Я уже присылала свои воспоминания о войне, они опубликованы в № 4 2012 г., № 1 2013 г. журнала «Родная Ладога». Сейчас я вспоминаю о последующих событиях и о той радости, которую испытывала я, и, как выяснилось, множество русских людей, волею судьбы заброшенных в Китай.
...Я на станции Хакэ, самая близкая станция от Хайлара. Собираемся ехать в поле за черемухой. И вдруг — гул самолетов, они черной тучей летят над нами, слышим взрывы брошенных бомб, вспыхнули пожары, которые были видны издали, мы в оцепенении. Ведь это война! Вначале мы думали, что это военная подготовка. Японцы нас мучили этими подготовками, выводили на мнимые пожары всех без исключения — молодых и пожилых женщин и детей, всех одели в безобразные черные штаны (момпэ) и с ведрами проводили подготовку по тушению пожаров. Но сегодня мы поняли, что это не военная подготовка, это — война. Когда осознали случившееся и после того, как встретили первый поезд с беженцами из Хайлара, поселяне решили уйти в степь, но, как я уже писала, скот оставался в поселке, надо его кормить, коров доить и после проведенной ночи в поле пришлось всем вернуться в поселок. Вернувшись, жители приступили к своим повседневным обязанностям. По окончании хозяйственных работ собирали сведения друг от друга, обсуждали создавшуюся обстановку, и никто точно не знал, что происходит в данный момент, пока не вошли первые советские войска в поселок. Это было событие! Как сейчас помню солнечный августовский день. Без телефонов, которых, кстати, в поселке не было, без радио новости распространялись с быстротой молнии, хоть иногда и в искаженном виде, однако, новости сразу же узнавались народом, и реакция была соответствующая. Так случилось и у нас. Я, услышав о том, что идут войска, побежала встречать победоносную армию. Входили солдаты колоннами мирно, спокойно, мы толпой окружали их, радовались, и какой же я испытывала восторг, услышав родную русскую речь. Несмотря на то, что мы учились в русских школах, говорили на русском языке и в школе, и вне школы, и, казалось, не ощущали недостатка или отсутствия русской культуры, русской речи, тем не менее, услышав русские песни, русскую речь в таком массовом проявлении, я была потрясена. Ведь ежедневно на улицах, в магазинах, на рынке мы слышали китайскую или японскую речь. Я прибежала домой, буквально захлебываясь от восторга, кричала: «Поют по-русски, по-русски говорят!». Конечно, это реакция молодой, восторженной, экзальтированной девушки, какой была я. Но и в зрелом возрасте во время моих путешествий в Россию я испытывала тихую радость, слыша вокруг русскую речь.
Итак, после входа Советской армии жизнь в поселке закипела. Все ходили по дворам, чтобы что-то услышать, что-то узнать. Помню, как я подошла к офицеру-связисту, который получал сведения по радио, установленному в палатке, и он мне сказал, что Советская армия заняла все города Маньчжурии. Как-то не вмещалось в детское сознание понятие о том, что мы свободны от японцев. Русские войска заняли Маньчжурию. В моем представлении это были русские, а не советские войска. Это понятие жило в сердцах многих молодых людей.
Вот так от японской оккупации мы перешли в новую жизнь. Что она принесет нам? До прихода Красной армии жизнь в Китае была очень сложной. С приходом японцев, когда они оккупировали Маньчжурию, мы жили в постоянном страхе. Радость от сознания того, что мы освобождены от ига японцев, омрачалась чувством тревоги и отчаяния из-за неизвестности о судьбе моих родителей. Где они? Почему нет никаких сведений? Почему их никто не видел? А дело, как выяснилось позже, сложилось так. Папин компаньон по заводу, магазину и хозяйству, которое состояло из нескольких коров, лошадей и верблюдов, решил, что они все вместе должны уйти в поле, где многие нашли временное убежище от бомбардировок и пожаров. Мама с папой, обсудив ситуацию, решили, что это неплохой вариант; я нахожусь, как им казалось, в безопасности со своими родственниками, а они при первой возможности оставят семью Рябковых, а сами двинутся на подводе по направлению к Хакэ. Но осуществить этот план не удалось. Лошадей забрали, и им пришлось вернуться в Хайлар, когда прекратились пожары и смолкли взрывы огнестрельных орудий. Две семьи оказались связанными обстоятельствами жизни, пришлось делить одну повозку и одну лошадь, а я страдала от неизвестности и не могла не волноваться о том, что мой отец белый офицер, монархист, враг существующей власти. Что будет с ним? Сейчас, когда я вспоминаю это время, я поражаюсь, как я, маленькая девочка, безумно любящая своего отца, вместила в своем маленьком сердце этот страх за него, и как я все пережила!
Прошел слух, что первый поезд, по-видимому, из Харбина идет в Хайлар. Остановка на всех станциях. Я еду в Хайлар, невзирая на все уговоры родственников не рисковать и подождать более спокойное время. Но я неумолима. Я должна найти своих родителей!
Там меня встретила страшная картина разрухи. Если мы знали каждый дом в городе и знали, кому он принадлежал, то теперь узнать было невозможно. Улицы, изрытые воронками от бомбардировки, завершали печальную картину трагедии, постигшей Хайлар. Но как мне помнится, пострадала центральная часть города, вокзал, а большая часть построек все-таки сохранилась. Началась новая жизнь в Хайларе. Город представлял собой страшное зрелище. Вокзал был взорван. Остался перрон и какое-то случайно уцелевшее помещение, в котором находилась административная часть железной дороги.
Выбравшись из руин, я помчалась домой, не зная, что меня ждет там. И, о, Боже! Наш домик и вся наша улица с прилегающими домами, что составляет так называемый Остров, — не тронуты. Бомбили только центральные части города. Мама с папой живы, здоровы и невредимы! Радости нашей встречи не было конца.
Школа, естественно, не работала. Здание школы сгорело, учителя разъехались, конечно, не все, но, например, наш учитель математики, сын начальника Бюро эмигрантов, уехал к себе на заимку и там скрывался довольно продолжительное время. Так спасались многие от арестов, происходивших часто по указке подлых людей. Пострадали и невинные люди, и люди, действительно работавшие с японцами.
После того как отпылали пожары, смолкли взрывы орудий, все мои подружки-соученицы были вынуждены идти на работу, потому что они потеряли все — и дом, и имущество, но, слава Богу, у моих подруг не было убитых в семье. Все были живы, но остались без крова. Девочкам пришлось искать работу, но какую? Город разрушен, учреждений, как таковых, не существует. Единственная работа, это служба связи на железной дороге. И вот мои соученицы устроились на работу телефонистками. В зданиях, принадлежавших железной дороге, наскоро отремонтированных, с дымящимися буржуйками в комнатах, среди солдат и густой брани пришлось работать девочкам, зачастую даже не понимавшим этой «русской речи».
Нашей семье повезло, что у нас уцелел дом, хотя и начисто разграблен, но все же крыша над головой была. И во мне заговорило чувство долга перед родителями. Я тоже захотела идти на работу, потому что все мои подружки работают. Школы нет, до окончания гимназии осталось четыре месяца. Что делать? Надо работать. Вот тут-то мне и пригодился пройденный курс машинописи — да как пригодился! Я проходила его с преподавателем И. И. Куклиным в свои обеденные перерывы. Закончила до войны, родители купили мне пишущую машинку, на которой я так и не успела поработать — украли.
Пришла я прямо в штаб полка. Подала заявление на должность машинистки. Мне 15 лет. Ростом я мала, а с большими открытыми наивными глазами выглядела еще моложе. Все смотрели на меня как на девочку, а мне ох как хотелось выглядеть постарше и быть поскорее барышней. Меня спросили, сколько слов я печатаю в минуту, но я честно сказала, что училась я печатать десятью пальцами, но практики у меня не было и нет, машинку я не видела в течение полугода, потому что ее украли, как и остальные вещи, но я хочу работать.
В комнате сидел пожилой сержант, печатал двумя пальцами с невероятной скоростью. Посадили меня как раз напротив и попросили что-то напечатать. Почему меня приняли на работу, остается для меня загадкой, ибо и скорости, и способности печатания во мне заметить было нельзя. Я думаю, что пожалели маленькую девочку, и все. Итак, я оказалась в штабе полка. Как потом выяснилось, этот сержант был единственный в штабе полка в чине сержанта. Все остальные были в высоких офицерских чинах, а начальником части Китайской восточной железной дороги был полковник Гуляев.
Работала я в чистой светлой комнате с сержантом, потом почему-то дали мне отдельный кабинет и должность секретаря начальника железной дороги. В мои обязанности входило распределение и пересылка указов, расписания движения поездов, но ввиду того, что в послевоенное время поезда ходили редко из-за недостатка, а иногда и полного отсутствия горючего, то и указов и расписаний рассылать приходилось мало. Делать было нечего. Все дни проходили в разговорах, в беседах. Ввиду того, что в штабе был высший офицерский состав, я ни разу не слышала ругани, мата и не была свидетельницей непристойного поведения. Мне кажется, что отношение ко мне было, как к дочери полка. Вели себя все безупречно. Ни грубых поступков, ни грубых выражений не было никогда.
Получив отдельный кабинет, письменный стол, телефон и табличку на двери «Секретарь полковника Гуляева», я вступила в свои обязанности, которых фактически не было и о которых я не имела ни малейшего представления. Причиной тому, как я понимала, был переход администрации дороги на советский строй, а именно — перешивка колеи железной дороги, смена скатов на вагонах и смена скатов на паровозах, снабжение углем и т. п.
Итак, я стала секретарем без особых обязанностей и работы. Ко мне приходили служащие из разных отделов, но главным посетителем был капитан Панченко, белокурый врач с голубыми глазами. Мы с ним вели долгие беседы о литературе, которая была моим любимым предметом в школе, о жизни, с которой я в свои 15 лет была мало знакома. Однако, живя под страхом во время японской оккупации и потом в разрыве с родителями в течение целого месяца, я уже пережила достаточно и повзрослела. Безграничная любовь к моим родителям заставила меня перестрадать, пережить страшные дни в незнании и страхе за них. Но, как обычно бывает, плохое забывается, а светлые моменты жизни выступают ярче, а их было много. Школа, друзья, мальчики, увлечения, волнения, школьные вечера, пикники, танцы — все было прекрасно и радостно. Самое главное — это стабильность в семье. Любовь родителей, отношения между ними, дружба между мамой и сестрами и братьями и, конечно, любовь и уважение к бабушке Варваре Михайловне — все создавало гармонию хорошей патриархальной семьи. Я впитывала в себя рассказы бабушки и мамы об их жизни в России на Урале, в Миассе, слушала папины рассказы, и у меня складывалось какое-то впечатление о жизни. Вот об этой жизни мы говорили с Владимиром Панченко.
Война, разразившись в августе, помешала нам закончить десятилетку. В декабре у нас должны быть выпускные экзамены. Три месяца, и мы бы закончили гимназию. Вот тут-то у меня и родилась блестящая идея. Не откладывая, я иду к начальнику этого участка железной дороги полковнику Гуляеву, кабинет которого находился около моего, и излагаю ему ситуацию. Объясняю, что у нас курс десятого класса практически закончен, экзамены должны быть в декабре, и прошу его, полковника Гуляева, организовать нам выпускные экзамены. Он выслушал меня внимательно и сказал, что он поговорит с комендантом города, имя которого я не помню, потому что никогда с ним не встречалась. С ответом он меня не заставил ждать. Сказал, что не видит причины, которая бы помешала исполнению этого плана. «Собирай педагогов и готовьтесь к экзаменам».
Тут я столкнулась с проблемой. Некоторые преподаватели уехали из Хайлара. Пришлось о. Ростиславу Гану взять на себя подготовку к экзаменам. Некоторые преподаватели оставались в Хайларе, всех собрали, назначили экзамены по всем предметам в здании школы, уцелевшем от пожаров, которые устраивали японцы, уходя из Хайлара. Мы получили аттестат зрелости, подготовили по старой традиции скромный послевоенный «Белый бал», на котором ничего белого не было, кроме белой бумаги на столах, заменявшей белые скатерти, потому что все было разграблено.
Как потом выяснилось, наши выпускники Русской хайларской гимназии получили возможность продолжать свое образование в Харбине в высших учебных заведениях. Мы избежали изучения истории советской Коммунистической партии и выиграли целый год, потому что в дальнейшем все школы Харбина должны были повторять последний год гимназии и проходить его по советской программе.
С приходом Красной армии жизнь маленького городка приняла новый облик. Как только жизнь встала на мирные рельсы, началось знакомство коренного населения с военными. Некоторых из них поселяли в частные дома, и, таким образом, жизнь шла в тесном контакте с русскими. Политических разговоров, как мне известно, в нашей семье не было, а люди оценивались по их личным качествам — положительным или отрицательным.
В моей памяти запечатлен один случай, как будто бы это было вчера. Это касается семьи отца Ростислава Гана, к которому я относилась с безграничным уважением и любовью.
В то время у него и у матушки Софии было два сына Адриан и Серафим. Ждали третьего ребенка, отец Ростислав сказал, что я буду крестной этого ребенка. Ребенок родился с врожденным пороком сердца. Надежды на жизнь нет. Ночью отец Ростислав проводит таинство Крещения, дают ему имя Алексей, а утром отец несет маленький гробик в Храм Казанской иконы Божией Матери, настоятелем которого он был. Хоронят в прицерковной ограде. Все прошло тихо. Мне о. Ростислав сказал, что я записана в метрику, как воспреемница — крестная, даже не видевшая ребенка.
Узнав об этом печальном событии, я иду по улице и плачу.
Встречаю молодого лейтенанта Владимира, фамилию не помню. Этот лейтенант знаком всему городу. Он всегда бывал на танцах, был очень красив и вел себя безупречно. Он спрашивает меня: «Галя, о чем ты плачешь, что случилось?» Я ему рассказала, что ночью умер мой крестник, ребенок, которого я даже не видела. Следующий вопрос был о причине смерти. Когда я ему сказала, что ребенок родился с сердечной недостаточностью и был крещен о. Ростиславом ночью, он мне сказал: «нужно благодарить Господа Бога за то, что Он взял его к Себе сейчас». Эти слова я услышала от советского лейтенанта, молодого красавца, в котором трудно было подозревать глубокую веру.
Еще один случай, который врезался в мою память, и он тоже связан с о. Ростиславом. Несколько раз я встречала в семье священника пожилого, как мне казалось, полковника, а лет ему, может, было 40–45. Он всегда беседовал с о. Ростиславом, а в храме его видели молящимся на коленях. Хочу напомнить, это был 1945-й или 1946 год.
Итак, гимназия закончена, пути сообщения с Харбином в какой-то степени наладились, правда, ехали неделю вместо 12 часов. Мама привезла меня в Харбин для продолжения образования. К сожалению, вопреки моим мечтаниям обрести свободу, снять комнату, мама без особых усилий и благодаря антоновской семейной сплоченности, определила меня к моей крестной, маминой сестре. О свободе оставалось только мечтать, но, к моему счастью, моя крестная и ее муж полюбили меня и окружали заботой. Своих детей у них не было.
Жизнь в Харбине кипела! Храмы открыты, японское намерение поставить в наших храмах японскую богиню Оматарассу Омиками кануло в Лету. Кстати, противостояние этому требованию японцев вынес на своих плечах митрополит Нестор (Анисимов). Никаких богов и идолов в наших храмах не было никогда. Театры работали, Железнодорожное собрание было отремонтировано и в нем еженедельно проходили спектакли, опера, концерты эстрады и симфонические концерты. В коммерческом собрании, ныне переименованном в Советский клуб, шли концерты, спектакли труппы В. И. Томского, Ю. Хороша, В. Пановой. Оперетта была всегда популярна в Харбине. Оперетта шла с огромным успехом, были постоянные аншлаги. В «Модерне» по воскресеньям проходил «Кинотеатр» — между двумя фильмами шла эстрадная программа. Учебные заведения все открыты. Конечно, самый мощный, известный Х.П.И. — Харбинский Политехнический Институт выпустил большое количество высоко эрудированных инженеров, которые разъезжались по всему свету, были признаны в Советском Союзе, Австралии, Америке, Канаде, Чили, Бразилии. Это только те инженеры, которых я знаю лично, и они внесли огромный вклад в строительство этих стран.
Мне даже мечтать о Х.П.И. не приходилось, потому что я с математикой не в дружбе. Я всегда хотела быть врачом, но в Харбине был один медицинский институт, образование в котором велось на японском языке. Естественно, что он был закрыт, поэтому мне пришлось поступить в Медицинский техникум, который я благополучно закончила, и он дал мне возможность в Австралии работать на медицинской ниве.
Молодежь была объята духом патриотизма. В политику не вдавались, наслаждались русскими песнями, распевали их везде и всюду, танцевали под русские мелодии, а ведь какие песни войны дошли до нас! Какие фильмы мы смотрели, не пропуская ни одного, эстрадные концерты, кто из нас думал о политике, о перевороте 1917-го года?
Появилась тяга вернуться на родину. Молодежь стала подавать заявления о разрешении выехать в Советский Союз, — разрешения не последовало. Некоторые стали уходить «под проволоку», как у нас говорили в то время. О трагической судьбе их мы узнали много лет позже.
4 сентября 1945 г. Владыка Нестор, экзарх Московской Патриархии в Восточной Азии встречал русских воинов-освободителей на многочисленном митинге, который состоялся на Соборной площади. Сохранились кадры кинохроники этого замечательного события. Время от времени они и сейчас демонстрируются на каналах российского телевидения. Встречали с энтузиазмом, с цветами. На кадрах крупным планом показан Владыка Нестор1.
В связи с этим приведу строки из письма своей бывшей знакомой Евгении Коростелевой.
«Дорогая Галя! Я с удовольствием вновь перечитала твои Путевые заметки о России. Я очень рада, что тебе так дороги родные края, что ты так любишь Россию, ее культуру, литературу, историю. Судьбу, говорят, не выбирают, но в нашей жизни был момент, момент истины, когда нужно было сделать выбор. Я имею в виду пятидесятые годы прошлого столетия, когда и мы, и вы, и многие другие должны были заглянуть себе в душу и определиться — куда ехать? на родину или мимо нее за тридевять земель, за моря и океаны, как тогда говорили “за бугор”. Выбор был нелегкий, непростой, но судьбоносный. Я вспоминаю настроение в нашей семье, как и в каждой другой, к какому берегу плыть? Надо было опуститься с неба на землю, чтобы понять, что оставаться в Харбине стало нереально. У нас были попытки сорваться с места и уносить ноги куда подальше, но вот судьба вмешалась в нашу долю и распорядилась по-своему. Нежданно-негаданно пришла весть в наш дом — телеграмма — Указ Патриарха Алексия I, приглашение потрудиться и послужить Церкви Христовой у нас на Родине нашему Владыке Никандру (Викторову) и отцу Симеону (Коростелеву). Тут уж, действительно, выбирать было не из чего. И от судьбы не уйдешь никуда. Дальнейшая наша жизнь определилась. Сразу стало ясно, куда лежит наш жизненный путь. Как сказал тогда Владыка: “Домой, ближе к святительскому омофору”! Вот и впрямь “пути Господа неисповедимы”.
Вот ты, Галя, пишешь, будучи в Переделкино: “В Переделкино есть очень старая церковь. Мы попали как раз в канун престольного праздника. Храм мыли, все медные подсвечники, ковры и дорожки были вынесены в сад, откуда можно было видеть скрытую деревьями и кустами летнюю резиденцию Патриарха”.
Удивительное совпадение! Но как раз, приехав в Москву 5 марта 1956 года, Владыку Никандра (Викторова) и отца Симеона (Коростелева) и всю нашу семью встретили на перроне представители Патриархии и увезли нас на эту самую Патриаршую дачу в Переделкино, о которой ты пишешь. Там мы прожили недели две, пользуясь искренним русским гостеприимством, хлебосольством и радушием. За это время Патриарх приглашал нас в свою домовую церковь, где мы получили его святительское благословение на жизнь на родной земле. Особенно ему понравился наш мальчик (Лерочке тогда было 6 лет). Святейший подарил ему бюст А. С. Пушкина в назидание любви к русскому языку, Русской земле и вере Православной.
Ты пишешь далее: “На церковном кладбище находится могила митрополита Нестора (Анисимова), известного всем харбинцам”.
Да, именно тут, на Патриаршей даче, когда поздно ночью мы добрались до Переделкино, чудо! нас встречал на пороге дома старец митрополит Нестор, только что освободившийся из мест исполнения наказаний ГУЛАГа, и оба старца — наш Владыка Никандр (Викторов) и Владыка Нестор (Анисимов) обнялись и не скрывали своих слез. А мы все, глядя на них, рыдали. Владыка Нестор был близок нашей семье. Он рукополагал в сан диакона отца Симеона, чин хиротонии во епископа Владыки Никандра тоже совершал Владыка Нестор (Анисимов).
В 1948 году он был необоснованно обвинен, осужден и увезен, пробыл в заключении более 8 лет, после чего оправдан, освобожден, реабилитирован за неимением состава преступления. Святейший Патриарх Алексий I пригласил его на свою дачу для отдыха после тюрьмы и всего пережитого.
А я, Галя, прочитав твои “Заметки”, мысленно перенеслась в то историческое для нас время, и нахлынули воспоминания. Как сейчас перед глазами эта дача — терем, бывшее имение бояр Колчиных. Вспоминаю, как было особенно снежно в ту пору года в Москве. Помню, сугробы на дачном дворе были такие огромные, такие высокие, что нижняя часть окон была заметена снегом. И мне было так грустно, когда я глянула из своей комнаты в окно, так захотелось вслух пропеть эмигрантскую песню:
Занесло тебя снегом, Россия,
Запушило седою пургой,
И печальные ветры степные
Панихиду поют над тобой!
Ну вот и все, жду новостей, пиши. Ты же знаешь, как я люблю твои интересные, содержательные письма.
Целую и обнимаю Женя К.»
И в заключение хочу рассказать один случай, о котором я слышала от протоиерея Лазаря Новокрещеных, брата о. Илии. Отец Илия находился в храме, в котором он служил, на Короткой улице в Модягоу в Харбине. Это был 1945-й или 1946 год. В храм зашли два советских летчика. Начали осматривать храм, и, вдруг, остановились. Священник спросил — может ли он им быть полезным, и тут они оба, указывая взволнованно на икону Николая Чудотворца, говорят: «Этот старик остановил наш самолет». Как выяснилось, эти два летчика получили приказ бомбить Харбин. Погода была нелетная, и среди облаков они увидели образ Николая Чудотворца, который распростер руки, и они не могли лететь дальше. Они могли только повернуть обратно. Я представляю, что они пережили, не понимая, что происходит: прямо лететь не могут. После некоторых размышлений и подумав, они развернулись и полетели обратно в Хабаровск, сказав начальству, что задание выполнить не смогли, потому что погода была нелетной.
НА ХАРБИН НЕ УПАЛА НИ ОДНА БОМБА!
1 Русская Атлантида. 2003. № 9, 10.