КАЛИНОВ МОСТ
Здесь травы встают в человеческий рост,
и звери взирают беспечно
на старый скрипучий заброшенный мост
над быстрой Смородиной-речкой.
Здесь раньше такие гремели бои,
теперь обстановка иная,
и вряд ли стопы кто направит свои
на мост между явью и навью.
Бывал здесь Иван, да заглохла тропа.
Но сказки порою полезны:
доныне белеют в песке черепа
и палец ржавеет железный.
Я в этих краях не хожу по ковру,
гоню соблазнительный морок,
не пью из колодца и яблок не рву,
и листьев не трогаю ворох.
А если заслышу змеиную речь
по воле неведомых судеб,
в запасе всегда рукавицы и меч,
и шапка, что братьев разбудит!
РВЫ И ХОЛМЫ
Мы — рвы, а вы — холмы
(пиши на прежний адрес):
мы — русло Колымы,
а вы — Монмартра абрис.
И нам до вас пешком,
как до высот Парнаса,
с залатанным мешком,
с усталою гримасой.
Равно и вам до нас
рукой не дотянуться,
не догрести до дна,
над бездной не нагнуться.
И даже на словах
холмы не станут рвами:
в тех самых римских рвах
нас львы на части рвали!
А город на холмах
глядел голубооко
на львиной лапы взмах,
на смертный ров глубокий.
ПО РОССИИ, СЛОВНО ПО РОСЕ
Мы шагали, плыли, колесили
по России, словно по росе,
по веленью сердца, без усилий,
пыль дорог неся на колесе,
соль морей неся на древесине
старого надежного весла.
Мы шагали, плыли, колесили,
нас звезда вечерняя вела.
По окольным тропам грязь месили,
днем с огнем искали Новый Рим.
Мы шагали, плыли, колесили,
а настанет время — воспарим!
ТОПОЛИНЫЕ МЕТЕЛИ
Протерли небо мягкой ветошью,
и вот под этой льдистой роскошью
и дол, и лог, как снегом летошним,
белесым пухом припорошены.
Метут метели тополиные
по закоулкам и по улицам,
по стародавней топонимике,
по Ярославлю и по Угличу.
Волна пуховая прокатится
по лабиринтам пыльной памяти —
и Млечный Путь в ночи покажется
такой же тополиной замятью.
СВОБОДА И МИЛОСТЬ
Восславил свободу и милость призвал.
Однако, пожалуй, пора на привал?
Но он на привалах о том же певал —
восславил свободу и милость призвал.
А кто-то твердил: «После нас хоть потоп!»
И что же? Он в этом потопе утоп.
А кто-то твердил: «Хоть трава не расти».
И сгинул в пустыне на долгом пути.
А он к оступившимся милость призвал,
и музу в уста горячо целовал,
и спуску врагам никогда не давал —
восславил свободу и милость призвал.
Восславил свободу и милость призвал,
когда по стране прокатился обвал,
когда в Петербурге случился облом,
и судьбы решались за царским столом.
И в старую склянку чудесных чернил
не раз и не два он слезу уронил.
Восславил свободу и милость призвал.
На том успокоился? Вряд ли! Едва ль!
А после от ран выгибался в дугу
с дырою в боку на кровавом снегу...
И жизнь без него стала много бедней,
но был он любезен народу. И мне.
МЕЛЬНИЦА
Все рожденное, нерожденное,
все истлевшее в полный прах,
все витальное, изможденное,
все сгоревшее на кострах —
лишь цемент для Его фундамента,
лишь опара для пирога,
лишь язык для Его парламента,
лишь фетиш для Его врага.
Завывают ветра на лопасти,
и вращаются жернова.
Крик зерна в горсти — мост над пропастью,
остальное — слова, слова...
За окном черно, а у Мельника
фартук бел и бела рука.
Божья мельница мелет медленно,
но зато какова мука!
ПОПЫТКА ПЕРЕВОДА С СОЛОВЬИНОГО
Я, в сущности, старый толмач-переводчик,
но птичий язык не подвластен уму,
из вешних дубрав и восторженных вотчин
несущийся, внятный себе самому.
И как объяснить языком человечьим
руладу взахлеб, торопливую трель?
И смысл исковеркан, и звук изувечен,
и маем двоятся июнь и апрель.
И сердце сбоит, и дыханье спирает,
как будто стесняет незримой рукой.
Плывут в поле зренья зигзаги, спирали,
молочная прядь и луна над рекой.
И в свете луны проявляются строчки,
и рифмы блуждают в моей голове,
и мир постепенно сжимается в точку,
в которой по-русски поет соловей.
* * *
Золотая орда облетающих листьев,
словно конница, мчится. Понять бы, куда:
в Пошехонье, в Литву или в нашу столицу?
А придут холода — не оставит следа.
Так стихии, так армии в блеске и стали
проходили, как тени, по лику земли.
Проходили, прошли, да и быть перестали,
и исчезли навеки в морозной пыли.
НИ СВЕТ НИ ЗАРЯ
То ли взвоет цепной кобель,
взгромоздившись на крышу будки,
то ли ветер в печной трубе
мне сыграет в ночи побудку,
но проснусь ни заря ни свет,
а вокруг — ни зари, ни света,
только месяц блестит в листве,
на траву проливаясь с веток.
Для кого-то и ночь щедра:
приходящему дню-младенцу
сыплет злата и серебра,
самоцветов любых оттенков.
И качается колыбель,
и плывет по волнам как будто,
и трубач на печной трубе
всей округе трубит побудку.