Мы испили чашу национального унижения до дна... Мы поняли, что значит сделаться людьми без отечества.
В. Даватц, Н. Львов
Россия участвовала в великих межконтинентальных миграциях с конца прошлого века, а после 1917 года эмиграция из нашей страны прокатилась несколькими волнами1. Одним из результатов этого процесса было появление за пределами России многих миллионов людей, для которых русский язык был родным. С течением времени и под влиянием новых условий существования в языке эмигрантов первой волны появились своеобразные черты, отличающие его как от того языка, который был вывезен в момент эмиграции, так и от того, на котором говорили в России (например, уже различались русский язык в СССР в 1930-е годы и русский язык первой эмиграции тех же лет). Первая эмиграция оказала большое влияние на послевоенную, вторую, эмиграцию — в том числе и в области языковой культуры...
Нежелание многих представителей Русского зарубежья употреблять по отношению к покинувшим Россию после 1917 года слова эмигрант и эмиграция привело к образованию слова беженство [(беженец) (они уехали в беженство)]. Кроме того (и, по-видимому, лишь в начале 1920-х годов), вместо слова эмиграция использовалось слово эвакуация. Даже тридцать лет назад размышления о том, что представляют собой беженцы первой волны и их потомки, были актуальными — об этом свидетельствуют напечатанные в 1967 году следующие слова богослова и философа Николая Арсеньева: «Только так — на фоне России — эмиграция и интересна; только так она себя понимает, как некое целое; только так она имеет историческое значение, имеет призвание культурного и морального характера: не как масса беженцев. Пусть огромное большинство эмигрантов — беженцы, спасшие свою жизнь и жизнь своих близких, но это их “беженство” во множестве случаев связано или было связано с мыслью о России, более того — во многих и, может быть, решающих случаях — с чувством ответственности за Россию, с желанием помочь России и родному народу, с мыслью о служении России. И это как раз и делает беженцев — эмиграцией, это образует эмиграцию в ее неразложимом двойном облике: это — беженцы, желающие послужить России...»2. А вот высказывание писательницы Зинаиды Шаховской: «Да и эмигрантами они не были. Они были беженцами, нансеновские бесправные паспорта называли их refugiés russes»3.
Многотысячный «исход» из России осуществлялся разными путями, или, как говорили и писали эмигранты первой волны, было несколько «эвакуаций»: черноморская, дальневосточная, через Финляндию, Польшу, Архангельск. Они нашли широкое отражение в эмигрантской мемуарной литературе.
Черноморская «эвакуация» 1919 и 1920 годов шла из районов побережья Черного моря (Новороссийска, Крыма, Одессы, Грузии) в Константинополь — туда были эвакуированы армии генералов Деникина и Врангеля с последних рубежей своей обороны.
Воспоминания В. Д. Матасова4 дают возможность подробнее рассказать о черноморской «эвакуации» и одновременно показать особенности языка эмигрантских мемуаров. По его сведениям, 1 марта 1920 года был оставлен Ростов и начат общий отход Белого фронта, вскоре обратившийся в сплошной поток обозов, беженцев, войсковых частей на Новороссийск. Кораблей было мало, и необходимо было направить эвакуацию на Тамань, где ширина Керченского пролива была невелика, а транспортные средства Керчи позволили бы быстро перебросить в Крым значительную часть людей и груза. Из Новороссийска было вывезено около 30 тысяч «Добровольцев» (Добровольческая армия) и около 10 тысяч «Донцов» (Донские дивизии), без артиллерии и лошадей. С берегов Черного моря доставили несколько тысяч «Кубанцев» (Кубанские дивизии). Главная масса Белой армии была переброшена из Новороссийска в Крым 14 марта 1920 года.
Вот что рассказывает В. Д. Матасов о севастопольской «эвакуации»: 29 октября 1920 года генерал Врангель приказал войскам оторваться от противника и следовать в заранее назначенные им порты для погрузки на суда и эвакуации за границу. К утру 31 октября в Севастополе началась погрузка. Ночь на 1 ноября и утро прошли спокойно, «по городу ходили патрули юнкеров. Суда вышли на внешний рейд, оставался еще крейсер “Генерал Корнилов”. Днем караулы и заставы стали стягиваться к Графской пристани. Около 2-х часов дня туда подошел генерал Врангель, обошел караул и стянувшиеся заставы юнкеров Сергиевского училища, поблагодарил их за службу. Затем снял корниловскую фуражку, перекрестился, низко поклонился родной земле и на катере отбыл на крейсер “Генерал Корнилов”. За ним погрузились на “Херсонес” юнкера <...>. На берегу была масса народа. Благословляли, плакали. Это было около 3-х часов дня, а в 4 ч. 45 мин. английский миноносец по радио передал, что в город вошли большевики. Ночь парохода простояли на внешнем рейде, а с утра, в благоговейной тишине, отходили перегруженные суда в море, в неизвестность, отрываясь от Севастополя, от берегов отчизны. Так начался исход Русской Армии»5.
Затем «главнокомандующий направился в Ялту. Регулярная конница грузилась в идеальном порядке, переполняя вместительные транспорты “Крым”, “Цесаревич Георгий”, “Русь”. Садились только люди, расставаясь с лошадьми, своими боевыми товарищами <...>. На крейсере “Генерал Корнилов” появился ген. Врангель, проверяя успешность погрузки <...>. Он снял фуражку и сделал низкий поклон родной земле <...>. Корабли вышли в море. <...> в Феодосии погрузка началась 31 октября, а в Керчи с 3 ноября с прибытием конных частей. Ген. Врангель посетил Феодосию после отбытия всех судов. В Керчи погрузкой распоряжался лично ген. Абрамов, командующий Второй армией. Он объехал на катере все погруженные пароходы <...> и, в ночь на 4 ноября, суда, в кильватерной колонне, пошли на Константинополь»6.
В. Д. Матасов приводит в воспоминаниях такие итоги черноморского «исхода»: «Генерал Врангель с честью вывел армию и флот, как обещал. На 126 судах было вывезено около 146 тысяч человек, в том числе 50 тысяч чинов армии и 6 тысяч раненых. Остальные — личный состав военных и административных тыловых учреждений, в небольшом числе семьи военнослужащих, гражданские беженцы, искавшие у армии защиты»7. В целом «отход из Крыма не был катастрофой. Армия осталась цела»8.
Путь к Босфору был трудным, нелегко было и на рейде Константинополя: «Пароходы вышли в море переполненными до крайности. Все трюмы, палубы, проходы, мостики были буквально забиты людьми. Слава Богу, что море, хотя и встретило непогодой, было совершенно спокойно, и качка была мало заметна. Переезд по морю до Константинополя длился несколько дней и являл собою непрерывную нить физических лишений для голодных людей <...>. Кругом небо и вода. Еще развеваются над нами родные Андреевские флаги, еще составляем мы часть Российского государства... Но вот показались огни маяков у входа в Босфор, появились зеленеющие берега <...>. Пароходы c русскими изгнанниками стали приходить на константинопольский рейд начиная со 2-го и кончая 10-м ноября (ст. ст.), причем когда первые суда уже отошли оттуда в Галлиполи (“Саратов” и “Херсон” — 8 ноября), суда из Керчи только что начали прибывать. Все же одновременно более 100 русских судов, военных и торговых, крупных и мелких, стояли облепленной, голодной армадой на внешнем рейде Константинополя и выкинули флаги: “хлеба” и “воды” <...>. Первые дни подходили к пароходам какие-то случайные катера и больше наводили справки, чем подвозили продовольствие. То американцы подвезут молоко и шоколад детям, то французы сгрузят консервы, то наши русские земцы подвезут в мешках давно жданный хлеб. А на пароходах продолжалась та же давка, грязь, общий голод. Международная полиция следила за тем, чтобы русские не съезжали на берег»9.
Затем на главных мачтах кораблей развернулись флаги Франции, а на кормовых Андреевские флаги: «Франция взяла под свое покровительство русских людей, покинувших Родину ... под залог русских кораблей <...>. С пароходов стали сгружать раненых, тяжело больных, гражданских беженцев. Вместе с частичной разгрузкой пароходов стало постепенно улучшаться и питание <...>. Правовое положение офицеров и солдат все еще не выяснилось <...>. По соглашению с французами воинским частям оставляли одну двадцатую часть оружия. У офицеров оружия не отбирали. Несмотря на это, французы сгрузили 45 тысяч винтовок, 450 пулеметов, 60 тысяч ручных гранат и приступили к разгрузке русского казенного имущества, как продовольствия, так и обмундирования и белья, всего на сумму 70 миллионов франков»10.
Во что обошлась в эвакуации помощь союзников? Вот что пишет об этом М. В. Назаров, опираясь в данном случае на ближайшего сотрудника генерала Врангеля Н. Савича, который был ответственным за финансы: «В компенсацию за снабжение русской армии продовольствием французы просто реквизировали все имущество, вывезенное из Крыма. Сперва они наложили руку на три больших парохода с углем, ... потом им это понравилось и они распространили эту меру на все, что находилось на судах <...>». В числе реквизированных грузов было 45 000 винтовок, 350 пулеметов, сотни тысяч гранат и снарядов, 12 миллионов патронов, 300 000 пудов зерна, 20 000 пудов сахара, 50 000 пудов другого продовольствия, 200 000 комплектов обмундирования, 340 000 белья, 58 000 пар обуви и многое другое, необходимое для жизни. Французы взяли себе «в компенсацию» и все русские торговые и военные суда. Затем конфисковали остатки денег врангелевского правительства в парижском банке. Затем личные счета лиц из окружения Врангеля... Савич, стараясь не обижать французов, пишет, что пропитание русских тоже стоило Франции немалых средств, и считает, что в общем-то французская помощь «заслуживала благодарности». Но все же русские были союзниками, и к ним можно было ожидать другого отношения. Французы могли бы вспомнить хотя бы о том, что именно вступление в войну русской армии неподготовленное, неудачное, оплаченное большой кровью, спасло Францию в 1914 году... (Маршал Фош позже признавал: «Если Франция не стерта с карты Европы, она этим прежде всего обязана России»)»11.
Положение в Константинополе описано В. Х. Даватцем и Н. Н. Львовым так: «Постепенно началась разгрузка раненых и больных, и остальной части беженцев. Раненые были размещены в русских лазаретах — в здании Русского посольства, в Николаевском госпитале, во французском госпитале Жанны д’Арк, а беженцы распределены по лагерям <...>. Константинополь постепенно наполнялся рядом эвакуаций <...>. Массы русских прошли через Константинополь, частью осели в нем, а частью рассосались по другим странам <...>. Русские хотели оставаться русскими, вернуться в Россию <...>. Они уходили со своими учреждениями учебными и санитарными, со своим духовенством, со своим флотом и военной организацией...». В Константинополе стали возникать приюты, школы, открылись гимназия, дешевые столовые, началась приходская жизнь. Благодаря знанию языков многие из приехавших русских получили места в банках, конторах, магазинах, английских и французских учреждениях. «Между людьми отпали все перегородки и условности...»12.
А вот что пишет В. Д. Матасов о дальнейшей судьбе черноморской «эвакуации»: «6 ноября (ст. ст.) Главнокомандующий издал приказ, по которому 1-я армия сводилась в 1-й корпус, во главе которого становился генерал-от-инфантерии Кутепов. В состав корпуса входят 1-я пехотная дивизия, 1-я кавалерийская дивизия и Технический полк. Через день после этого первые пароходы с частями корпуса (“Саратов”, “Херсон”) отошли в Галлиполи. Остальные пароходы угрюмо покачивались на рейде, выдерживая своих пассажиров в обстановке невероятной грязи и угнетенных настроений <...>. Неожиданно начался оживленный отход оставшихся пароходов. По Мраморному морю шли к Дарданеллам, в Галлиполи. Пароход зашел в “безрадостную бухту”, видны вереницы людей, идущих с грузом куда-то в поле <...>. А там вдали едва виднелись зеленые палатки тех, кто уже раньше выгрузился. Там нам предстояло поселиться, зимовать. Это было голое поле, Галлиполи»13.
«Галлиполи — это «волнистая холмистая местность на фоне невысоких гор, местами голая, местами поросшая травой — это место нашего лагеря в 7 верстах от полуразрушенного маленького городка <...>. Нам были выданы зеленые палатки, длинные и широкие, вместимостью на 30–40 человек <...>. Имея по одному одеялу, призадумались над устройством постелей на сырой земле <...>. На ближних к городу холмах разместилась пехотная дивизия по полкам, имея на левом фланге Технический полк. Через долину, по другому ряду холмов растянулась кавалерийская дивизия, тоже по полкам, имея на правом фланге, ближе к проливу, конную артиллерию, сведенную в четыре батареи». Приехавший из Константинополя командир французского оккупационного корпуса генерал Шарпи 1 марта осмотрел лагерь и, уезжая, сказал: “Я должен относиться к вам, как к беженцам, но не могу скрыть того, что видел перед собою армию”. И, может быть, то, что генерал увидел перед собой армию, ускорило то распоряжение, по которому части предупреждались, что с 1 апреля (н. ст.) прекращается “выдача пайка”», а армии предлагается переезд в Бразилию или к большевикам»14. Последовало требование сдать оружие. Но «разоружить силой Кутеповский корпус у союзников рука не поднялась». Было решено добиться «рассеяния армии» иным путем. Генерала Врангеля перестали допускать к его войскам: «Генерал Врангель был изолирован французами от армии (какое-то судно “случайно” протаранило и утопило его яхту; к счастью, на борту никого не было)»15.
В Галлиполи было вывешено объявление, что армии генерала Врангеля больше не существует. Ни Врангель, ни им назначенные начальники не имеют права отдавать приказания. Все вывезенные из Крыма войска объявлялись свободными беженцами и подчиненными в Галлиполи только французскому коменданту. Но разоружить корпус не посмели. Прошла зима. «В лагере функционировали кружки по восстановлению и пополнению знаний в области математики и физики, а также по изучению французского и иных языков <...>. Дисциплина в лагере не ослабевала до конца нашего в нем пребывания»16. «Это “крошечное русское государство” на берегу Мраморного моря произвело впечатление даже на турок <...>. На улицах городка появились русские вывески и надписи, на домах развевались русские знамена: Галлиполи стал русским городом...»17.
Казаки были отправлены на остров Лемнос в Эгейском море (по свидетельству В. Х. Даватца и Н. Н. Львова, он был водяной тюрьмой, скалистый, пустынный, без деревьев, почти без воды) и в район Чаталджи на материке: «В январе 1921 года французское командование решило переселить Донской корпус из района Чаталджи на остров Лемнос. Казаки уже устроились в землянках и палатках и своим трудом обставили сносно свое жилье. Им не хотелось переезжать на Лемнос <...>. Приказу генерала Врангеля Донцы подчинились, и переезд совершился в полном порядке <...>. В двадцатых числах марта французский генерал Бруссо, комендант острова Лемнос, исполняя приказание командира экспедиционного корпуса Шарпи, потребовал, чтобы немедленно был дан ответ, какой из трех выходов выбирается русскими из положения: 1) вернуться в Россию, 2) эмигрировать в Бразилию или 3) выбрать себе работу, которая могла бы содержать их. Для опроса в лагеря были посланы французские офицеры с воинскими командами, и было заявлено, что те, кто будет пытаться посягнуть на свободу решения, будут отвечать перед французской властью»18.
В целом «русские, эвакуированные из Крыма, оказались в положении незваных гостей. Англия подозрительно относилась к военному лагерю у самого входа в Дарданеллы. Франция всеми силами пыталась выжить русских из Чаталджи и Галлиполи <...>»19. Как пишет В. Д. Матасов, тогда русские решили «немедленно обратиться <...> с протестом, а к сербскому и болгарскому народам с просьбой дать русским приют в своих землях <...>. Мы терпеливо ждали <...> и дождались августа 1921 г. <...>. Пехотная дивизия была принята в Болгарию и растворилась на различных гражданских работах. Туда же попала и часть казаков. Кавалерийская дивизия была перевезена через греческий порт Салоники и поездами в Югославию, а также и часть казачьих частей. Нашей коннице престолонаследник Александр <...> поручил и доверил охрану всех границ нового Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев в течение 1921–1922 года <...>. На долю Конной артиллерии выпала охрана границы с Албанией»20.
У участников черноморской «эвакуации» были очень разные судьбы. Так, экипажи русских военных кораблей были направлены на французскую военно-морскую базу в Тунисе (где семьи моряков и те из них, кто мог найти себе работу, были высажены в окрестностях Бизерты), несколько тысяч русских обосновались в Греции... Приняла русских и Болгария, очень нуждавшаяся как в рабочей силе на шахтах, так и в университетских и школьных кадрах, а также власти Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев (впоследствии Югославии)...
Но, к сожалению, «на Балканах не могло найтись работы для всех. С трудом удавалось найти пристанище в других странах. Многие были вынуждены уехать в Южную Америку на плантации или строительство железных дорог (условия были следующими: 8–10-часовой рабочий день, одно свободное воскресенье в месяц, стоимость проезда через океан вычиталась из зарплаты <...>. Знаменитые русские шоферы такси в Париже — это считалось привилегированным занятием. <...> русские офицеры-рабочие образовывали как бы колонии при заводах». Несколько тысяч человек воевали в 1925–1927 годах с восставшими во французском Иностранном легионе: «В раскаленных песках Марокко, на каменистых кряжах Сирии и Ливана, в душных ущельях Индокитая — всюду рассеяны русские кости...»21.
До сих пор речь шла о русских военных, но были, как известно, и гражданские беженцы, которые «до апреля 1922 года не могли быть объединены в одну центральную организацию, которая могла бы говорить от лица всех проживающих в Турции русских. 24 апреля 1922 года 80 русских организаций — культурных, просветительных и профессиональных объединились и создали “Русский комитет в Турции”. 5 октября 1922 года в Константинополь прибыл Нансен и «заявил от лица турецкого правительства о том, что все русские беженцы должны в кратчайший срок покинуть страну. Со своей стороны он посоветовал всем вернуться в РСФСР. На собрании в русском посольстве под председательством посла А. А. Нератова представители русских организаций заявили о невозможности для них последовать его совету, и вопрос о положении русских в Турции очень заострился. Русский комитет обратился тогда к Лиге Наций и к западным правительствам с меморандумом и взял в свои руки вопрос о расселении 28 тысяч русских, которым грозила высылка в Советскую Россию». Осенью 1924 года были образованы «Русский комитет объединенных организаций» и Эмигрантский комитет, которые «до Второй мировой войны способствовали защите интересов Зарубежья»22. В целом же «гражданская колония русских в Константинополе проявила более чем когда-либо национально-патриотическое единство, образовав надпартийный Русский Совет и оказав положительное влияние на некоторые первые начинания в европейских эмигрантских столицах»23.
Что касается «исхода» через Финляндию, то он иногда протекал как «уход через лед» из Петрограда. Обратимся к воспоминаниям Н. А. Кривошеиной, которая в декабре 1919 года в группе из пяти человек перешла в Финляндию по льду через Финский залив:
«Мы ехали на Финляндский вокзал трамваем, все врозь <...>. Сели в поезд (около 5-ти часов вечера) дачного типа, шедший до Белоострова. Сидели порознь в двух вагонах <...>. Как было условлено, мы, выйдя из поезда, пошли в разные стороны и должны были встретиться у берега <...>. Когда уже совсем стемнело, сошлись все пятеро вместе и спустились к берегу залива; было около половины восьмого; окопы оказались совсем рядом, слышно было, как солдаты говорили, смеялись... Мы надели белые купальные халаты с капюшонами — их было не так легко напялить на шубы, потом связались все толстой веревкой в сантиметр толщиной, а мне дали в руку альпийскую палку <...>. Все почти без слов, даже без шепота. У каждого было в кармане по коробке спичек и пакет терпкого нюхательного табаку, чтобы бросать в глаза тем, кто начал бы нас хватать <...>. Никаких денег ни у кого не было, а у меня <...> небольшой мешочек-ладанка с весьма скромным количеством золотых вещей. Мне выпало первой с палкой в руках спуститься на лед с довольно крутого берега <...>. Я сразу провалилась в воду по пояс. Меня вытащили, благодаря шубе и валенкам я почти не вымокла. Долгое время я шла впереди, привязанная веревкой к остальным <...>. Но внезапно я споткнулась обо что-то и упала; оказалось — толстый кабель. Что же это? <...> мы были в нескольких шагах от Кронштадта. Стояли в ужасе <...>; береговая охрана Кронштадта, конечно, услыхала, как в тишине трещал свежий наст под нашими ногами, и нас начали ощупывать двумя мощными прожекторами <...>. В период темноты мы все же шли, старались потише <...>. После четырех или пяти поисков матросы, не обнаружив нас, очевидно пошли спать. <...> мы сели на лед передохнуть <...> в какую сторону теперь идти? <...>. К счастью, у нас был отличный компас <...>. Делали короткие привалы, по две-три минуты <...>. К девяти утра совсем рассвело, и внезапно из тумана вылез берег, сосны, красная деревянная избушка <...>. Через минуту мы услыхали его (проводника. — Н. Г.-М.) радостный голос: “Идите! Финляндия!”»24.
В Финляндии и Польше были русские военнопленные, «многие <...> стали беженцами-эмигрантами <...>. Вначале здесь были только мужчины призывного возраста, впоследствии к ним присоединились женщины и дети <...>. Пользуясь неразберихой на границе, многие беженцы переходили границу Польши, а оттуда направлялись дальше в Германию. Советские власти давали разрешение на выезд тем, кто владел собственностью или проживал на территории, отошедшей ко вновь образованным национальным государствам <...>. Таким образом, в Польше, трех прибалтийских государствах и Финляндии существовали большие группы эмигрантов, считавших себя частью России за рубежом. Наличие в этих странах русского этнического меньшинства (как правило, крестьян и староверов) не означало, однако, что эмигранты чувствовали здесь себя комфортно или получали поддержку для плодотворного развития своей культуры <...>. В некоторых случаях (например, в Эстонии и Литве) потребность в высокообразованных ученых и специалистах вынуждала местные власти приглашать русских ученых-эмигрантов на должности во вновь создаваемых высших учебных заведениях и технических службах. Но <...> рост националистических настроений и политический авторитаризм, утвердившийся в Польше, Литве и Латвии в конце 20-х годов, осложнили положение эмигрантов. Многие вынуждены были уехать в такие активные центры Русского зарубежья, как Прага, Берлин или Париж. Все сказанное выше объясняет, почему, несмотря на присутствие значительного числа русских беженцев, в приграничных государствах так и не возникло заметных центров эмигрантской культуры»25.
«Исход» произошел и через Архангельск: «В январе 1920 года Верховный совет Антанты принял решение о снятии военно-экономической блокады Советской России, а направленная вслед за этим в Лондон на имя военного министра У. Черчилля телеграмма командующего Северным фронтом генерала Е. К. Миллера с просьбой о защите Северной области осталась без ответа <...>. Эвакуация из Архангельска началась еще 17 февраля (1920 года. — Н.Г.-М.) <...>. В 11 часов утра 19 февраля от архангельского причала отошли ледокол “Козьма Минин” и яхта “Ярославна”, на борту которых находилось военное и гражданское руководство области, офицеры, предприниматели и члены их семей <...>. 27 февраля архангельские беженцы прибыли в Тромсе...»26. Некоторые исследователи полагают, что после падения правительства Н. Чайковского в Архангельске были эвакуированы около 15 тысяч человек.
Крупнейшим дальневосточным центром Русского зарубежья стал Харбин. Этот основанный в 1898 году на земле Китая русский город был центральным узлом Китайской Восточной железной дороги (КВЖД), в нем еще до 1917 года жили примерно 70 000 русских (а также китайцы и многочисленная иностранная колония). Уже тогда Харбин фактически был крупным российским провинциальным центром со своей инфраструктурой, культурной жизнью. В нем, благодаря КВЖД, собрались высококвалифицированные инженерно-технические кадры.
Последние русские прибыли в Маньчжурию после падения Владивостока, и в 1922 году население Харбина увеличилось до более чем 200 000 человек: «Можно утверждать, что в этот период в Харбине сконцентрировалась вся элита российской эмиграции в Китае, рассеявшаяся позже по всей этой огромной стране»27, развивались просвещение и наука, шла насыщенная культурная жизнь. Харбин оставался частью России за рубежом в течение 1920-х годов, вплоть до самого начала 1930-х. Причем исследователи Русского зарубежья подчеркивают, что из-за своей отдаленности Харбин, даже в период своего расцвета как эмигрантского центра, не приобрел такого влияния, которое он мог бы иметь при современном развитии средств коммуникации...
Необходимо отметить, что далеко не все страны легко разрешали въезд послереволюционным беженцам из России. Так, в тот период всего лишь около пятисот человек согласилась принять Канада28. Трудным было и проникновение беженцев в скандинавские страны. С 1917 года в Дании, например, был введен особый визовый контроль, а в начале 1918 года датские консульства в России (в Архангельске, Риге, Батуми, Новороссийске, Москве, Петрограде) сделали въезд еще более трудным. Здесь беженцев из России было немногим более 1000 человек (в основном директора банков и их служащие, помещики, купцы, военные и их семьи, научные работники, врачи, учителя), но и они обострили безработицу в стране... Известно, что в Дании оказались вернувшаяся в 1919 году на английском крейсере «Мальборо» из Крыма вдовствующая Императрица Мария Федоровна — дочь датского короля Христиана IX, известная в Дании под именем Дагмар, а также ее приближенные, ее дочь Ольга Александровна с семьей, крупнейший специалист по гидро- и аэродинамике Дм. Рябушинский, балетмейстер М. Фокин, балерины Р. Нижинская и О. Преображенская... Некоторые из них затем уехали в другие эмигрантские центры. Всего около полумиллиона русских эмигрантов проехали с датской визой через страну29.
* * *
Количественная характеристика эмиграции первой волны по разным источникам различна. Так, «по данным, опубликованным Лигой Наций в сентябре 1926 года, выехало из России 1 160 000 человек. К ним надо еще присоединить оставшихся на Западе русских военнопленных войны 1914–1918 годов и чинов экспедиционного корпуса во Франции и в Салониках в 1916–17 годах»30. По другим сведениям, на 1 ноября 1920 года русских эмигрантов было 1 965 500 (данные американского Красного Креста); в 1921 году — 2 935 000 (об этом пишет немецкий историк фон Римша в 1921 году); на 1 января 1921 года — 1 020 000 и на 1 января 1922 — 635 600–755 200 (из независимых источников); в 1930 году — 500 000 (данные Лиги Наций); на Дальнем Востоке в 1934 году — 130 000 человек. Затем численность русских эмигрантов в течение 20-х и в начале 30-х годов сокращается — к этому времени многие эмигранты становятся гражданами европейских стран.
Известно, что особенностью демографического состава первой волны эмиграции считается очень большое количество одиноких (чаще разлученных с женами) мужчин от 18 до 40 лет. В Югославии, например, в 1921 году 70 % всех мужчин были одинокими, большинство же женщин были замужем, рождалось мало детей. Созданию семей не способствовали бедность эмигрантов, отсутствие финансовой стабильности, а вступавшие в брак из-за этого же сознательно ограничивали количество детей в семье. Была очень высокая смертность. Кроме того, многие эмигранты выехали из России уже немолодыми людьми, и в эмигрантских общинах была постоянная проблема помощи стареющим русским.
Русские женились/выходили замуж почти исключительно за русских и православных. Иные браки, в особенности в первое десятилетие жизни вне России, эмигрантскими общинами не приветствовались. «Одинокие мужчины-эмигранты жили изолированно от окружающего общества, зачастую в бараках. Надеясь вернуться домой, они сопротивлялись ассимиляции, в том числе и культурной. Да и женщины стран, принявших русских эмигрантов, не стремились выходить замуж за чужаков с ненадежным финансовым и правовым положением»31.
Насмешливое отношение к смешанным (по национальности и вероисповеданию) бракам нашло отражение, например, в пьесе эмигрантского журналиста и писателя А. Ренникова «Пестрая семья» с такими действующими лицами: Николай Алексеевич Раевский, старый профессор; Надежда Петровна, его жена; Людмила и Светлана, их дочери; Петр, старший сын Раевских; Удаде, его жена, негритянка; Владимир, младший сын Раевских; Мэнэко, его жена, японка; Жан Романеску; Аматал... Вот три небольших отрывка из этой комедии, написанной по правилам старой орфографии и тем языком, на котором говорили в 1920-е годы эмигранты32:
«Людмила: Папа, Светик. Познакомьтесь. Мамочка, это жена Володи — Мэнэко.
Мэнэко: (Церемонно, всем по очереди) Коничива! Коничива! (Надежде Петровне) Икага дес ка? (Николаю Алексеевичу) Ниппон го во оханаши насаи мас ка?
Надежда Петровна: (Растерянно) Здравствуйте, милая. (Мужу) Что она говорит? Ты понимаешь?
Николай Алексеевич: (Мэнэко) Очень рад познакомиться. (Жене) Ничего не понимаю. Знаю только, что у них язык агглютинирующий».
«(Входит Удаде с ребенком на руках)
Людмила: А, вот и другая belle-soeur. Удаде, поздоровайся со своими родителями. (Матери) Это жена Пети. И твой внук Мунто.
Надежда Петровна: (В сторону) Какая черная! (Ей) Будем знакомы, милая. Здравствуйте. <...> Мунто! Посмотри на свою бабушку. <...>
Удаде: (Смеется) Ги! Мунто — кхарашо?
Надежда Петровна: Да, очень хорошо. Гуд, гуд».
«Людмила: Когда же ваша свадьба? Она — француженка? Или русская?
Старов: (Зло) Туземка.
Людмила: А! Парижанка. Так. А я бы, знаете, на вашем месте искала подругу жизни не среди иностранцев, а среди русских. Вы когда-то так любили Россию и все русское, а теперь столько наших девушек брошено на произвол судьбы. По-моему, каждый эмигрант, если он хочет жениться, уже из чувства национального долга обязан связать свою жизнь именно с русской, сделаться ея опорой в жизни, облегчить тяжесть изгнания <...>. Правда, я сама, как будто, поступаю против своих убеждений. Полюбила индуса. Но русских у нас в Сирмуре нет. <...> одиночество среди чужих ужасно. Когда не знаешь, остались ли в живых твои родные, не забыли ли старые друзья...».
В православных славянских Югославии и Болгарии было иное положение и иное отношение к смешанным бракам. Иная ситуация была также в прибалтийских государствах и Маньчжурии — туда приехало больше гражданских лиц и членов семей военных...
В этнографическом отношении «миллион выходцев из России состоял из представителей всех народов, населявших русское государство, но значительное большинство принадлежало русским. Все национальности, подданные Российской империи, записывались как русские; исключение составили только армяне, которые в международных актах всегда шли по особой параллельной категории, включавшей также армян-беженцев из Турции»33.
В социально-классовом отношении «помимо образованных классов в эмиграции были широко представлены городская буржуазия, мелкие землевладельцы, квалифицированные рабочие (например, печатники) и крестьяне (главным образом казаки). Традиционное великорусское крестьянство составляло незначительное меньшинство, что резко контрастировало с ситуацией <...> в России до 1917 года. Большая часть молодых людей, сражавшихся в рядах Белых армий, происходила из средних слоев города и мелких землевладельцев, многие прервали обучение в средних и высших учебных заведениях». В конфессиональном отношении представителей первой эмиграции большинство составляли православные. Других же групп было мало: протестанты — из Прибалтики и так называемые российские немцы, очень незначительное число католиков, а среди немногих кавказских и среднеазиатских эмигрантов — мусульмане и буддисты34.
Правовое положение русских в странах эмиграции было сложным. Как известно, декрет РСФСР 1921 года, дополненный в 1924 году, лишил уехавших из России гражданства, сделал их лицами без гражданства, апатридами («именно это французское слово вошло в качестве официального термина в документы Лиги наций»35). Лига Наций назначила Верховным комиссаром по беженским делам Нансена, на смену которому в 1924 году пришел Нансеновский комитет. 30 июня 1928 года были учреждены представительства Нансеновского комитета в странах русской эмиграции, во Франции созданы «офисы» по делам русских беженцев, и парижский «центральный офис» возглавил В. А. Маклаков, бывший посол Временного правительства.
Русские эмигранты первой волны испытывали обусловленные их правовой ситуацией большие сложности: при передвижении из страны в страну необходимы были особые разрешения; получить документы на проживание было сложно («Самым большим затруднением в получении вида на жительство была рабочая карточка, без которой не выдавался документ рабочей категории и всякая работа становилась невозможной»); существовали так называемые процентные нормы для занятости иностранцев; за незначительные правонарушения они могли быть высланы из страны; необходимо было платить «Нансеновский сбор» (налог); существовала обязательная воинская повинность для русских, которые не были «натурализованы». В 1920 году русские «оказались во всех странах на положении иностранцев, с той разницей, что все другие категории имели свои правительства, которые могли их защищать, и они имели возможность быть высланными в свои страны, тогда как высылаемые русские не принимались ни одной страной и переходили на нелегальное положение»36.
28 октября 1933 года была принята Женевская «Конвенция о юридическом статусе русских и армянских беженцев», которая приравнивала русских и армян «к местным гражданам или иностранцам, наиболее привилегированным в силу международных соглашений», и гарантировала: въезд и выезд из стран, выдававших особые паспорта; свободный доступ к судам; облегчение права на труд; равенство с местными гражданами в отношении «призрения и социального страхования», получения образования и обложения налогами, а также отменяла высылки за границу. Однако в каждой стране эта Конвенция входила в действие только после ее подписания определенным числом правительств. Поэтому во Франции, например, декрет о ее введении был принят только в начале декабря 1936 года, совсем незадолго до начала Второй мировой войны: «русские смогли воспользоваться этими льготами только два с небольшим года, так как уже в мае 1939 года к иностранцам начали применять первые стеснительные меры <...>»37.
1 В начале 1990-х годов указывалось, например, что с 1861 по 1915 год выехало примерно 4,5 миллиона человек, в том числе примерно 2,6 миллиона в первые 15 лет ХХ века. Затем эмиграция имела следующие масштабы: первая (1917–1938) — 4–4,5 миллиона человек, вторая (1939–1947) — 8–10 миллионов, третья (1948–1990) — 1,1 миллиона (Вишневский А., Зайончковская Ж. Волны миграций. Новая ситуация // Свободная мысль. № 12. 1992. С. 8–9).
2 Арсеньев Н. Эмиграция — на фоне России // Возрождение. № 191. 1967. С. 76.
3 Шаховская 3. О «либералах» // Слово. № 4. 1991. С. 23.
4 Матасов В. Д. Белое движение на Юге России. 1917–1920 годы. Montréal, 1990.
5 Там же. С. 161–162.
6 Там же. С. 163.
7 Там же.
8 Даватц В. Х., Львов Н. Н. Русская армия на чужбине. New York, 1985. С. 13.
9 Матасов В. Д. Белое движение на Юге России. 1917–1920 годы. Montréal, 1990. С. 163–164.
10 Там же. С. 164–165.
11 Назаров М. В. Миссия русской эмиграции. Ставрополь, 1992. С. 22–23.
12 Даватц В. Х., Львов Н. Н. Русская армия на чужбине. New York, 1985. С. 19–20, 41–42.
13 Матасов В. Д. Белое движение на Юге России. 1917–1920 годы. Montréal, 1990. С. 166.
14 Там же. С. 170.
15 Назаров М. В. Миссия русской эмиграции. Ставрополь, 1992. С. 25.
16 Матасов В. Д. Белое движение на Юге России. 1917–1920 годы. Montréal, 1990. С. 175.
17 Назаров М. В. Миссия русской эмиграции. Ставрополь, 1992. С. 25.
18 Матасов В. Д. Белое движение на Юге России. 1917–1920 годы. Montréal, 1990. С. 177–178.
19 Даватц В. Х., Львов Н. Н. Русская армия на чужбине. New York, 1985. С. 22.
20 Матасов В. Д. Белое движение на Юге России. 1917–1920 годы. Montréal, 1990. С. 178–179.
21 Назаров М. В. Миссия русской эмиграции. Ставрополь, 1992. С. 26–27.
22 Ковалевский П. Е. Зарубежная Россия — история и культурно-просветительская работа русского зарубежья за полвека 1920–1970. Paris, 1971. С. 21–24.
23 Назаров М. В. Миссия русской эмиграции. Ставрополь, 1992. С. 33–34.
24 Кривошеина Н. А. 1984. Четыре трети нашей жизни. Paris, 1984. С. 87–89.
25 Раев М. 1994. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции. 1919–1939: пер. с англ. М., 1994. С. 35–36.
26 Гольдин В. И. Агония белого режима на Европейском Севере // Вопросы истории Европейского Севера (Проблемы экономики и культуры ХХ века). Петрозаводск, 1994. С. 24–26.
27 Мелихов Г. В. Город Харбин // Харбинцы в Москве. Биографические очерки в двух выпусках. М., 1997. Вып. 1. С. 7.
28 Balawyder A. Russian Refugees from Constantinople and Harbin, Manchuria Enter Canada (1923–1926) // Canadian Slavonic Papers. No 14. 1972.
29 Михеева Г. В. Русские эмигранты в Дании в 1917–1924 гг. (Рецензия) // Ежеквартальник русской филологии и культуры. Т. II, № 1. СПб., 1996.
30 Ковалевский П. Е. 1971. Зарубежная Россия — история и культурно-просветительская работа русского зарубежья за полвека 1920–1970. Paris, 1971. С. 13.
31 Раев М. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции. 1919–1939: пер. с англ. М., 1994. С. 39–40.
32 Ренников А. Комедии. Париж, 1931.
33 Ковалевский П. Е. 1971. Зарубежная Россия — история и культурно-просветительская работа русского зарубежья за полвека 1920–1970. Paris, 1971. С. 13.
34 Раев М. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции. 1919–1939: пер. с англ. М., 1994. С. 41–42.
35 Там же. С. 29.
36 Ковалевский П. Е. 1971. Зарубежная Россия — история и культурно-просветительская работа русского зарубежья за полвека 1920–1970. Paris, 1971. С. 25–26.
37 Там же. С. 18–19.
