Отрывок из повести о детстве художника Ивана Крамского
Посвящается внучке Софии
Рано утром в погожий день Федор обнял мать, сунул в руку брату Ивану серебряную монету:
— На всякий случай...
— Спасибо, Федюня, — Иван чуть не заплакал.
Его пугала неизвестность, но отступать было некуда.
Они с матерью, забросив котомки за спину, вышли на улицу и не видели, какими колючими глазами провожал их, смотря из окна, Михаил. И хорошо, что не видели. Мало приятного получили бы от такого взгляда. Но приятным оказалось прощание с попавшимися навстречу мальчишками, которые, как всегда, спешили на речку.
— Вань, ты говорят, учиться на художника собрался, — сказал один.
— А тебе-то что? — прохладно спросил Иван.
Ему было за что дуться на бывших одноклассников.
— Преподаватель был не прав! У тебя картина во какая!
— В самом деле? — Иван остановился.
Вгляделся в глаза одноклассника, которые поразили его своей чистотой. С тех пор он часто вспоминал глаза сельских мальчишек, более светлого взгляда он не видел ни у кого.
Дорога до Воронежа заняла неделю. В первый день они прошли около десяти верст. Спадая с одного холма и взлетая на другой, змеилась проселочная дорога. По ней, растворяясь в мареве от жары, двигались двое путников.
Вот они остановились. Женщина сбросила котомку, развязала платок, присела под ветлу на пень.
— Дай денежку! Я ее зашью. Так сохраннее будет...
Иван, не задумываясь, отдал.
Мать достала из мешка рубаху сына, всунула нитку в ушко иголки, склонилась над шитьем.
Откуда-то из-за бугра послышались бренчание балалайки и песня:
— За рекой, на горе,
Лес зеленый шумит;
Под горой, за рекой,
Хуторочек стоит...
— Кто это? — спросил Иван.
— Видно, молодец какой...
Мать тихо подхватила:
— В том лесу соловей
Громко песни поет;
Молодая вдова
В хуторочке живет...
У Ивана заломило на душе. Ему стало тесно на узкой лужайке у дороги, и он рванулся в поле. Слушая песню, срывал и вглядывался в венчики васильков, гнался за бабочкой, подбегал и приникал ухом к валуну. А звуки раздавались все ближе, и голос матери зазвучал сильнее.
Ветер гонял волны по травяному покрову, заматывал в косы ветви ветлы и разносил полные терпкой горечи слова старинной песни.
К вечеру путники вышли на край горы, откуда открывался просторный вид на реку и на село с церковкой. Купол храма прощально обливало горевшим желтизной горизонтом.
— Село Солдатское, — перекрестилась мать.
— А почему такое название?
— Служилые люди здесь жили...
Иван заметил на окраине в березовой роще девичий хоровод.
— Маменька, смотрите...
— Кого-то суженому отдают...
— Все хотел спросить, а что за фамилия у вас в девичестве была?
— Бреусова...
— Это как понимать?
— Ну, если по-моему, то от Бре-усов... Брил усы... От казака, что только начал брить усы... Молодого... А как по научному, не ведаю...
— А это и есть, по-научному...
— А как за твоего батюшку пошла, стала Крамской...
— А откуда взялось Крамской?
— Думаю от крома, кромка — краешек. Но слышала, такой городок Кромы есть... Вот и получилось Кромской...
— Но ведь Крамской...
— Кромской не выговоришь, вот пошло Крамской...
— Кром... А крам!
— Хотя Петр Агеевич отца твоего называл крамарь.
— Что торгует всякой мелочью?
— Да, крамарь...
— Но я не Крамарь!
Держась за ветки кустарника, спустились в низину. Иван подавал руку и помогал матери, повторяя:
— Кром-крам... крам-кром...
По двум уложенным рядом стволам перешли речку. Внизу струился поток, сгибая водоросли, неся паучков, листья, хворостинки. Проплыли брошенные выше по течению венки.
— Знаешь, зачем они? — спросила мать.
— Нет...
— Девушка бросает венок, и если он поплывет, то к суженому. Знать, скоро жди сватов... А если потонет, то в девках и останется...
— А вы, маменька, пускали венки?
— Пускала...
— И помогло?
— К кому пускала, он не доплыл...
На краю березовой рощи внимание путников привлек хоровод. Девицы в подпоясанных сарафанах и платочках окружили жениха и невесту. Те пытались вырваться из круга, но смеющиеся девушки их не выпускали.
— Пойдем, — потянула сына мать.
— Дайте поглядеть...
— Зачем тебе?
— Какие косы!.. Как бегут!..
Иван восторженно приник к березе. Чем больше он впитывал жизнь своих земляков, тем более переполняло его душу незатейливыми, полными целомудрия и чистоты картинами сельской жизни, и он мечтал о том времени, когда они окажутся на его полотнах.
Вдруг круг сузился и со смехом, криками попадали молодые баловницы на жениха и невесту, создав кучу малу.
— Маменька...
Мать еле удержала сына, рванувшего к этому веселью.
Наконец Иван с матерью приблизились к церковке, во дворе которой соломенной крышей выступала из земли сторожка. Из сторожки выросла старушка в темном платке и платье с благодушным лицом:
— Что вас голубушка завело сюда с хлопцем?
— Да вот идем в Воронеж...
— А я подумала, со свадьбы... Небось, переночевать негде?
— Да мы можем и в поле. Только стожок найдем, — ответила мать Ивана.
— Зачем в стожку, когда можно и у меня...
Когда оказались в сторожке, Иван удивился ее крошечным размерам. Быть может, таким же малым был приют Петра Агеевича, но почему-то всем места хватало.
— По святым местам? — спросила старушка.
— Да нет, учиться... — ответила мать.
— В хоре петь аль арихметикой?
— Сынок любит рисовать...
— Значит, на иконописца...
— Да нет, — хотел возразить Иван.
— Я вам вот что скажу, у нас храм не так давно расписывал один из Воронежа. Как же его звали? Запамятовала. А вот, Бобров! Как он красками-то...
— Он художником хочет быть, — сказала мать.
— Иконописец и есть художник...
— А в Воронеже что, кроме иконописцев других нет? — спросил Иван.
— Нету детка, вот крест святой, — перекрестилась. — Нету!
— А где ж этого Боброва искать?
— В Никольской церкви...
Старушка постелила матери на скамье, Ивану перед скамьей на полу, а сама легла у порога. Особый дух растекался по маленькой каморке, а в еще более крошечное оконце пробивалась своим тусклым блеском луна.
Как только засветало, мать с сыном тронулись в путь.
— А какое лицо у старушки, — сказал Иван
— Какое?
— Ангельское...
Шли и заглядывались на необъятные просторы. Ширь степи, ширь неба, ширь мира. Вдали показались косари. Они клином врезались в травяной склон. Первый шел мерно, следом второй, чуть поотстав, чтобы не срезать ступни первому, далее третий, четвертый. И все, не обгоняя и не отставая, мерно взмахивали косами и оставляли за собой валки. Хлестким звуком жа-ах, жа-ах резало воздух.
— А как идут...
— Сынок, не отставай. До города еще далече.
Уже под вечер пошли на звуки рожка и ржание коней: на бугре виднелись тени лошадей и шалаша, около которого догорал костер. В отблесках костра играл на рожке пастух.
— Вечер добрый, — поприветствовала пастуха мать.
Пастух опустил дудку.
— Добрый, — ответил. — Никак заблудились?
— Не мудрено и заблудиться...
— Куда путь держите?
— В Воронеж...
Пастух оживил веткой угли.
— Но ничего, теперь передохнете...
Расспросив, что к чему, сказал:
— Лезьте в шалаш... Куда же на ночь глядя...
— А если кто придет? — спросил Иван.
— Митька с Гришкой выпивать в село побегли...
— Знать, не придут?
— Не-а...
— А вы?
— А мне коней стеречь... Так что ложитесь и почивайте...
— Надо же! Какие же люди в деревне. Примут, согреют, угостят. С такими не пропадешь, — вырвалось у Ивана, когда они с матерью забрались в шалаш.
— Этим всегда славилась русская душа....
Иван спал крепко, не слышал ни ржания лошадей, ни разговора вернувшихся из села Митьки и Гришки, ни причитаний матери: удастся ли их поход? Так он спал разве что в детстве, когда его убаюкивали в люльке и обдавало блаженным теплом от печи.
Другую ночь провели в стогу. Иван рассыпал стожок. Мать легла на сухую, ароматную траву. Прикрыв ее охапкой сена, прилег и сам. Но в эту ночь ему не спалось, преследовали серьезные мысли: не ошибся ли, что покинул службу, что надежному куску хлеба предпочел неизвестность.
— Ведь говорят: лучше синица в руке, чем журавль в небе, — печально думал будущий знаменитый художник, глядя в бездонное небо с несчетным миром созвездий:
— И все это променять на стол писаря? Нет, ни за что! — вскочил и тенью заметался по логу.
