сергеевича Бехтеева. Выпускник Императорского Александровского лицея бывший Вице-губернатор Полтавской губернии Алексей Сергеевич Бехтеев (02.02.1883, с. Липовка Елецкого уезда Орловской губернии —15.07.1967, Касабланка, Марокко) является родным братом замечательного русского поэта-монархиста Сергея Сергеевича Бехтеева (1879–1954). Так же как его брат-поэт и пять сестер, он оказался после революций 1917 года и братоубийственной гражданской войны в России на чужбине, где провел большую часть своей жизни, сохранив до конца своих дней любовь и верность святорусским идеалам. Свои воспоминания Алексей Сергеевич Бехтеев написал в старческом доме под Ульмом (Германия), где оказался после Второй мировой войны среди перемещенных русских эмигрантов. Ранее его обширные мемуарные записки никогда не публиковались. Они переданы в Бехтеевский фонд внуками Алексея Бехтеева — Натальей Георгиевной Семеновой и священником о. Николаем (Семеновым), проживающими, соответственно, во Франции и в Бельгии. Данная публикация представлена Бехтеевским фондом специально для журнала «Родная Ладога».
Директор Бехтеевского фонда
В. К. Невярович
Весною 1897 года я выдержал экзамены для поступления в старшее отделение (соответствовало 5 классу гимназий) Приготовительного класса Императорского Александровского Лицея и 1-го Сентября вступил в число воспитанников так называемого Малого лицея. Приготовительные классы в составе тех отделений были созданы лет за тридцать до моего поступления и являлись добавкою к настоящему Лицею, который был основан в 1811 году Императором Александром I и открыт 19 Октября. Образцом для этого учебного заведения послужил Терезианум, основанный Императрицею Мариею Терезиею в Вене.
День основания Лицея, 19 Октября, являлся Лицейским праздником, который на протяжении многих десятков лет, справляли питомцы Лицея. Первоначально предполагалось, что в Лицее будут учиться младшие братья Императора: Великие Князья Николай и Михаил, но потом это не осуществилось. Помещен был Лицей в одной из пристроек Царскосельского дворца. Дивные сады, пруды, цветники, окружавшие дворец, были воспеты, как Жуковским, так и молодым лицеистом Пушкиным. Курс Лицея был трехлетний и только, когда оканчивала Лицейское обучение Первая группа, принималась вторая, в числе 30 воспитанников. В Лицей принимались лишь дети дворян, он был чисто сословным учебным заведением и потому был особенно ненавистен либеральной учащейся молодежи университетов и всяких институтов. Кроме преподавания гуманитарных наук и широкого общего образования, было обращено особое внимание на изучение языков: французского, немецкого и английского. Первым директором Лицея был некий Малиновский, выбранный на эту должность самим Императором и оставивший в сердцах воспитанников добрую память. О нем говорит Пушкин с глубоким преклонением в своих стихах. Оригинально, что воспитателем и преподавателем в Царскосельском Лицее был брат Марата, т. е. очевидно человек республиканских настроений, рассказывавший воспитанникам о революции и превозносивший достоинства брата. Эта интересная особенность сохранилась как некая традиция, и позднее, в мое время, состав профессоров был тоже очень своеобразен. Профессора С. А. Муромцев, Н. И. Кареев, В. А. Мякотин, В. Гессен, И. А. Шляпкин, позднее расстрига Г. С. Петров, либеральный сенатор А. Ф. Кони, Жижиленко... Но на учеников своих эти талантливые профессора-либералы в вопросах политических никакого влияния не имели и, в своем подавляющем большинстве, лицеисты оставались верными своему Царю и Родине. Первый же выпуск показал, что надежды, возлагавшиеся на Лицей, оправдывались. Имена Пушкина, Дельвига, позднее Салтыкова, Грота — неразрывно связаны с русскою литературою. На поприще гражданской и военной службы целое столетие Лицей давал талантливых и верных Царю и родине деятелей. Политика и связанная с нею смута не касались Лицея.
Итак, вступив в 1897 году в приготовительный класс, я прошел весь курс Лицея до окончания его в 1905 году в мае месяце с чином 9-го класса, т.е. Титулярным советником. В первые дни поступления нам выдавали и подгоняли форму. Состояла она из короткой куртки, однобортной, с девятью золотыми пуговицами с государственным гербом на фоне и небольшою кругом рамкою. По внешнему борту куртки шел, как и на воротнике, красный кант. Штаны были сине-серого сукна, застегивавшиеся сбоку, так что спереди не было прореза. Фуражка была с черною тульею и красным кантом по черному бархатному околышу. Пальто было черное, с двумя рядами золотых пуговиц, с красными петлицами на воротнике. Приготовительный класс был основан лет за тридцать до моего поступления. Занимал он довольно большое здание, построенное на Монетной улице около большого Лицея, выходившего на Каменноостровский проспект фасадом. Здание Приготовительного класса было двухэтажное, с отличным помещением в подвальном этаже, где жили служащие со своими семьями и фельдшер Кон (Михаил Конюхов). В рекреационном (от слова рекреация, букв. с лат. восстановление; то есть предназначенная для пользования во время перерыва между уроками — ред.) зале висели очень хорошо исполненные портреты: Императора Александра III и Императрицы Марии Феодоровны, Принца Петра Александовича Ольденбургского — Главноуправляющего Ведомством Императрицы Марии, в ведении которого находился Лицей, и в самом конце зала Портрет Государя Императора Николая Александровича и Императрицы Александры Феодоровны. Освещалось помещение классов, залы, дортуары и другие — керосиновыми лампами. На ночь в дортуарах на лампы одевались жестяные колпаки, исколотые дырками для пропуска света. В большом Лицее было такое же примитивное освещение, и Министр Веб, бывший воспитателем в классе моего брата, обыкновенно кричал по-русски: «Дядька (неразборчиво — ред.), полосатый черт, пора делать затемнение, одевай просветительный колпак. Наблюдение за лампами лежало на так называемом «ламписте», это был сухой, чахоточного вида, рыжий, маленький человек, который всегда возбуждал во мне жалость. У нас для услуг и для заведывания нашими сапогами, платьем и бельем были дядьки, которые получали жалованье от казны и ежемесячную плату от нас. Дядьки эти были нашими друзьями, они смотрели за нами, иногда помогали скрыть шалости и приносили нам из лавок, куда их посылали, сладости. Дружба была искренней. Набирали их из солдат, отбывших службу в Гвардии. В нижнем этаже помешались квартира директора нашего Приготовительного класса Александра Эдуардовича Лема и его кабинет, где он выдавал нам тетради, перья, карандаши, резинки и прочее. Налево от лестничной площадки, против его квартиры, располагалась большая столовая, в конце которой были все необходимые принадлежности для гимнастики. Там же находилась аптека и кабинет доктора и лазарет, переделенный пополам — один для обычных, а другой — для заразных больных, вход в который был отдельным и со двора. Но за мое время, там только раз лежали воспитанники, заболевшие свинкой или заушницею. Лазаретный дядька Игнатий, маленький с черными бакенбардами и пробритым подбородком, ходил в белом халате и заведовал этим отделением.
Доктором у нас был Константин Лазаревич Павлов, хороший и добрый человек; он же был и доктором старшего Лицея. Кормили нас хорошо. Утром после молитвы, которую читали по очереди воспитанники, мы пили в столовой чай с молоком, сайками, бубликами и булками. Такая же молитва была и вечером. Вставили мы в 7, а в половине восьмого, после чая, шли и готовили уроки до без четверти 12-ти. Мыли руки, приводили себя в порядок и попарно шли по отделениям в столовую. На завтрак полагалось два кушания: черный великолепный хлеб и свой же, лицейский, домашний квас. После молитвы садились за стол, старший стола раздавал еду. По окончании еды читали молитву и шли в сад. Хотя сад и был меньше сада при большом Лицее, но был очень порядочный, имелся Па-де-жеан1 и любители сильных ощущений взлетали на большую высоту. В два часа мы возвращались и начинались уроки, которые шли до 5 часов. Тогда после короткого перерыва, был обед из трех блюд с квасом и хлебом. После перерыва начинались препарации, длившиеся до вечернего чая, иногда и после него молитва, умывание и сон. В субботу в четыре часа нас отпускали к родителям, родным или знакомым до 9 часов вечера воскресения. По утрам, в будни, больные шли на осмотр к доктору, слабые получали кефир. В течение недели иногда приезжали навещать воспитанников родные, на верхней площадке лестницы, направо, над кабинетом Лема, была небольшая приемная, где висели (списки) группы всех перешедших уже в большой Лицей. К разряду нарушения порядка относилась весною покупка через забор у мороженщиков мороженого, виновные подвергались наказанию. Был свой небольшой хор (скорее оркестр — ред.) балалаечников. Был преподаватель музыки, занимавшийся по вечерам с желающими, — г. Губкин; учитель пения, дирижировавший церковным хором лицеистов, — Капылов; учитель рисования Бельзин, сотрудничавший в «Сатириконе», и преподаватель чистописания Алек. Михайлович Изюмов. Был учитель гимнастики Арзубов, учитель танцев Облаков, артист Императорского Балета и офицер, преподававший строй.
Как сейчас вижу большую слабо освещенную залу. Часть воспитанников в классах готовит уроки или читает, часть парами гуляет по довольно обширной зале. Около шкафа с книгами и другого, где хранятся вещи воспитателей, находящихся на дежурстве, в кресле за столом сидит кто-либо из воспитателей, у нас их было четверо. Первый — старейший по годам француз Луи Ласим. В молодости он был офицером в кавалерийском полку и знал лично Императора Наполеона III. Он любил рассказывать о своей службе и подарил нам свою фотографию в форме гусара. По убеждениям он был монархист и после Седана и крушения Империи переехал в Россию. Кроме того, он являлся профессором французской литературы и учителем языка в младших классах. Я пользовался его расположением, так как недурно болтал на французском языке и внимательно выслушивал его воспоминания. Вторым был барон Макс Тизенгаузен, бывший лицеист, служивший в Министерстве Финансов. Но его мы все мало знали, и держался он официально и холодно. Затем шел Пестич, по происхождению серб, маленький, смуглый с седыми волосами, очень крикливый, напоминавший собою маленького петушка из породы карликовых кур. Сходство это увеличивало еще чрезвычайно развитое у него адамово яблоко. В тех случаях, когда он возвышал голос и поднимал голову, при своем небольшом росте, он был просто забавен. Четвертым воспитателем был Вильгельм Осипович Сакович, человек болезненный, но чрезвычайно хороший и справедливый. Вся эта группа наших воспитателей возглавлялась как бы директором нашего малого Лицея А. Э. фон Лемом, состоявшим в чине Действительного Статского Советника и имевшего звезду (неразборчиво: Станислава — ред.) и ленту и Владимира на шее. Человек он был добрый, но страшный крикун, суетливый и при разносах очень невыдержанный. Начиная ругать кого-либо из воспитанников за лень или за шалости, он сам был подавлен своим величием; тогда с его языка срывались отрывочные слова: «Мать плачет, отец рыдает, у меня Владимир на шее, а ты, скверный мальчишка» и т. д. Была у него и приверженность к Бахусу, отчего его нос имел очень компрометирующий цвет. Ноги у него были сухие длинные и тонкие, для роста и поднятия авторитета носил он обувь на высоких каблуках. Стук его каблуков был слышен издалека.
Пишу эти строки и вижу всех этих лиц, и должен сказать, что кроме уважения и благодарности ничего другого к ним не испытываю. Вели мы все себя очень прилично; шалости, конечно, бывали, но злобных выступлений я не помню, кроме одного скандала, устроенного Пестичу. В воскресение вечером, возвращаясь из отпуска, каждый привез по пачке хлопушек, и вдруг ночью начались взрывы. Пестич вскочил с постели, прибежал сам Лем, но все делали вид, что спят. Конечно, Лем кричал, поминал слезы родителей и своего Владимира на шее. Дядьки в это время убирали и подметали песок и кусочки бумаги от взрывов хлопушек.
Учился я довольно плохо, особенно не любил я математику и английский язык. Меня возмущало то, что, имея нужные буквы в своем алфавите, англичане пользуются другими, искажая их произношение, а часто пишут в словах буквы, которые совсем даже не произносятся. Смысла тут я никакого не видел, как не видел и смысла во французском языке с бесконечными «Е» под разными соусами и, наконец, в букве «О», имеющейся в алфавите и почему-то дополняемой еще «АЮ» «ЕАЮ». Позднее, да и теперь, меня возмущает судьба доброй буквы «Ъ» (ять), почему-то выкинутой из обихода. Объясняется для меня это явление демократическим стремлением не поднять низы до верхов, а опустить верхи, сравняв их с низами. Недаром в разговоре по поводу несчастной судьбы этого «Ъ» (ять) простой солдат мне сказал: «Да ведь ее выкинули для равенства; вот вы пишете письмо — сразу видно, что интеллигентный человек писал, а теперь разберись-ка». Английский язык преподавал у нас Мистер Веб (Web) — сухой англичанин, большой спортсмен и великий педант. Однажды ему в большом Лицее устроили скандал: все сразу начали хлопать крышками парт. Веб принял участие в общей стукотне и усиленно стучал крышкою кафедры, с такими комично серьезными жестами, что все рассмеялись, и скандал кончился общим хохотом, причем и в нем мистер Веб принял горячее участие.
Закон Божий преподавал нам дьякон Бенескриптов, очень добрый и снисходительный человек. Отличался он изумительно каллиграфическим почерком, так что мы утверждали, что по этой причине он и получил свою фамилию2. Математику и физику преподавал Конрад Леопольдович Доршпрунг-Целица. По преданиям, в своей молодости, он участвовал в польском мятеже. Латинский язык преподавал Герман Федорович Воронович — чех по происхождению, очень толстый с огромною и густою бородою и копною волос на голове. Говорил он по-русски не только с акцентом, но и фразы составлял изумительные. Особенно налегал он на синтаксис и этимологию, «без знания которых, вам ни есть перейти в шестой класс». Является ли одна из заданных им для перевода фраз апокрифом или ее он действительно составил, но она гласила так: «Слон ходит тихими шагами и никогда не ест мышей». Русский язык нам преподавал Н. Н. Гераков — очень хороший, но, к сожалению, очень больной человек; по-видимому, он страдал язвою желудка. Французский преподавал Г. Ласим, как я уже говорил. Литературу он знал великолепно, любил свой предмет и, декламируя классиков, входил в раж, передавая стихи со свойственным французам подвывом. Немецкий язык преподавал у нас г. Тиандер — милый и застенчивый человек. С ним мы все вертелись на сказках: «Туфли Абуказема», «Калиф Аист» и т. д. Историю и географию преподавал г. Яшевский; у него были любимые пункты, одним из них являлась знаменитая скифская серебряная чаша в Эрмитаже. В среднем и младшем отделениях имелись другие преподаватели. Учился я, как уже говорил раньше, неважно; не то, чтобы я был ленив, а просто предметы были мало интересны; лучшие баллы я имел по истории, географии, Закону Божию, русскому, французскому и немецкому. Дома, когда ежедневно я приносил баллы за неделю, я часто слышал много неприятного.
«Без знания синтаксиса и этимологий вам не есть перейти в 6-й класс», — все чаще и чаще изрекал Герман Феодорович Воронович. Наконец, совершилось это великое событие, — и старшее отделение перешагнуло границу, отделявшую нас от настоящего Лицея. Распростившись с воспитателями и Александром Эдуардовичем, мы поднесли ему снимок нашего теперь курса в хорошей раме, выслушали от него прощальные наставления и разъехались на лето по домам.
На лето нам для надзора и учения брали репетитора, с которым мы и занимались тем, в чем были слабы. Невольно вспоминается чудное утро; мы трое едем верхом по холмистому правому берегу Дона, левый, низменный, еще в тумане, от реки поднимается пар, расстилающийся по заливным лугам. При восходе солнца он куда-то исчезает, видны села с церквами на ровном противоположном берегу, пробуждается жизнь, вот уже задымили избы, начинается чудный весенний день. Как хорошо и радостно бывало на душе, как она через природу приближалась к Творцу! В свободное время мы много читали, играли в шахматы. Но всему приходит конец. Август проходит, близится сентябрь. Проводы, расставание и снова, на этот раз уже менее приятная, поездка. Петербург. Николаевский Вокзал. Суета, говор, шум, носильщики, публика, начинает накрапывать дождь, извозчики стоят с поднятым верхом пролеток. Садимся, едем на Сергиевскую, 4, квартиру, где мы прожили более 20 лет (Интересную историю этого дома поведал мне петербуржец Дмитрий Игнатовский: «Дом 4 на Сергиевской (Чайковского) мне хорошо известен... Дом был возведен и принадлежал в позапрошлом веке Кокошкиным (это старинный род, в котором были писатели, генералы и столичные обер-полицмейстеры). Примечательно, что Кокошкины были в родстве с Хвостовыми (драматург Федор Федорович Кокошкин был племянником графа Дмитрия Ивановича Хвостова). Может быть, именно поэтому Бехтеевы жили в этом доме! Вообще этот квартал очень интересный. Буквально в метрах от этого дома родился Бородин, жил Сперанский, царский повар Харитонов…» — ред.).В городе идет ремонт мостовых, кипит в котлах асфальт, пахнет дегтем, деревом торцов. Дома большая квартира пуста, на лето остается она лишь под надзором кухарки да повара Елены Панфиловны Тарасовой. Окна забелены, мебель в чехлах, картины завернуты в газетную бумагу.
Из Лицея уже приходил дядька и принес предписание — к девяти часам быть в Лицее. Выходим из дома с моим старшим братом Сергеем, идем по Гагаринской к плавучей станции, где пристают пароходики, перевозящие публику к домику Петра Великого, где находится икона Нерукотворного Спаса. Идем, чтобы помолиться. Оттуда до Лицея недалеко, можно дойти и пешком. Постепенно собираются лицеисты, воспитатели, преподаватели к Церковной службе. Церковь в Лицее своя, домовая, поет хор слепых, служит священник, магистр богословия отец Иоанн Смирнов. Служит удивительно благолепно. Этот Пастырь пользуется глубоким уважением, но, к сожалению, болен и поэтому бывает раздражителен; с ним в сослужении дьякон Бенескриптов. Присутствуют: директор Лицея Генерал-Лейтенант Фельдман, инспектор классов магистр-профессор Государственного Права Игнатий Александрович Ивановский, инспектор воспитанников — гроза Лицея, полковник Семеновского полка Владимир Александрович Шильдер, — все воспитатели и лицеисты — старший курс стоит справа, младший — слева. После литургии идет молебен с провозглашением многолетия. Первый день посвящен распределению по классовым партам, по постелям и по дядькам (это название сохранилось со времен Пушкина). Весь день проходит в распределении книг. Вывешены расписания уроков. Завтра они должны начаться. После завтрака идем в огромный сад, который был переделен на две неравные части забором, — большая при Лицее, меньшая — при приготовительном классе. В конце березовой аллеи стоит памятник Пушкину, — очень большой бюст на высоком цоколе. В саду имеется кегельбан, футбольный плац, плац для игры в городки, тут же пруд или, вернее, небольшая выемка с водою и массою лягушек. Вновь поступившие еще в своих домашних одеждах, мы — в курточках приготовительного класса. Начались первые уроки. Голова все еще полна воспоминаниями прошедшего лета, грустно без близких, но мы среди товарищей. Проходит несколько дней — и вот появляется поставщик форменного платья для Лицея, г. Михельсон, а с ним его компаньон по фамилии Басс, имеющие на Литейной свою мастерскую. Подгоняют старые куртки с красными воротниками и девятью золотыми пуговицами, черные штаны и, наконец, мундиры, однобортные, с красными рукавами и с тремя пуговицами и красными воротниками, с серебряным шитьем — для гимназических классов и с золотым — для университетских. Тут же подгоняют сапоги и треуголки, с большими нашитыми кокардами, черные пальто с красными петлицами. Эти треуголки и вообще форма вызвали насмешки и злословия у либеральных кругов, именовавших Лицей «инкубатором превосходительных цыплят». Зависть, мерзкая зависть — источник многих зол в России. Началось учение, жизнь вошла в свой обычный круг.
Лицей представлял собою большое четырехэтажное здание, с хорошим подвальным этажом. В старые времена строили прочно, комфортабельно и разумно. Здание имело форму буквы Т. Широкая сторона выходила фасадом на Каменноостровский проспект, а другая, ей перпендикулярная часть, шла в глубину сада. В нижнем подвальном этаже жили служащие; в первом этаже направо была квартира Директора и его служебный кабинет, налево был кабинет Инспектора и его квартира; разделяла их большая приемная с портретом Принца Петра Георгиевича Ольденбургского. Приемная вся обставлена была шкафами с книгами, и направо от портрета была дверь в библиотеку учебных книг и в лазарет; из этой комнаты винтовая лестница спускалась в канцелярию. Вестибюль был очень большой, и из него начиналась лестница, широкая с большими площадками на каждом этаже, ведшая на каждый из них. В швейцарской вестибюля дежурили два швейцара в красных одеяниях с отделкою желтыми лентами с государственными гербами. Лицей был единственным мужским учебным заведением, принадлежавшим Ведомству Императрицы Марии. В мое время ведомством управлял граф Протасов-Бахметьев, бывший Попечителем Лицея. Во втором этаже помещались первый и второй классы. Между ними было помещение воспитателей; вслед за этим проходным помещением шел, так называемый, Пушкинский музей с витринами разных реликвий, с масляными картинами работы лучших художников, изображавших Пушкина и эпизоды в его жизни.
Через Пушкинскую входили в большую залу с огромными окнами, где помещались портреты Императоров во весь рост. В конце залы на ступенях стоял великолепный портрет Императора Александра Первого работы французского художника. Изображал он Императора в Кавалергардской форме эпохи 1812 года, с высокою треугольною шляпою с плюмажем ([<фр. plumage оперение>] — украшение из перьев на головных уборах — ред.) в руке, при Георгиевской звезде и шпаге, стоящим на фоне надвигающейся темной тучи. Исполнение портрета было, как я уже и говорил, изумительно. Позднее я заметил: если закрыть бороду на известном портрете старца Федора Кузьмича, можно было увидеть то же лицо, что я за 6 лет привык видеть на портрете Императора. Справа и слева портрета стояли два больших белых орла с витринами, где лежали Царские грамоты Лицею. Был хорош большой Портрет Императора Николая Первого, уже хуже — Александра Второго и Александра Третьего, и очень плох портрет Императора Николая Александровича. За портретом Государя Александра I был вход в буфетную; тут же по лестнице можно было спуститься в лазарет и на кухню, откуда подавалась пища. На следующем, третьем этаже, помещались третий и четвертый классы, на четвертом располагались пятый и шестой, причем, пятый считал площадку лестницы своею и воспрещал шестому на нее выходить. Этот взгляд, как равно и система схватывать и затаскивать к себе тех шестиклассников, которые казались им почему-либо нахальными и избивать их, возмущала нас. После того, как повторно произошли случаи такого избиения, после напрасных переговоров, мы дали решительное сражение пятиклассникам на площадке; воспитатели бегали, как наседки, и кричали, даже полковник Шильдер не решился придти на место сражения и предоставил ему закончиться самому. Когда бойцы разошлись, то площадка была залита кровью. Однако эта кровь пролилась недаром, и глупая традиция была нами выведена. Позднее мы тоже не допускали, как старшие, самоуправства, и так это раз навсегда и кончилось. Каждый класс представлял собою как бы дружную семью — «извода» и драк не было, и в классе имелись лица с авторитетным мнением, с которым считались остальные; я был в числе них, как представитель класса у начальства, чувство товарищества было сильно развито. Фискальство и жалобы в классе не допускались; более сильные всегда следили, чтобы не обижали слабых. Эгоизм был явлением позорным, как равно и чрезмерная бережливость или скупость. Понятия чести стояли высоко, и ложь была не в ходу. Карою за нарушение было презрение к нарушившему традиции, (ему) грозило и исключение из товарищества.
Высоко радостным событием, повторившимся в мое время два раза, были внезапные два приезда ГОСУДАРЯ и ГОСУДАРЫНИ.
Помню, как сейчас, во время урока вдруг из дверей, ведших с лестницы в залу, в конце которой огромною аркою был от нее отделен наш класс, появился дядька Мостюгин и с силою распахнул обе двери, через которые влетел инспектор полковник Шильдер и громко по-военному заревел: «Встать!» За ним в дверях показалась высокая стройная дама в шляпке и около нее Офицер в сюртуке Преображенского Полка. Однако взгляда было достаточно, чтобы узнать любимые и дорогие черты. За Их Величествами следовал наш директор, генерал-лейтенант Фельдман и воспитатель нашего класса. Поздоровавшись с преподавателем, Государь обратился к нам: «Здорово, лицеисты!». «Здравия желаем, Ваши Императорские Величества!» — грянули мы. Государю и Государыне подали стулья, и они присутствовали несколько времени на уроке. Затем Государь и Государыня отправились вниз, в другие классы и в Пушкинский музей. Мы остались в классе, ожидая распоряжения начальства. При отъезде Их Величеств, мы были выстроены у выхода из Лицея; когда экипаж с Их Величествами тронулся, все толпою бросились за ними с криками «ура!» по Каменноостровскому. Даже наши толстяки, с непривычной им скоростью, передвигались довольно резво. Царские лошади все прибавляли резвости. Мой старший брат Сергей отлично бегал, и с двумя товарищами не отставал от экипажа, пока Государь не обернулся и не крикнул: «Ну, теперь брысь домой». Счастливые и радостные возвращались мы домой. В нашей семье был культ Царя и Царицы, и я помню, как, встретив Государя, одного или с Государынею в экипаже на набережной, мы и моя сестра чувствовали себя весь день счастливыми и рассказывали всем о выпавшем нам счастии. Посещения Институтов были более убыточными, институтки выкрадывали платки, даже пуговицы с пальто. В виду посещения Государем Лицея, мы освобождались от занятий на три дня и спешили скорее домой, чтобы рассказать свои впечатления. Мой брат Сергей, начинавший тогда проявлять себя поэтом, имел счастье поднести Государю свои стихи, написанные по случаю посещения Лицея Монархом. Мы, все дети, были глубоко и останемся навсегда благодарными нашим родителям, воспитавшим нас в духе Православия и любви к Царю. Яблоко падает недалеко от дерева; как жаль, что в России многие родители подавали детям плохой пример.
Я немного предупрежу свой рассказ. В 1911 году 19 Октября было столетие основания Лицея. Государь прибыл в Лицей и Сам председательствовал на первом торжественном заседании. К хартиям об основании Лицея Императора Александра Первого были добавлены новые — Императора Николая Второго. Пожалован был юбилейный знак в виде венка золотого с короною на верху, в середине на красном полированном эмалированном щите были помещены буквы «А I», «Н II». Государь был в белом колете ([фр. collet воротник] в русской армии верхняя одежда в виде короткого мундира, обычно из белого сукна, обозначала принадлежность к тяжелой кавалерии, в частности к кирасирам — ред.) своих Кирасир, стоявших в Царском Селе, откуда пошел Лицей, а вечером — в форме своих Лейб-гусар, тоже находившихся в те давние времена в Царском Селе и бывших в дружбе с лицеистами. Хотя нас собралось более 800 человек, мы все были приглашены в Зимний Дворец на обед. После обеда мы были выстроены по выпускам в Георгиевском зале, где Государь обходил нас. Я был тогда Советником Губернского Правления в Орле и был удостоен милостивыми вопросами о моей службе и пожеланием успеха из уст ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА. Как далеко теперь это дивное время, и как жестоко поплатился народ, обманутый волками в овечьей шкуре. Прошли три года гимназических классов Лицея, и вернулись мы уже студентами из деревни на зимние занятия.
Надо сказать, что Царскосельский Лицей при Императоре Николае Первом был переведен в Петербург, так как для педагогического состава его пребывание вне столицы представляло затруднения. При первом классе была комната, называвшаяся Каменкою; здесь на пьедестале красного дерева лежал большой тесаный камень от помещения в Царском дворце Лицея. На этом камне разбивали курсовой колокол, по звону которого в течение шести лет курс просыпался, шел к обеду и завтраку, собирался на уроки, а позднее, на лекции. Один из лицеистов ударом молотка его раскалывал после молитвы, и частицы колокола все брали себе и, вделав в золото с надписью, носили, как брелок, на часах. Церемонию разбития колокола и само, так называемое «Прощание», я опишу дальше. Перевалив через гимназические препоны, мы оказались в числе 25 человек. Некоторые задержались, чтобы серьезно и вдумчиво пройти курс. Такова своевременно была и моя участь, в первом отделении приготовительного класса.
В числе наших преподавателей и воспитателей были очень милые и оригинальные люди. В гимназических классах был преподавателем истории некий Франц Карлович Живейко-Неслуховский. Он был по происхождению поляк, но по взглядам настоящий русский. Носил он в кармане красный носовой платок, на котором было белыми буквами написано «Боже! Царя храни!» Нюхал он табак. Но любил делать это незаметно, однако это ему редко удавалось. Слушая на кафедре ответы, он незаметно, казалось ему, доставал табакерку и подносил украдкой понюшку табаку к носу. В это момент кто-либо из нас, или иногда двое, дружно чихали. Он гневно бросал на землю табак и ждал подходящего момента. Зато, если ему удавалось понюхать, и кто-либо уже после этого чихал, он добродушно показывал ему кукиш. Когда он праздновал пятидесятилетний юбилей своей педагогической деятельности, то на обеде один из участвовавших в чествовании преподавателей польского происхождения, провозгласил такой экспромт: «Нитаковский, нисяковский, прослуживший много лет, Франц Живейко-Неслуховский — вечно юный человек». Мы все его очень любили, и назывался он у нас Гродегейз — по имени одного из героев времен Великого Переселения Народов. В классе у него бывали случаи удирания; делалось это просто: человек сползал с парты и потом ползком вылезал из класса. Но один раз Неслуховский заметил беглеца и, поднявшись на кафедре, для нас неожиданно провозгласил: «Ползи, ползи, скотина!» Его словам мы не обижались, и часто весело смеялись, зная, что старик добр и нас любит. Таково же было отношение и к воспитателю Матвею Димитриевичу Бублик-Погорельскому. Как я говорил, на его дежурства специально к утреннему и вечернему чаю подавались бублики. «Матвей Димитриевич, это бублики!» «Вовсе не бублики, — возражал он, — это баранки». Матвей Димитриевич был среднего роста, очень сутуловат, держал голову как-то вперед, носил бороду клинышком, тоже стремившуюся вперед, как равно и длинный нос, украшенный золотыми очками, и прическу, хохол которой тоже как-то подражал бородке и носу.
Есть пословица «седина — в бороду, бес — в ребро». Так было и со мною. На всем протяжении учения в младших классах я вел себя образцово, за исключением драки на площадке, и всегда имел за поведение высший балл, а тут уже в первом и втором классе расшалился. Как я уже говорил, в конце Большого зала находился портрет во весь рост Императора Александра Первого в Кавалергардском мундире, короткой куртке с девятью пуговицами, с треуголкою с плюмажем, со шпагою и в орденах. Из попавшей мне под руки серебряной бумаги я вырезал звезду и ордена, взял треуголку и метелку для фортепиано с цветными перьями, отломил ручку и вставил как плюмаж в треуголку.
Засунул штаны в сапоги и, зная, что вечером два моих товарища, барон Мейдель и граф Штакельберг, любят гулять по мало освещенной зале, я стал так, что сливался с фигурою на портрете. Лампа горела лишь в противоположном конце залы, и когда оба немца появились в зале, я медленно спустился по ступеням, бывшим перед портретом, и направился к ним. Оба немца с визгом бросились в Пушкинскую, а я сбежал скорее к себе в лазарет и переоделся, и на шум и разговоры пришел в залу. Штакельберг и Мейдель клялись, что видели, как с портрета сошел Император и направился к ним, никто не мог объяснить это явление. Юлий Августинович, однако, заметил на мне конец портупеи, вылезавшей из-под моей куртки. «Бехтеев, это ваши штуки; ну, сознайтесь?». «Да, мои», — ответил я, и вопрос был исчерпан, и не создалось новой легенды. Помнится мне неприятный случай, происшедший со мною. Мы с Кованько готовились к репетиции в нашей зубрилке. На столе стояла электрическая лампа; я крутил ее в руках и вдруг почувствовал страшный ток, проходивший через меня и то, что держу лампу, а выпустить из рук не могу: руки как бы примерзли к ней, и пальцы не разгибались. Ощущение было не из приятных! Вообще, эту силу я не любил, да и знал в электричестве мало. «Брось, брось», — говорил я. Кованько удивленно смотрел на меня и, наконец, догадался выдернуть штепсель. Когда-то еще в гимназических классах, во время, когда нам показывали опыты с электричеством, Вильгельм Осипович предложил, став и держа ручки проводов, потрогать его; от прикосновения, получалась искра и легкий укол. Но когда мы все бросились его трогать, то он закричал благим матом, а его длинные волосы в это время поднялись дыбом. Хотя в Лицее была великолепная библиотека, пожертвованная бывшим лицеистом Гротом, но пользоваться ею не приходилось, так как слишком много было работы по наукам. Однако иногда по вечерам устраивались рефераты, на которых присутствовали соответствующие профессора. Надо сказать, что в это время в первом классе мы переживали и те политические события, которые уже начали разлагать Россию.
Вернувшись после летних вакаций, мы не узнали Лицея. За время нашего отсутствия он совершенно изменился. Часть здания, идущего в сад, была продолжена; прежние дортуары переделаны, около них устроены самые совершенные умывалки с фаянсовыми раковинами, с теплою и холодною водою, новые уборные взамен невзрачных старых, а, кроме того, как мы их называли, «зубрилки» на трех-двух человек. Отопление было всюду проведено паровое, вонючие керосиновые лампы уступили место электричеству. С переходом на старший курс, наш класс остался в следующем составе: А. Л. Баумгартен, Г. В. Де ла Турн-де Бернгард, А. С. Бехтеев, М. М. Бодиско, С. Е. Бютцов, Г. В. Вогак, Д. Н. Вошинин, М. М. Гардер, И. В. Гурко. Л. И. Зарин, Б. Н. Ионин, А. А. Ильин, Н. С. Ильяшенко, Д. Д. Кованько, Г. Ф. Лерхе, А. П. Лемсон, Г. А. Майдель, В. Н. Муравьев, Д. М. Пашков, О. О. Петерсон, С. А. Родзянко, О. Р. Штакельберг, Г. А. фон Таль, П. П. Ухтомский, В. А. Шаховской, К. И. Унгерн. Из двадцати шести человек кончили Лицей по первому разряду двадцать четыре, по второму — два. Приятно было начинать занятия в новом здании и при новых порядках. Еще при пребывании моем в пятом классе переменилось наше начальство. Генерал-лейтенант Фельдман, директор Лицея, из-за расстроенного здоровья ушел, полковник Шильдер (племянник знаменитого историка — автора истории о Царствовании Императора Павла Первого, Александра Первого и Николая Первого) — тоже. На их место были назначены: директором Лицея Шталмейстер высочайшего Двора, прежде Главный Начальник Тюремного Управления Александр Петрович Соломон и инспектором воспитанников — Александр Эдуардович Шмидт.
Три раза в год, по прошествии двух месяцев, происходили так называемые «репетиции» пройденного или экзамены. Четвертая репетиция по всему курсу называлась экзаменом. Весь третий класс я прошел на круглом 12 — это был высший балл. На акте был вызван первым для получения награды: два роскошно изданных тома «Истории Царствования Николая Первого» Шильдера. На это сыновнее торжество поехал со мною и мой отец, и тут на извозчике в газете «Новое время» прочитал об убийстве Александра Обреновича и его супруги Драги. Собственно, этот момент был началом трагедии, которую мы переживаем уже много лет и неизвестно, сколько времени будем переживать. Убийца Александра, молодой офицер Драгутин Димитриевич (Апис), член общества «Черная рука», зверски убил Обреновича и его жену, а позднее в 1914 году организовал и убийство наследника Австрийского Престола.
Летний отдых прошел чудно. Мой второй брат (Николай) отбывал воинскую повинность в Преображенском полку. Мы со старшим (Сергеем — ред.) были в деревне, и осенью он должен был отправиться отбывать воинскую повинность в Кавалергардском Ея Величества Государыни Императрицы Марии Феодоровны полку. В деревне гостил у нас П. С. Толстой — муж моей сестры Зины, штабротмистр Кавалергардского Полка. Было очень весело. Лето прошло и пришлось ехать опять в Лицей, но теперь это уже не была та грустная поездка, как прежде, а скорее радостная: приятно было увидать товарищей и продолжать учение. Рассматривая теперь иногда мой лицейский аттестат, я переживаю чудные воспоминания. Кстати, вернемся к профессорам. Нашими любимыми профессорами были С. Ф. Платонов, читавший русскую историю, Нестор Александрович Котляревский, читавший русскую и европейскую литературу. Увлечение Петровым давно уже прошло. Молодежь его раскусила ранее старших. Интересно читал Международное право А. А. Пиленко. Левые профессора не пользовались в Лицее особой популярностью.
Во втором классе я потерял право на медаль, на которую шел, из-за столкновения с профессором уголовного права Жижиленкой. Мы, по-видимому, с места раскусили друг друга. Этот паршивенький либералишка проводил свои идеи. Класс обыкновенно слушал, не возражая. На одной лекции Жижиленко заявил, что преступников вообще в природе нет, а есть больные люди и что в будущем не будет тюрем, а будут санатории, куда их будут помещать и потом перевоспитывать, а когда заведующие найдут, что преступник исправился, то его будут выпускать. Если он повторно совершит преступление, то его будут возвращать в эти духовные санатории для дальнейшего морального лечения. Я не выдержал и улыбнулся. «Почему вы улыбаетесь, Бехтеев?» — обратился ко мне Жижиленко. «Да потому, господин Профессор, что многие, и даже я в том числе, предпочтем быть преступниками, чем подопытными кроликами, на которых пробуют, исправился ли там какой-либо убийца или нет». Весь класс расхохотался. Жижиленко покраснел «Вы меня не поняли, я потом все это объясню». Объяснить он ничего не объяснил, но отомстить — отомстил.
Целый год он обещал нам, что на этих днях мы получим книгу «Квалификация преступных деяний»; мы ее получили за два дня до экзамена. Курс уголовного права был большой, а книга в 200 с лишним страниц свалилась на голову, как гром (с ясного неба). Я заявил, что читать ее не буду, так как не имею времени. На экзамене я ответил по билету на все вопросы. Ну а теперь скажите мне необходимые признаки для установления поджога. «Извиняюсь, — ответил я, — но книгу Набокова мы получили за два дня до экзамена, а курс настолько велик, что, чтобы его повторить, нужно довольно много времени». «Я это говорил в году», — сказал профессор. «Если бы вы нас предупредили, то мы бы записывали ваши лекции. Но вы все время обещали эту, за два дня (до экзамена) полученную нами, книгу». Я отошел от стола. Жижиленко вызвал следующего, но по курсу Набокова не спрашивал, а затем заявил, что он по курсу будет спрашивать, но на балл это влияния иметь не будет. Мне он поставил 10, что сразу лишило меня права на медаль. Товарищи требовали, чтобы я шел к директору. Но я отказался, так как не хотел клянчить баллы. Позднее, будучи вольноопределяющимся в Кавалергардском полку, встретив Жижиленко на лестнице, я не подал ему руки в ответ на протянутую им мне руку. Стоявшие на лестнице лицеисты видели происшедшее и улюлюкали вслед бегущему Жижилеке, так как многие знали о его поступке. Позднее этот господин был при Временном Правительстве поставлен во главу тюремного ведомства, кажется, после он и у большевиков послужил. Показали свой духовный облик и Муромцев и Кареев, подписавшие Выборское воззвание. Кареев даже требовал, чтобы Россия не называлась Россиею, так как название обидно и унижает народности, входящие в ее состав. Умер наш либерал в хвосте очереди, в котором стоял, чтобы получить хлеба, от утомления и голода. Этот бедный идеалист относился ко мне хорошо; правда, я и учился отлично, и вот на последнем экзамене, когда я уже кончил отвечать по билету, он меня рекомендовал, как своего лучшего ученика. Я проводил границу между политикой и наукой, интересовался революцией и изучал ее, так как нужно знать врага, чтобы с ним успешно бороться.
Я очень любил профессора, а позднее Сенатора Дювержуа (вероятно, речь идет о профессоре римского права Дювернуа Николае Львовиче. — ред.), считавшегося грозою, и пользовался его взаимной симпатиею за то, что хорошо знал Римское право, и катал тексты по латыни наизусть. Хороший профессор, из молодых, был Александр Александрович Пиленко, хотя и в нем был душок осуждения Правительства, но в допустимой мере. У него я имел круглое 12. По окончании экзамена он спросил меня, иду ли я по Министерству Иностранных Дел, так как хорошо знаю Международное право. «Простите, г. Профессор, для меня право является понятием чего-то такого, за чем стоит сила, могущая его поддержать и заставить нарушителя его восстановить. За международным правом этой силы нет, а моральные философствования напоминают мне повара из басни Крылова “Кот и повар”».
В мое время среди воспитанников первого класса существовали так называемые генеральства. Это было заведывание каким-либо предметом или какой-либо отраслью искусства или управления. Один генерал был от фронта. На его обязанности было присутствовать и помогать офицеру при строевых занятиях, наблюдать за дисциплиною, за соблюдением формы и поведением младших на улице и везде, где он бывал сам. Два генерала от кухни — они наблюдали и заведовали вопросом продовольствия, вели счета. Расплачивались с поставщиками, наблюдали за распределением порций. Два генерала от лазарета, заменяли собою надзор воспитателя за больными. Они, как и генерал от фронта, присутствовали на утреннем рапорте директору о состоянии по классам, который делали дежурные по классам и подавали рапорт о состоянии больных в лазарете. Эти два генерала имели отдельную комнату, заказывали диетные порции для больных, присутствовали и смотрели за порядком при докторском приеме, а при отсутствии доктора, по соглашению с фельдшерами, могли принимать больных. Часто я выручал младших товарищей, особенно, когда вопрос касался письменных работ по математике, которую, за исключением арифметики, решительно не любил. Потом шли генералы меньшего значения: от Молитвословия и Церкви, наблюдавший и прислуживавший в Церкви; от танцев, от музыки, от рисования, от пения. Кроме того, в случае болезни или отлучки кого-либо из воспитателей, в классы командировались воспитанники первого класса, их замещавшие. Надо сказать, что младшие особенно подчеркнуто и вежливо относились к своим старшим товарищам. За неделю до роспуска для подготовки к экзаменам начиналась неделя «прощанья». В всегда трезвом Лицее, где за вино в лучшем случае полагался карцер, а при повторном пьянстве могло кончиться и хуже, в некоторых помещениях попахивало спиртом. А от некоторых воспитанников тоже шел этот запах в более или менее сильной степени. Последние три для начиналось выступление молодежи, — младшие классы бегали и искали любимых первоклассников и генералов и усиленно их качали. В свою очередь мы прощались со своими профессорами. Им говорили трогательные речи и сопровождали их до вестибюля под громкие аплодисменты. Эти два последних года моего пребывания в Лицее были как раз смутными и тягостными для России. Война с Япониею, трудности, испытываемые Россиею, внутренние беспорядки, гибель флота, — все это было началом того, что наступило в 1917 году. Я был генералом от лазарета, когда произошли события 9-го января, и принимал нашего старшего дядьку Колтунова, раненного пулею в живот. Колтунов стоял около ворот железной решетки сада, разбитого перед Лицеем, где находился памятник Императору… На этом памятнике была надпись: «Для общей пользы». Колтунова принесли в Лицей, и я немедленно поместил его в лазарет. Рана была в живот. На мой вопрос, кто его ранил, он ответил мне: «Они шли, а я их ругал». Относилось это к группе рабочих, проходивших по Каменноостровскому проспекту. После смерти Колтунова, ранившая его пуля не была извлечена, и таким образом, осталось невыясненным, кто его убил, была ли это шальная пуля из винтовки или выстрел из револьвера. Руководил движением рабочих в 1905 году священник Гапон. До последнего момента было трудно разобраться в его роли: с одной стороны руководимая им толпа несла иконы и Царские портреты, с другой, — не повиновалась распоряжениям Царского Правительства. Только позднее стало известно содержание требований, заключавшихся в петиции, которую несли рабочие, как бы к стопам своего Государя, а в действительности все это была провокация революционеров. Сам Гапон, с одной стороны, служил в Охранном Отделении, а с другой, — являлся видным революционером. Каких-либо прямых распоряжений стрелять в толпу никто не отдавал. Войска были вызваны, чтобы преградить доступ к Зимнему Дворцу. Сам Государь находился в Царском Селе, и Воинские части выполняли лишь свою законную обязанность, когда открыли огонь по толпе, не желавшей разойтись и на них наседавшей, — обязанность, на них возлагаемую законом и военными уставами. Позднее революционная сволочь обвиняла правительство в кровопролитии. Они сделали бы лучше, если бы не устраивали таких шествий и не жертвовали людьми в своих подлых и низких интересах. Теперь постепенно выясняется та роль, которую играли, так называемые темные силы, стремившиеся к революции, как и капиталисты, субсидировавшие их работу. Весь мир в настоящее время расплачивается своим благополучием и жизнью миллионов людей за русскую революцию. Из курса несколько человек сразу по окончанию Лицея ушли на Японскую войну; двое из них были в Нежинском гусарском полку, из них один — граф Канкрин — был убит.
Накануне роспуска первого класса для подготовки к экзаменам в Большой зале был парадный чай для всего Лицея, тут же раздавались серебряные жетоны, которые заготовлялись для каждого воспитанника. Наш жетон изображал художественно сделанного Александровского орла, — на задней стороне которого красною эмалью вделан был номер нашего курса: 61 и год. Перед вечерним чаем мы, как всегда, стояли в «Пушкинской», пропуская перед собой проходившие в столовую младшие классы. Младшие товарищи попарно, особенно четко, проходили мимо, оборачиваясь к нам лицом и, как бы отмечая своею выправкою торжественность момента; на груди у каждого был приколот полученный им жетон. В конце чая один из нас произнес прощальную речь, обращенную к младшим товарищам, благодарил за доброе отношение и рекомендовал вступавшему на наше место классу беречь и хранить лицейские традиции и верность Царю и Родине. Крики «Ура» были ответом на эту речь и возгласы: «Да здравствует Лицей и Шестьдесят Первый курс!» Вновь перед нами дефилировали младшие товарищи, и через полчаса все классы стройно входили в залу первого класса, украшенную портретами, написанными масляною краской, всех выдающихся лицеистов. Зала была темною, только перед Иконою горела лампада. Классы строились в порядке старшинства, только оканчивающие стояли не в строю. Приходил Директор, Инспектора, воспитатели. Новый генерал от фронта командовал: «Смирно!», и после выдержки: «На Молитву»; младший из шестого класса читал ее громко и отчетливо. Не скрою, но большинство из нас за молитвою плакало. Счастливые беззаботные годы прошли. Как мать, заботился через наше начальство, Лицей о своих питомцах. Грустно было расставаться с товарищами, с которыми жилось дружно, как в семье, в течение шести лет. Молитва кончена, классы, один за другим, уходят, уходит и начальство. Мы остаемся одни, еще раз молимся, пожимаем друг другу руки, обнимаемся и идем в Каменку. Посередине комнаты стоит на пьедестале камень от здания, где был Царскосельский Лицей, на него кладут колокол, нам сопутствовавший шесть лет и его разбивают. Это грустный символ. Наш 61 курс рассыпается, но мы даем слово не забывать друг друга и быть друзьями и в счастье, и в горе.
Начинается подготовка к экзаменам. Мы группою в три человека сидим и прочитываем тысячи страниц. Работаем и днем, и частью ночью. Черный сладкий кофе или чай, папиросы. Книги и цветные карандаши для отметок. Днем выходим в сад. Чудный сад, березы, липы, кусты, — все это в свежих ярко-зеленых листьях. В саду играют младшие в футбол, старшие в кегли и городки. Солнце светит. Вечером по Каменноостровскому несутся экипажи — петербургский свет едет на Стрелку, попадаются и кавалькады дам, офицеров и реже статских, но любоваться на них не приходится, — надо зубрить. Все с большим удовольствием проводим свободное время в Лицее; домашние сердятся и упрекают, что отбился от дома. Но вот экзамены кончены. Можно выспаться после бессонных ночей. Наступает акт. Раздают медали и аттестаты об окончании Лицея. Последний раз мы в наших любимых мундирах и треуголках со шпалами. Акт кончен. Часть разъезжается по домам, простившись с дорогим Лицеем. На душе и хорошо, и грустно. Надо собираться в деревню.
Не могу не вспомнить два торжественных дня в истории Лицея. В бытность мою в пятом классе, в Лицее начальством был устроен парадный спектакль и при нем концертное отделение. Большой зал был обращен в театр, поставлена сцена, устроены места для зрителей. Залы первого и второго классов обращены в роскошные фойе с буфетами, где были фрукты, конфеты, шампанское и крюшон. Была поставлена пьеса, играл хор балалаечников, выступал хор певцов. Прибыло очень много гостей, и Лицей был осчастливлен посещением Августейшей Покровительницы — Государыни и Императрицы Марии Федоровны. Мой брат Сергей, бывший в третьем классе, имел счастье снять фотографию Ея Величества, а после поднести в Аничковом дворце Государыне ее портрет, отретушированный и увеличенный фотографом Левицким в красивом большом паспорте, украшенном розами, исполненными акварелью моими сестрами и с красиво написанными им стихами. Это было на Пасху. Брат был удостоен приема Ее Величеством в Аничковом дворце и получил на память большое темно-синее яйцо изделия Императорского Фарфорового Завода. Государыня, говоря о нем, называла его: «mon poete».
Интересна судьба брата. Еще с детства он стал увлекаться поэзиею. Талант его постепенно развивался; еще в Лицее им изданы были первые стихотворения, на которые критика, уже в силу того, что написал их лицеист, зарычала. Демократы черной кости не любят таланты у белой, это свойственно их низкой душе. Брат, писавший много и хорошо, пошел по пути графа Алексея Толстого, которого при жизни, даже по смерти, взявшие себе патент критики, ничтожества, критиковали или замалчивали уже потому, что он был аристократ, граф и монархист. Но брат не терял мужества, и даже в эмиграции, при самых тягостных условиях, отрывая у себя последнее, жертвовал эти крохи на служение дорогой ему идее — «Вере, Царю и Родине». Он не стеснялся говорить, что думал, называя вещи и людей соответствующими им именами. Газетные монополисты, прочтя его произведения и найдя их прекрасными, узнав фамилию автора, отказывались их печатать, так как за прямоту имя брата стало одиозным в либеральных, продавшихся дьяволу из корысти или по глупости, кругах. Твердо верю, что будет день, когда Россия возродится, когда вновь на престоле будет Царь, и только тогда певец монархии — «Царский гусляр» получит свое соответствующее место.
Когда я был в первом классе, мне пришлось участвовать в чествовании нашего лицеиста Вас. Вас. Балка и даже произносить ему соответствующую приветственную речь. Балк по окончании Лицея пошел в морскую службу и доблестно участвовал в позорном для японцев бою крейсера «Варяга», на котором он находился, и «Корейца», с японским флотом в Чемульпо, за что и получил Георгия. От лица Лицея ему был поднесен палаш с клинком прекрасной стали, в который была вделана золотом надпись, за что и кому он был Лицеем подарен, как и равно и год боя.
Мое учение было закончено. Теперь оставалось выбрать, куда приложить накопленные знания. Я остановил свой выбор на канцелярии Прокурора Петербургской Судебной Палаты, которым был в это время Петр Константинович Комышанский. Надо было подумать и об отбывании воинской повинности — и я поступил, как вольноопределяющийся, в Кавалергардский ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ГОСУДАРЫНИ ИМПЕРАТРИЦЫ МАРИИ ФЕОДОРОВНЫ ПОЛК.
С мая месяца 1897 года, когда я сдал вступительный экзамен в Приготовительный класс Лицея, по настоящий день прошло 55 лет. Много пришлось увидать, много пережить и перестрадать. За 32 года эмиграции, без родины, как ладья, бросаемая волнами, я дошел до тихого убежища.
1 [фр. рas-de-geants — гигантские шаги]. Род гимнастических упражнений при посредстве высокого столба, на котором прикреплен наверху вертящийся крут с привязанными к нему веревками, оканчивающимися петлей, садясь в которую и отталкиваясь ногой от земли, вертятся кругом, поднимаясь высоко над землей.
2 Имеется ввиду bene, лат. букв. хорошо, скриптус — писание — ред.