Два десятилетия назад в Ульяновске на родине великого русского писателя Ивана Александровича Гончарова правительством Ульяновской области и Союзом писателей России была учреждена литературная премия имени И. А. Гончарова.
Присуждается она за современные романы, среди лауреатов прошлых лет — писатели Юрий Лощиц, Михаил Попов, Александр Сегень, ЕвгенийШишкин, НиколайДорошенко, Ольга Шейпак,Василий Дворцов.
В этом году лауреатом Международной литературной премии имени И. А. Гончарова в номинации «Мастер литературного слова» стал санкт-петербургский писатель Николай Коняев.
Премией отмечен сборник его романов «Неудавшийся побег», вышедший три года назад в издательстве ООО «Сезам-принт», в Санкт-Петербурге.
«В этом году эта награда здесь, на родине Ивана Александровича, вручается в 11-й раз. Гончаровская премия стимулирует литературные процессы, помогает научно-исследовательской работе, способствует тому, чтобы авторы поверили в свои силы, талант. Также для нас это способ выразить благодарность мастерам слова», — сказал на церемонии вручения премии губернатор Ульяновской области Сергей Морозов.
Сборник романов Николая Коняева «Неудавшийся побег» принадлежит к числу итоговых книг писателя.
Все три романа, хотя и являются совершенно самостоятельными произведениями, но, собранные воедино в книге «Неудавшийся побег», образуют некое новое художественное целое и именно в этой новообретенной цельности и прочитываются сейчас.
В 1959 году, разоблачая культ личности И. В. Сталина и засевая страну кукурузой, Н. С. Хрущев объявил, что в 1880 году в СССР будет построен коммунизм.
Потом в 1980 году даже анекдот появится, дескать, коммунизм в 1980 году отменяется, вместо него будут Олимпийские игры.
Об этом говорят герои романа Николая Коняева «Заводское поле».
«Андрей помолчал, выжидая, не засмеется ли Ромашов, потом сам вздохнул.
— Не смешно, — пожаловался он. — А до пожаров смеялись.
— Да... До пожаров многое смешным казалось».
Читаешь романы Николая Коняева, написанные в восьмидесятые годы, и открывается странная и парадоксальная мысль, что и в самом деле тот коммунизм, который собирался построить Никита Сергеевич для народа, в восьмидесятые годы, действительно, был построен. Разве такие персонажи, как бездельник Пузочес (роман «Пригород») или страдающий манией отвращения к труду Термометр (роман «Заводское поле»), живут не в коммунизме?
Они уж точно работают только в свое удовольствие, но существующая система общественных отношений, тем не менее, обеспечивает их и пропитанием, и общежитским жильем. Это ли не коммунизм? Другое дело, что такой коммунизм не пожелали узнать и сами строители, и те идеологи коммунизма, которые и руководили его строительством.
Боязнь, нежелание узнавать созданное — источник того беспокойства, которое совершенно беспричинно, казалось бы, охватывает порою героев. Преодолеть этот дискомфорт и обрести утраченный покой героям романов не удается, и тогда и возникает идея побега.
Тема побега — это то ощущение всеобщего понимания неблагополучия, в котором пребывает страна, это ощущение не декларируется, оно пропитывает судьбы отдельных людей, проникает в их отношения друг с другом.
Бессмысленно, неведомо куда и зачем пытается уехать из пригорода врач Прохоров, неведомо куда пытается убежать герой романа «Заводское поле» Термометр.
Тема побега, побега неудавшегося развернута в сюжет и вынесена в заголовок романа Николая Коняева «Неудавшийся побег».
Если романы «Пригород» и «Заводское поле» были созданы писателем и выпущены еще в СССР, то работа над романом «Неудавшийся побег» продолжалась практически до сдачи книги в типографию.
Включенные в новую книгу писателя романы были написаны и опубликованы уже десятилетия назад, но собранные воедино и изданные сейчас, когда побег нашей страны из своей не слишком-то привлекательной реальности восьмидесятых все-таки совершился, они обретают особую цельность художественной мысли и новое, кажется, даже более глубокое звучание, чем десятилетия назад.
Из «Пригорода» в котором автором, как в горсть, взят и поднесен к глазам безымянный городок вблизи современного мегаполиса, читатель переносится в «Заводское поле или житие помойной бабы», на гигантский, суперсовременный завод. Страница за страницею и нам открывается завод многих поколений. Какие-то корпуса его сгорели и ушли в небытие, другие полузапущены, полузабыты. Убита не только та земля, на которой расположен сам завод, но и округа. Носит над территорией ветер красную кирпичную пыль, а рабочие, вдыхающие ее, одновременно и рационалистичны, и суеверны. Те, кто работает в ночную смену в пролетах безразмерных цехов, в закоулках между ними, видят «дефективных» котов ростом под потолок, карлика, таскающего свой живот на руках, «помойную бабу», что бродит по цехам, собирая пустые бутылки. Можно сказать, что «пожары» — гигантская техногенная катастрофа, которая произошла на заводе, в чем-то созвучна тогдашнему Чернобылю, но в романе Коняева никто не спешит ликвидировать ее последствия. И некому ликвидировать их и незачем ликвидировать их теми же методами, которые и привели в результате к «пожарам».
В одной из своих статей Николай Коняев писал, что многие наши соотечественники, растерявшиеся от нужды и бесправия, обрушившихся на них, не соотносят с собою тютчевских слов: «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые».
«Увы... Далеко не все понимают сейчас, что счастье, о котором пишет Ф. И. Тютчев, не имеет никакого отношения к счастью, модель которого насаждается в обществе потребления.
Его призвали всеблагие,
как собеседника на пир...
— уточняет поэт, и в этих словах полнее, чем в самой многостраничной программе, сформулировано и раскрыто все, что нужно делать нам, застигнутым ночью, опустившейся на наше Отечество.
Желаем мы этого или нет, готовы или не готовы, но мы обязаны стать собеседниками в тютчевском значении этого слова. Мы обязаны освободиться от всех, пусть и дорогих нашим сердцам, иллюзий и открытыми глазами увидеть то, что явлено сейчас не только сосредоточенному молитвенному сознанию, но и нам грешным».
Ответы на поставленные перед ними историей вопросы пытаются найти герои романа «Неудавшийся побег», заключающего эту «трилогию».
Молодой солдат, не выдержав издевательств, убив троих дембелей, бежит из армии, захватив с собой автомат. Его ищут, его ловят...
Прекрасно выписано ощущение опасности, сгущающегося до мистической черноты ужаса, так или иначе прорывающегося и в самом беглеце, и в людях, так или иначе связанных с ним.
Но эта обычная, детективная сюжетная линия сплетается в романе еще и с рассказом о киностудии, где снимали документальный фильм об этом парне. Узнав о трагическом повороте — парень уже был однажды героем документального фильма! — в его судьбе, кинодокументалисты дерутся между собою, выясняя, кто же будет делать фильм об этой трагедии, борются за выигрышную тему.
Киностудийные интриги врастают в судьбу парня, подчиняют себе ход событий, но они же вовлекают в беду и самих людей, заваривших эти интриги.
Писатель показывает, как личные амбиции, групповые интересы и выгоды становятся непреодолимым препятствием на пути поиска ответов, которые необходимо найти героям, и увлекают героев в трагедию, еще более страшную, чем в предыдущих романах, трагедию, завершившуюся распадом СССР.
Почему так случилось? Почему мы не сумели спасти свою страну от страшной катастрофы? Эти вопросы, поставленные в трилогии Николая Коняева «Неудавшийся побег», важны не только для истории, найти ответы на них особенно важно сейчас, когда мы пытаемся возродить нашу страну, и когда на этом пути воздвигаются самые невероятные препятствия.
Роману «Заводское поле» предпослан эпиграф из литургии Иоанна Богослова «Двери, двери».
Увы... Мимо этих дверей, распахнувшихся перед героями «Заводского поля», прошли замыслившие побег герои романа, заключающего эту трилогию.
«Миша встал. Надо было идти и ему, но он посмотрел на Балконова, и ему сделалось страшно — таким немыслимо жутковато-добрым было сейчас лицо у Романа Германовича. Но тут же, сминая страх, рванулась изнутри обжигающая ненависть, и Миша хотел закричать, что наплевать ему теперь на все, что он...
— Миша... — сказал вдруг Роман Германович, всего на долю секунды опередив Мишу. — Разве вам мама не объясняла, что назад не кушают? Вы меня поняли, Миша?
Миша ничего не понял, но в голове вдруг сделалось пусто, а сердце заныло от знобящего холодка.
— Вот и хорошо, что вы поняли... — благожелательно улыбаясь, сказал Балконов, — не спешите, посидим немного здесь, подумаем...
Востриков опустился в кресло.
Свет в зале — видимо, в проекции решили, что все уже разошлись, — выключили, и сейчас свет проникал в зал только из полуоткрытой двери. Но этого освещения не хватало даже сейчас, когда глаза привыкли к полутьме...
Миша сидел не двигаясь.
Не двигался и Балконов.
Миша не знал, что Роман Германович вспоминает сейчас о последнем разговоре с Михасевым, когда тот с каким-то неожиданным сожалением и сочувствием посмотрел на него, словно понял, что ничего уже ни хорошего, ни плохого не может совершить Балконов... Роман Германович, может, и не понял, что думал в эту минуту Михасев, но — самое ужасное! — он сам думал так же, и то, что Михасев отгадал его страх — ведь Балконов и сам понимал, что и он тоже уже ничего не может переменить! — было непереносимо. Но теперь Михасева нет, он мертв, и никто не знает, как страшно ему, Роману Германовичу...
Балконов снял очки в дорогой оправе и пальцами помассировал тяжелые веки.
— Хорошее кино... — надевая очки, сказал он вслух. — Но скажите, Миша, зачем нам нужно такое кино?
Востриков ничего не ответил.
Опустив голову, он смотрел на теряющийся в сумраке пол под своими ногами и не мог различить его»...
