Во сне и наяву

Проза Просмотров: 4612

 Рассказы

Там, где всегда жива мама...

...Плывет по Илиму на большой лодке крестьянская семья. Молодые, здоровые люди ищут пригодные для своей будущей жизни места. По обе стороны реки сомкнутым строем грозно стоят угрюмые леса, мирно в них соседствуют сосны, лиственницы, ели и березы. Здесь нет деревьев-гигантов, при одном взгляде на которые кружится голова; здешние деревья нисколько не крупнее тех, что растут где-нибудь на Вологодчине. Здесь тайга без конца и без края. Заливаются птицы, жужжат насекомые. Хвоя, припекаемая солнцем, насыщает воздух густым запахом смолы. Поляны и опушки у берегов, покрытые голубыми, розовыми и желтыми цветами, кажутся похожими на кусочки упавшей на землю радуги. Сила и притягательность тайги в ее тайнах, в том, что лишь перелетные птицы знают, где она кончается. Сделаешь остановку, взберешься на сопку, заросшую лесом, глянешь вперед на восток, по направлению реки, и видишь: внизу лес, дальше еще сопка, кудрявая от леса, за ней другая сопка, потом еще одна... И так без конца. Идешь дальше. Через сутки глянешь с другой сопки вперед — та же картина. Что же находится за этими лесами, которые тянутся по сторонам реки на север и юг? Где они кончаются? Это неизвестно было даже тунгусам, родившимся в тайге. На такие вопросы они отвечают привычно, коротко и убежденно: «Конца нет!»

Сколько тайн прячет в себе тайга! Вот меж деревьев петляет, словно запутывая след, тропинка, исчезающая в лесных сумерках. Куда она ведет? В тайный ли винокуренный завод, о существовании которого не слыхал еще местный исправник, или может быть к золотому прииску, открытому артелью бродяжек? Но какой манящей, тревожной свободой веет от этой загадочной тропинки!

По рассказам людей бывалых, в тайге живут медведи, волки, сохатые, соболи, дикие козы. Лодка плывет вдоль берегов, на которых непроглядные чащобы соседствуют с просветленными рощицами. Оглянешься назад и увидишь, как важно, по-хозяйски выходит и смотрит тебе вслед медведь или лось. Стремглав пролетают над головой утки, шлепают крыльями взлетающие гуси. А в прозрачной воде, в пластах глубинных течений видны косяки непуганых рыб.

Первые шаги по незнакомой земле. В лес не углубиться, ни тропинок, ни дорог, только высокие завалы обломанных жестокими осенними ветрами сухих веток, нагромождения вывернутых с корнем деревьев. Они повсюду преграждают путь, кажется, никогда не пройти сквозь бастион, образовавшийся из поваленных стволов, вывороченных пней и острых обломанных сучков, торчащих во все стороны как копья.

Жарко... С чуть слышным шелестом пролетают таежные птички. Ветви и кусты составляют как будто единый орнамент, затканный радужно сверкающими алмазными паутинками. А то вдруг взлетит из-под ног, пугая резким шумом крыльев и теряя перья, линяющий косач или рябая глухарка. Кажется беззащитной горстка людей в этом огромном мире природы, живущем по своим законам. Вверху синь с кучевыми облаками и животворные лучи солнца, ниже — оркестр таежных красок, цветастые бабочки, увлеченные своей непостижимой работой, умиротворяющий, убаюкивающий шелест листвы, беспрерывный стрекот кузнечиков в траве. Вечером — костер у реки, уха из только что пойманной рыбы и негромкая печальная русская песня, неизбывной надеждой согревающая души...

Трудно представить, а тем более передать словами особенности жизни и быта моих предков. Но очень хочется иногда это сделать. Так больно иногда врезаются в сердце какие-то незримые, крепкие, не порвавшиеся нити, соединяющие меня с далекой родней, прошлое с настоящим.

Вспоминая свое детство, когда я был такой же, как сейчас мой десятилетний внук Паша, я невольно сравниваю два мира: сегодняшний и тот, ушедший навсегда. И каким же прекрасным и светлым он мне кажется! Сейчас я постоянно слышу призывы о защите природы, о том, как современная цивилизация уничтожает ее. Наши предки жили и берегли окружающий их мир без всяких призывов, они делали это для нас, не задумывались — это было нормой их бытия.

Каким было мое детство? Оглядываюсь назад. Вижу маму — она всегда в работе, и на колхозной ферме, и дома. Я не помню, чтобы она отдыхала. Ее жизнь была непрерывным трудом, привычка к нему как наследство передавалась из поколения в поколение. Удивительно, но мне, мальчишке, казалось, что это состояние труда она любила. На мой взгляд, мама трудилась всегда легко, радостно, с улыбкой. Сейчас я понимаю, что это был подвиг «во имя». Так трудиться она была вынуждена, чтобы мы, ее дети, не знали нужды.

Я помню ее усталые, измученные постоянной работой руки, ими она нежно гладила мою голову, помню ее добрые, глубокие голубые глаза. Ласка и тепло, исходящие от матери, остались во мне на всю жизнь. Она любила меня, и я любил ее. Сейчас, когда я уже взрослый и даже старше по возрасту, чем тогда мама, понимаю, что она была человеком мудрым, наделенным любовью ко всему миру. Она сердцем понимала природу, любила жизнь, какой бы стороной та к ней ни поворачивалась. Мама хранила свою душу в первозданной чистоте, не пускала туда зависть и уныние.

Мама была сильной и выносливой, как все женщины в Сибири, но вместе с тем удивительно отзывчивой к красоте. По-детски могла любоваться заходом и восходом солнца, восторгалась, рассматривая узоры мха на камнях или затейливые листочки папоротника. Помнится, если я в тайге находил цветок саранки, мама не позволяла мне выкапывать его вкусную сладкую луковку, говорила, что такую красоту нельзя губить, ею можно только любоваться.

Тогда я не подозревал, что наш, простой, как будто приземленный мир, не единственный, что есть мир другой, возвышенный, духовный. Не знал, что есть мир больших знаний, искусства, музыки, литературы. Но я благодарен своей детской судьбе за то, что она наградила меня жизненной силой Сибири. И хотя жили мы тогда небогато, но были счастливы, веселы. Да и как иначе можно было жить в том удивительном природном мире, питающем нас животворными соками первозданного бытия.

Та далекая сибирская жизнь закалила меня, обкатала незаметно и ласково, как речка обкатывает голыши. Вот и остался я таким обкатанным «голышом», пусть неправильной формы, но зато крепким и надежным.

Лет с десяти все ребята нашей деревни уже работали в колхозе. Это не называлось, как теперь, эксплуатацией детского труда. Нас приучали к работе, прививали трудовые навыки. А уж сенокос — мечта любого деревенского мальчишки! Сенокосные угодья были и рядом с деревней, и далеко от нее, километров за пятьдесят. В начале июля на лошадях мы отправлялись заготовлять сено. Дорога шла по тайге. Я и сейчас явственно слышу звуки тех минувших времен, голоса друзей, вижу лица родных, даже иногда вспоминаю давно растаявшие запахи.

Для меня тайга — моя жизнь, моя радость, моя надежда. Для меня она олицетворяет всю красоту Сибири: богатырское стояние гор, плодородное лоно равнин. Мне кажется символом неиссякаемости жизни вековой кедр с розовыми, как младенцы, смолистыми цветочками, прячущимися в глубине кроны. Музыкальна неуловимая игра света и тени в таежном лесу. Полезно для души здесь побыть одному и последить, как спешит с хвоинкой на спине муравей, посмотреть, как под корой старого дерева прячется гусеница, почувствовать на себе внимание дятла, который делает вид, что высматривает на сухом стволе пропитание, а на самом деле с любопытством поглядывает на меня.

В детстве мне посчастливилось плавать на судне по Илиму. Это было большое плавание. Плыли мы только днем, а на ночлег обязательно приставали к берегу. Те ночевки на берегу я хорошо помню. Лодка чалилась к корягам, каких много по берегам, или к большим валунам, сбрасывался большой железный якорь. Парни заготовляли дрова, разжигали огромный костер, дым которого в какой-то мере спасал нас от гнуса.

Бреднем ловили рыбу, она, непуганая, прямо шла в невод. Иногда мы видели всплески огромных рыбин, от их предполагаемой доисторической величины становилось жутковато. Это был таймень. Девчата в большом котле варили уху на всех. Ужинали весело и шумно. Все чем-то были заняты, у каждого было свое задание, говорили и суетились, радовались берегу.

Значительно позже, читая книжки про первобытные племена, я вспоминал эти ужины у костра посреди дремучей тайги и, сравнивая, находил много общего с древними временами.

С кружками в руках мы рассаживались вокруг котла, окруженные непроглядной глушью ночной тайги. В нашем стане распоряжался капитан-лоцман, опытный специалист, много раз водивший большие лодки по реке, хорошо знавший фарватер и тайгу. Он же отвечал за жизнь людей и сохранность груза. Авторитет капитана, излучающего силу и уверенность, был непререкаем. Помню, что на его лице был большой шрам, на который мы смотрели с уважением. После ужина мужчины долго пили таежный чай, курили и рассказывали разные страшные истории. Постепенно разговоры затихали, люди умолкали, завороженные в глухой ночи мистическим слиянием тайги, костра, реки и наших жизней, казавшихся такими незначительными в огромном пространстве Сибири.

В этих походах были и неустранимые трудности. Нас изматывал таежный гнус. Плавание обычно начиналось в самое жаркое время лета, когда он особенно воинственен. На реке гнуса почти не было, а вот берега от него гудели. Добычу мог съесть живьем, человека свести с ума. Страдало и зверье. Мы не раз слышали, как животное ревет, съедаемое этой мелкой тварью. Лоси были хитрее, они выходили на берег и периодически окунали головы в воду, так спасаясь от гнуса. Людям, закутанными с ног до головы, приходилось спать с дымокурами, но все равно мошка доставала, мы были искусанные и опухшие.

Запомнились бури и грозы на реке. Конечно, это не морской шторм, но при утлости нашего суденышка все же было страшновато. Тревога взрослых передавалось и нам, детям. Во время ненастья мы приставали к берегу или укрывались в ближайшей заводи.

Днем при ясной погоде можно было полюбоваться сибирскими красотами. Река и берега казались неизменными в своей непреходящей, величественной красоте, которая, однако, каждый день открывалась по-разному. После такого путешествия в душе на всю жизнь оставался немеркнущий свет восторга от щедрости природы и гармонии бытия...

В памяти с того времени остался страх большой воды, ощущение усугубляющейся угрюмости тайги, безмолвие расширяющегося пространства.

Мне тогда открывался мир, а открывается он человеку полнее всего в детстве. Я этот мир не забыл: до сих пор помню запахи пронизанных солнцем брусничных полян, смоляной дух поскрипывающих кедрачей. А главное, моя память хранит ощущение величия таежных просторов, речных течений, высоких небес. Величия жизни.

Много лет назад я покинул эту свою малую родину, сколько на своем веку городов и весей повидал, но нет для меня уголка земли краше и роднее нашего, Илимского. Места благодатные, хороши и для охоты, и для рыбалки, сладки для ягодников и грибников. До сих пор помню свои дрожащие от волнения руки, которыми снимаю с крючка хариуса, длинного и узкого, который почти не отличается от своей родной сестры — форели.

Я люблю свой Илим и горжусь тем, что мои предки выбрали для жизни именно этот край! Люблю ненаглядные сопки, покрытые молочного цвета цветами багульника, похожие на ответвления Млечного пути. Люблю воздух, напоенный дыханием разогретой полуденным солнцем хвои. А как не вспомнить нашу опрятную улицу, никогда не знавшую никакого транспорта. Поэтому пространство между домами и огородами всегда было покрыто идеально ровным травянистым ковром, расцвеченным покачивающимися на длинных стебельках ослепительно желтыми одуванчиками. Через этот двухцветный ковер от дома к дому скромно проходила тропка-дорожка. Это она выводила меня в жизнь.

Все мы живем на одной земле, все освещены одним солнцем, но у каждого из нас есть свой заветный край, свой уголок земли, где цветы душистее, солнце ярче, хлеб вкуснее, и где всегда жива мама.

...Во сне и наяву

— Дедушка, ну где ты так долго был?! — Пашка бежал по дорожке к воротам, размахивая, что есть силы, руками. — Мы же договаривались, что приедешь к семи!

— Договаривались, Паша, но работа задержала, а потом, как назло, пробка на кольцевой...

Следом за Пашей степенно шла Нина. Тоже упрекнула меня:

— Хоть бы позвонил. Мы уж не знали, что и думать.

— Прости, милая, телефон разрядился, — начал я оправдываться.

— Сколько раз я просила тебя купить автомобильную зарядку.

— Обязательно куплю.

— Одни обещания...

— Завтра, Нина, куплю точно.

Но внук не стал выслушивать мои оправдания:

— Дедушка, хоть и поздно, а слово нужно держать. Ты обещал поехать! Велосипеды готовы. Тебе это тоже нужно, и так целый день сидишь то в кресле, то в машине, — мой девятилетний внук явно повторял бабушкины слова.

Нина с улыбкой смотрела на меня.

— Обещал любимому внуку ежедневные поездки? Выполняй.

Я развел руками, изобразил страдальческую гримасу:

— Но хотя бы переодеться можно?

— Ура! — закричал Пашка, а Нина сказала:

— Конечно, можно. Я подогрею тебе ужин, пока вы катаетесь на велосипедах. Мы уже поели, но вместе с тобой чаю попьем, чтоб тебе не было скучно.

— Спасибо, родная, — я обнял ее за плечи и поцеловал.

Радость общения с женой прошла драгоценной нитью через всю мою жизнь. Увидев ее в шестнадцать, я был вдохновлен редкой красотой девчонки и долгих три года добивался ее сердца и руки. С годами краса моей возлюбленной как будто не убавлялась, прожитые годы, казалось, не старили жену. Свою красоту она передала двум дочерям и четырем внукам, учила их уму-разуму и беззаветно любила, по первому зову бросала все дела и летела к ним, прикрывая от бед, помогая быстрее залечить любую боль. Для всех в нашей семье она была главной и достойно несла это свое служение: никто никогда не слышал ее крика, рыданий, истерик. Тихий голос, ласковый взгляд, любящее сердце — вот проверенные средства от всех семейных невзгод.

Нина осторожно тронула меня за плечо:

— Внук ждет, Миша, да и время позднее.

Я быстро надел спортивный костюм, и покатили мы с внуком на велосипедах по улицам маленького городка, который одним своим бочком как будто прижимался к Питеру, отделенный от него лишь узкой лесополосой. Дачный дом летом был постоянным пристанищем для всей нашей большой семьи. Здесь все было хорошо: зеленая лужайка с маленьким футбольным полем, добротные качели, способные возносить тебя так быстро и высоко, что казалось, небо летит к тебе навстречу, и ты вот-вот коснешься ногами облаков. Ранней весной расцветали занесенные в Красную книгу ландыши. Как они, как будто укрываясь от охотников за диковинными цветами, оказались за нашим забором, не помнил никто. В середине июля на участке поспевала черника, нет, не садовая, а самая настоящая лесная. И никто из нас не проходил мимо, чтоб не поклониться ее щедрости и не собрать горстку блестящих ягод.

На дороге, засыпанной мелкими камушками, шины велосипедов натужно шуршали, колеса вихляли, преодолевая преграды из камней покрупнее. Но, как только галька заканчивалась, ход становился плавным, скорость увеличивалась. Пашка всегда был впереди, и не потому, что я поддавался ему. Сил у меня не хватало, чтобы обогнать внука, особенно трудно приходилось, если встречалась горка. Совсем недавно врачи обнаружили у меня болезнь легких и настоятельно советовали совершать велосипедные прогулки.

— Дедушка, — Пашка повернулся ко мне, — давай по большому кругу!?

Я помолчал, обдумывая свои возможности. Большой круг — пять километров, малый — три. Пашке, конечно, хотелось покататься подольше.

— Ну ладно, раз ты меня заставил поехать, и погода отличная, поедем по большому. Только повнимательнее, не соревнуйся с машинами и мотоциклами.

— Хорошо!

И Пашка понесся вперед, раскачивая из стороны в сторону велосипед.

— Паша! Паша! — закричал я. — А ну, стой!

Но внук, не слушая, летел по улице.

— Паша, я поворачиваю назад!

Услышав мою беспрекословную интонацию, чуть притормозил, обернулся с притворно обиженным выражением лица и согласно замахал рукой:

— Ладно, дедушка.

Педали Пашка стал крутить медленнее.

Погода была по-летнему теплая, возле домов благодатно нежились цветы. Отдельные дворы хорошо просматривались сквозь заборы, не скрывавшие материальные приметы дачного отдыха. Грациозные металлические скамейки с мягкими цветными подушками под непромокаемыми крышами ярких зонтиков, кресла-качалки из ратанга, закопченные мангалы с выплескивающимися из них струйками ароматного дыма. Откуда-то доносилась тихая музыка, слышались смех молодежи и веселые крики детей. Все это создавало неповторимое очарование дачной жизни.

Ноги, крутившие педали, стали уставать, сиденье больно врезалось в ягодицы. Я остановился, и Пашка, увидев это, сразу повернул назад.

— Дедушка, что с тобой?

— Устал, отдохну минутку.

— Хорошо, я подожду. Знаешь, дедушка, что я заметил?

— Что?

— Ты на этом повороте всегда останавливаешься.

— Какой ты внимательный. Это правда. На этом повороте я всегда останавливаюсь, а если бываю ранним утром здесь один, когда вы с бабушкой еще спите, то передохнуть сажусь вот на эту скамеечку, что стоит под огромным дубом, и наслаждаюсь покоем утра, появлением первых солнечных лучей. Мне хорошо здесь.

Внук понял, что надо возвращаться. Нина ждала у ворот. Сначала Пашку обняла и поцеловала, потом меня. Помывшись, поужинав, даже не посмотрев в сторону телевизора, я пошел отдыхать. А Пашка за мной.

— Дедушка, попроси бабушку, пусть она разрешит мне спать на раскладушке в вашей комнате, а то знаешь как скучно одному.

— Знаю, Паша, поэтому никогда не сплю один в комнате.

— Ну вот, хоть ты меня понимаешь. А то и дома я один, и здесь один. А перед сном так поговорить хочется, а с кем поговоришь?

Я обнял Нину.

— Пусть Паша спит у нас, он ведь прав, когда и где нам поговорить?

— Миша, но он уже большой.

— Конечно, большой. Но знаешь, если честно, то мне, наверное, сильнее, чем ему, хочется, чтоб он был с нами.

— А кто вам мешает общаться? Сидите себе в большой комнате и говорите.

— Нина, самые интересные, самые задушевные разговоры — перед сном.

— Ладно, что с вами делать, вас не переспоришь, — согласилась, улыбнувшись, моя умная жена.

Мы с Пашкой быстро разложили раскладушку, благо, стояла она тут же за шкафом, расстелили постель, и внук юркнул под одеяло.

— Ну, что, Паша, будем спать и смотреть сны?

— Дедушка, а ты сны видишь?

— Вижу.

— А я нет. Хотя, вроде бы, и вижу, но когда просыпаюсь, забываю.

— Что значит — «вроде бы»?

— Какие-то картинки остаются.

— У меня тоже такое бывает, просыпаешься и чувствуешь, что твой сон словно уплывает. Некоторые утверждают, что совсем не видят снов, но это не верно. Сны видят все.

— Откуда ты знаешь?

— Ученые этим специально занимались. Человек спит треть своей жизни, представляешь? Существует целая наука о сне.

— А животные видят сны?

— Конечно, видят, но что они видят, об этом можно только догадываться. Ты замечал, как Мурзик во сне дергает лапами, будто бежит? Может, ему и снится погоня.

— А расскажи, дедушка, про свои сны.

— Устраивайся поудобней, накройся одеялом, подушку повыше подтяни. Все сделал, ну тогда слушай. Очень часто в последнее время я вижу один и тот же сон. В этом сне я летаю.

— На самолете?

— Да нет.

— На ковре-самолете, как Хоттабыч?

— Не перебивай, Паша. Ни на чем таком я не летаю, ни на самолете, ни на ракете, ни даже на ковре-самолете. Но как будто смотрю на землю сверху и не с одной точки, а кружусь над огромным зеленым морем кедрово-сосновых зарослей, заполнивших родные благословенные места. Лечу над каменистым и крутым Красным Яром, над желтыми, отлогими берегами реки Илим, над лугами и пашнями. И видно мне сверху деревню моего детства Погодаевку, что когда-то стояла на Илиме. Вижу пионерский лагерь в трех километрах от деревни на другой шустрой таежной речке Тушме.

Как птица парю, и сверху все отчетливо вижу. Вот ясно вижу, как стремительным ручейком в берегах тропинки бегут из деревни в пионерский лагерь ребята. Среди них узнаю себя. Конечно же, это я!

— Дедушка, ты мне сказку рассказываешь? Как можно летать неизвестно на чем и сверху видеть себя?

— Во сне можно увидеть и не такое. Каждый сон — это сказка. Ну, где я увижу сейчас родную деревню. Ее давно нет, и место, где она стояла, покрыто водой. Причем глубина огромная — шестьдесят метров.

— Ого, дедушка, а что случилось? Почему вода затопила деревню?

— Это, Паша, отдельный разговор: про море, про исчезновение деревень. Я тебе свой сон рассказываю, будешь слушать?

— Буду.

— Ну, вот и славно. В моем сне я всегда вижу поляну перед деревней. Это место игр, встреч, увеселений, празднеств, общественных собраний и гуляний по самым разным поводам. Мы, пацаны, играли здесь в лапту, взрослые — в городки. Поляна — большая, место — красивое. Осенью и весной здесь жгли костры. Иной раз пламя поднималось очень высоко, летели искры в небо, словно настоящий фейерверк. Все деревенские люди здесь собирались и радовались этому огню не меньше, чем в городе какому-нибудь салюту. А зимой с этой поляны гоняли вниз к речке на санях. Нет, не на санках, какие у нас в сарае стоят, а на больших санях, в которые можно было запрягать лошадей и возить грузы. Отпрягалась лошадь, убирались оглобли, девчата садились в эти санки, а парни толкали сани сзади, запрыгивали в последний момент, и все вместе весело, со смехом, в обнимку друг с другом летели с угора до середины реки. Вот было радости!

Эта замечательная поляна была еще и местом нежных встреч, любовных свиданий. Отсюда же уезжали на покосы. Обойти, объехать эту поляну — невозможно. Откуда бы ни возвращались, она на пути, а дошли до нее, значит, уже дома. Ее никогда не распахивали, и там всегда росла густая, какая-то радостная трава. Ты знаешь, я столько повидал в жизни, а такой красоты не встречал.

— Миша! О чем ты говоришь с внуком? Какие любовные свидания? Паше девять лет, разве ему нужны такие разговоры?

— Ниночка, мы ведем беседы про сны.

— Ну, раз про сны, тогда гасите свет и спите, уже поздно.

— Видишь, Паша, как бабушка сурово с нами поступает. Но она права, время позднее. Давай спать, завтра суббота, я буду с тобой весь день, и мы найдем время поговорить обо всем на свете.

— Вот так всегда, как интересный разговор, так — спать.

— Хорошо, мои родные, — сказала бабушка. — Пять минут вам на окончание разговора.

— Ну что ж, попробуем управиться. Знаешь, Паша, что я еще всегда вижу в этом сне? Реку Илим! Сейчас она известна всему миру, а когда я был маленьким, о ней знали лишь наши таежные деревни, что стояли по ее берегам. Повзрослев, я понял, что для меня это лучшее место на свете. Ведь там прошло мое детство.

Сразу после весеннего ледохода, как только успокаивалась вода и становилась чуть теплее, мы начинали купальный сезон, купались до пупырышек на теле — почему-то это у нас называлось «продавать дрожжи». Чтобы согреться, бежали на большую площадку у колхозного амбара, сделанную из плах (на ней осенью сушили зерно), и там грелись на солнце. Вода нас притягивала, словно магнит, а дно Илима мы знали, как свой огород. Знали, где плыть, где встать, где нырять. Я не помню рядом взрослых, мы старались обходиться без них, хотя из-за этого и беды случались.

Илим — река-дорога. Первые русские, осваивавшие Сибирь, проходили по Ангаре и Илиму. Это — река-трудяга. Летом лодки, баржи и катера шли по ней вверх и вниз. А зимой она превращалась в широкую и ровную сухопутную стезю. Ее очищали от снега, лошади, машины от деревни к деревне возили людей, товары, всякий груз.

Илим — это река-кормилица. Летом каждое утро, рано поднимаясь, я бежал на берег, садился в лодку и плыл к поставленным с вечера «мордам» — это такие ивовые устройства для ловли рыбы. Они стояли на реке напротив каждого дома. Места всем хватало. Единственно — чтобы не перепутать «морды», поплавки были разные.

В основном попадались ельцы и сорога. Иногда — ерши и мокчоны, но они безжалостно выбрасывались, мороки с ними много. Правда, из ершей уха получалась отличная, но на ее приготовление требовалось время и вдохновение.

Ельцов и сорогу я нес домой, чистил, и мама тут же зажаривала добычу на сковородке, заливая яйцами. Все покрывалось хрустящей, необыкновенно вкусной корочкой. Это был завтрак, который мы запивали парным молоком. Я до сих пор ощущаю вкус этого необыкновенного блюда. Потом я много раз пробовал его приготовить, кажется, все делал так же, но не получалось. Чтобы получилось, нужен наш Илим, нужен тот особый речной воздух, нужна мама.

— Миша, пора.

— Пашенька, давай спать, у бабушки скоро лопнет терпение. Попробуем утром рассказать друг другу то, что мы видели во сне.

Утром я проснулся, как всегда, рано. На улице было пасмурно, но дождик не крапал. Я вышел на крыльцо, вдохнул утренний прохладный воздух. Его аромат был сложен, как симфония: ярко звучали пряные ароматы трав, им тихо вторили благоухания цветов, врывались смоляные нотки запахов сосен и елей. Окутанный утренней душистой мелодией нашего сада, я стоял грустный и думал, что нечего будет рассказать внуку.

Сегодня ночью не было сновидений, а, может, были, но растаяли, не оставив в памяти следа. Сновидение — волшебная сказка, а сказки прихотливы: захочет — придет, а не захочет — жди следующей ночи.

Паша спал долго, наверное, еще бы спал, но бабушка разбудила.

— Ну как, видел сон? — спросил я

Паша задумался, потом честно ответил:

— Нет, ничего не видел, а ты?

— И я ничего. Наверное, моя память слишком быстро перепутала то, что я раньше видел во сне и о чем думаю.

— А о чем ты думаешь?

— Ну, так просто об этом не скажешь. Обо всем на свете. Как у каждого человека, все перемешано: мысли о работе, о родных, друзьях и врагах, воспоминания накатывают. Сейчас, как ни странно, на седьмом десятке часто вспоминается детство.

— Почему?

— Наверное, хочется быть юным, чтобы впереди была долгая-долгая жизнь. Иногда и не во сне, еду в машине, прикрою глаза и вспоминаю.

— Как можно закрывать глаза в машине, на дороге?

— Я закрываю, когда не за рулем, у меня же служебный автомобиль. Прикрою и вижу Красный Яр, что заслонял нашу деревню от северо-западных ветров.

Красный Яр — почти отвесный склон, высотой под сто метров. Словно какой-то гигант разрезал ножом огромную краюху хлеба пополам: одну половинку оставил, а вторую съел. Я часто приходил на этот яр. С него хорошо было видно нашу деревню, соседнее село, Кулигу, Малую речку. Стоишь на берегу обрыва, дух захватывает. Внизу под ногами птицы летают, Илим, делая крутой поворот, течет к Ангаре, за рекой поля, а дальше до самого горизонта, тайга без конца и края.

— Добрые люди в это время уже завтракают, а вы еще постели не застелили, все разговоры ведете, — это бабушка возвращает нас к привычной жизни.

Паша вздыхает и идет умываться. За завтраком он спрашивает меня:

— А бабушка говорила, что ты в детстве спал на печке. Наверное, это сказка. Ну как на печке можно спать, на ней можно только варить или жарить.

— Бабушка права. Место, где мы жили, называлось прирубом. Его прирубили к основному дому. Был он метров шесть в ширину и метров пять в длину, кухонька, отделенная деревянной перегородкой, огромная русская печка. Остальное — большая комната, в которой стояли две кровати. На одной спали две мои сестры, на другой — мы с мамой. Когда я стал постарше, лет шести, мне отвели место на русской печке. Здесь сушилось зерно. Я устраивался на подстилке и засыпал, окутанный запахом свежего хлеба. А утром в воскресенье, когда мать начинала стучать посудой, выглядывал в проем между дымовой трубой и стеной и протягивал руку: «Мама, пирог хочу». И тут же он — только из печи, горячий — у меня в ладони... Хоть печь и топилась дровами, но сгореть на ней было нельзя. Вообще это была жизнь, наполненная чудесами. Научившись читать, я ставил рядом с собой керосиновую лампу и, закрывшись шторкой от реальности, запоем читал. Вокруг темно, только желтый кружок от керосиновой лампы, а я далеко-далеко — в вымышленном мире книги, где столько интересного, где ты и силен, и храбр, и смекалист.

Иногда я не расставался с книжкой до утра, за что мама ругала, правда, без злости, я это чувствовал. Рядом со мной спал любимый кот. Но я с моим чтением интересовал его меньше, чем тепло и блюдечко с молоком. Все, что было у меня дорогого и любимого, хранилось здесь же, на печи. Здесь я мечтал и рос, как писалось в сказках, не по дням, а по часам. Два раза в год печь подмазывалась и белилась. Чуть-чуть дав ей отдохнуть от себя, я снова забирался наверх, чтобы жить жизнью счастливого человека.

А какую вкуснятину делала мама в самой печи! Эти круглые большие хлеба, аромат их каждое воскресенье заполнял дом. А щи и борщи в чугунках, подтомленные в русской печи, а пареная брюква...

Разговор с внуком прервала Нина. С улыбкой попросила:

— Поешьте спокойно, не мне вас учить, что за столом лучше помолчать.

— Наша бабушка, как всегда, права, Паша.

Мы посмотрели друг на друга, улыбнулись и стали завтракать. Через минуту Паша не выдержал:

— Очень хочу полежать на русской печи.

— Сначала ее надо найти.

Нина погрозила нам, и мы опять смолкли, глядя в тарелки. Но через мгновение, поглядев друг на друга, без причины стали улыбаться: сначала Паша, следом — я, а потом и Нина. Мы улыбались, потому что начался новый день, что выглянуло солнце, согрелся воздух, распелись птицы. И, казалось, весь мир радовался вместе с нами.

 

 

Об авторе

Зарубин М. К. (Санкт-Петербург)