Вхождение в большую жизнь

Связь времен Просмотров: 2326

Жизнь — это минное поле, и надо учиться на опыте тех, кто прошел его, не взорвавшись.

Я родился 1 мая 1932 года в городе Благовещенске на Амуре. О своей родословной я знаю немного, хотя кое о чем я спрашивал у отца и даже записал то, что удалось выяснить. Мой отец Михаил Аронович Хазанов родился в 1900 году в Вильнюсе, умер в 1981 году. Дед папы Моисей Давидович родился в городе Лепеле Витебской губернии, был рабочим мыловаром.

Отец папы (мой дедушка) Арон Моисеевич был мелким торговцем. У него был брат (дядя отца) Лазарь Моисеевич, который убил пристава в 1913 году, был пожизненно сослан в Петровск-Забайкальск и умер в середине 30-х годов. К нему приехал жить в 1923 году мой отец.

Мать папы — Ревека Давидовна Осиновская умерла в 1911 году. Ее брат Борис Давидович имел шесть сыновей. У одного из них — Исака — папа работал управляющим лесной биржи в Старой Руссе еще совсем молодым в 1915–1916 годах.

С моей мамой — Сарой Ароновной Шварц — отец познакомился и поженился на Дальнем Востоке — в городе Чите. Мама родилась там, в 1901 году, а умерла в 1942 году в возрасте 41 года. Ее родители жили в Чите. Отец Арон Павлович Шварц был рабочим в аптекоуправлении, мать Надежда Лазаревна Левинская работала уборщицей в магазине. Одна из маминых сестер — Лилия Ароновна Шварц — сыграла большую роль в моей жизни.

В 1936 году наша семья переехала в Ярославль. С пятнадцатилетнего возраста и на протяжении всей своей жизни я вел дневник, так что могу восстановить основные события своей жизни почти с документальной точностью. Вот первая запись в моем дневнике: «19 июня 1947 года, 3 часа дня. Вывожу первые строчки моего дневника. Мысли и отрывки мыслей беспорядочно толпятся в моей черепной коробке и, очевидно, мешают друг другу, так что я решительно не знаю с чего начать».

Сейчас я ловлю себя на том, что те же самые мысли, которые роились в моей голове на заре моей жизни, одолевают меня и ныне, на закате моей жизни. Я опять, как и 60 лет назад, решительно не знаю, с чего начать мое жизнеописание.

Я взял с тумбочки пачку бумаги, ручку и надолго задумался. Надо вспомнить всю свою жизнь, а это занятие нелегкое.

С высоты 75 лет вся жизнь видится так, как земля с высокой башни — все кажется маленьким, незначительным и трудноразличимым. И все же надо постараться выделить и вспомнить хотя бы самое существенное. Давай, Толя, поднатужься и напряги свою память!

Я пытался оживить в памяти самые ранние воспоминания своего детства. «Интересно, какое же самое первое из них отложилось в памяти? Пожалуй, вот это: мама моет пол, передвигаясь по нему на четвереньках. При этом она за что-то бранит нас — меня и моего братишку. Следующее воспоминание: мы с братиком возимся на ковре и играем в кубики...»

Да, как все это было давно, кажется, с тех пор прожита не одна, а тысячи жизней. Я продолжал перебирать в памяти воспоминания своего детства. Все они такие отрывочные, разрозненные, трудно уловимые. Запомнилось не то, что важно, а то, что больше всего согрело или, наоборот, поранило душу. Вот пионерский лагерь около Ярославля. Мне 8 или 9 лет. Вместе со мной отдыхает друг детства Юра Рунов. Как болезненная заноза сидит в моей памяти такая сцена: ребята загорают на солнечной лужайке, удобно расположившись на траве. Вместе со всеми загораю и я, положив голову на колени сидящему на траве Юре Рунову. Вдруг подходит какой-то незнакомый парень и, обращаясь к Юре, с искренним недоумением спрашивает: «Ты чего держишь на коленях этого...?» Лицо парня исказила брезгливая гримаса, как если бы он видел перед собой жабу. Я не расслышал ответ Юры. Кровь бросилась в виски. Стало невероятно противно. Возникло чувство отверженности и бесполезности от сознания, что я не такой, как все. До этого я никогда не задумывался над своим происхождением. Теперь меня неотступно преследовали вопросы: почему мы не такие как все? — за что нас презирают и ненавидят?

Тогда я еще не знал, что этим вопросам и этим мыслям суждено стать неразлучными спутниками, постоянным печальным аккомпанементом моей жизни.

Вскоре к этим чувствам отверженности, отвращения и беспомощности добавилось еще и чувство страха за свою жизнь и жизнь близких. В конце 1941 года, когда немцы были уже в нескольких километрах от Ярославля, поползли слухи, что они не сегодня завтра будут в городе. Когда мы гуляли во дворе, соседка Катя Жукова крикнула громовым голосом, показывая на меня и брата Бориса: «Как только немцы придут, я первая покажу, где у нас живут ...!»

Больше всего меня удивило, что никто из соседей не возразил ей ни слова — все боялись за собственную жизнь. Позже мне много раз приходилось убеждаться в том, что страх порождает молчание ягнят.

Воспоминания военного времени врезались в мою память особенно глубоко, и сейчас они ярко и четко высветились на экране памяти. Вот громко, протяжно и противно воет сирена, и из репродуктора доносятся напряженные пугающие слова: «Граждане, внимание! Воздушная тревога!»

Взрослые сразу бросали все свои дела, хватали за руку детей и спускались вместе с нами в бомбоубежище, где сидели до тех пор, пока тот же голос из репродуктора не говорил уже совсем другим облегченно радостным тоном: «Внимание! Отбой воздушной тревоги!»

Я вспомнил, как однажды зимой 1941 года, когда началась воздушная тревога, видел самый настоящий воздушный бой, взрослые спрятались в бомбоубежище, а мы, мальчишки, демонстрируя друг другу свою храбрость и больше всего на свете боясь прослыть среди своих товарищей трусами, остались во дворе. Всем было страшно, но никто не решался этого показать.

А над нашими головами шел воздушный бой. Я видел, как от немецких бомбардировщиков отделялись маленькие черточки, выстраивались в пунктирную линию. Наши истребители атаковали этих бомбардировщиков. Снизу палила противовоздушная артиллерия. Вдруг я ощутил, что в мое зимнее пальто ударилось что-то твердое. Я наклонился и посмотрел на этот предмет — это был небольшой осколок снаряда. Удар, к счастью, был слабым и не причинил никакого вреда. Я бережно и уважительно взял осколок в руки, осмотрел его со всех сторон и сунул в карман. Дома переложил в шкатулку для самых ценных вещиц и хранил почти всю свою жизнь как дорогую реликвию. В другой раз во время бомбежки мы с друзьями бегали к зданию НКВД, около которого взорвалась немецкая бомба. За это я получил крепкую трепку от отца.

В ноябре 1942 года, в разгар войны, от туберкулеза умерла моя мать. Я запомнил на всю жизнь сгорбленную фигурку навзрыд плакавшего отца, заплаканных родственников. Мне было тогда 10 лет. Это была первая в моей жизни тяжелая утрата близкого человека. Сколько их еще ждало меня впереди! Я еще не знал, что каждая такая утрата оставляет на всю жизнь глубокий, никогда не заживающий рубец на сердце, и от каждого из них жизнь укорачивается подобно бальзаковской шагреневой коже.

Через несколько месяцев после смерти матери отец женился на ее сестре (таков еврейский обычай).

Эта женщина — моя тетя, а затем и мачеха, заслуживает того, чтобы рассказать о ней подробнее.

Лилия Ароновна Шварц (по первому мужу Четунова) была женщиной незаурядной, весьма образованной и чрезвычайно талантливой. Она обладала необычайно эффектной внешностью. Большие темные глаза, длинные черные волосы, высокая стройная фигура — придавали ей какую-то особую привлекательность, элегантность, одним словом шарм, совершенно неотразимый для мужчин.

Лиля Шварц закончила Медицинский институт в Москве, по собственному желанию попросила направить ее на работу врачом на Колыму в страшный ад ГУЛАГа для того, чтобы насколько это было в ее силах, помочь заключенным переносить те страдания, на которые их обрекли Сталин и его подручные. В Колымских лагерях в конце 30-х годов — в начале 40-х она провела несколько лет в качестве вольнонаемного врача и спасла от преждевременной смерти тысячи людей. Она выдавала больничные листы, укладывала в госпиталь, лечила и облегчала страдания многим жертвам сталинского террора, и по всей Колыме из уст в уста передавали рассказы о чудесной доброй докторше Лиле Шварц, спасшей жизни многим людям, которые без ее помощи наверняка погибли бы от голода, холода и изнурительной работы. Благодарные зэки, работавшие на колымских золотых приисках, в знак признательности приносили любимой докторше самые крупные из найденных ими золотых самородков. Как рассказывала Лиленька, золотыми слитками была забита вся ее комната, они валялись на полу и на подоконниках, причем двери комнаты никогда не запирались...

На Колыме Лиля Шварц встретила много выдающихся талантливых людей — политзаключенных, среди которых были писатели, художники, музыканты, люди самых различных профессий, повседневное общение с которыми духовно обогатило Лилю и сделало ее суперинтеллектуалкой. Ощутив непреодолимую тягу к литературному творчеству, она написала несколько романов и повестей, но, к сожалению, все они позже были утеряны.

На Колыме Лиля встретила своего первого мужа — вольнонаемного врача Четунова. Это был очень умный, образованный и добрый человек. Одно из воспоминаний мне врезалось особенно глубоко. Лилия Ароновна Шварц и ее муж Четунов перед самой войной приезжали в отпуск в Ярославль навестить маму — сестру Лили. Перед моим мысленным взором до сих пор стоит эта картинка: высокий импозантный с аристократической внешностью врач Четунов созвал во дворе детвору чуть ли не со всей Республиканской улицы и, доставая из большого баула, вручал каждому металлическую коробку с леденцами и всякие другие сладости, которые в те голодные годы считались поистине неземным деликатесом. Это был чудесный добрый человек! Но, к сожалению, судьба не была к нему снисходительной. Ему не суждено было долго наслаждаться счастьем с красавицей-женой. В самом начале войны Четуновы уехали с Колымы, решив перебраться в Москву. При них были несколько чемоданов, набитых золотом. Однако когда пароход отошел от Петропавловска-на-Камчатке, направляясь во Владивосток, разразился девятибалльный шторм. Судно дало течь и стало тонуть. Когда люди стояли уже по пояс в воде, капитан скомандовал: «Вещи за борт!», и матросы, не обращавшие внимания на мольбы и крики пассажиров, стали выбрасывать в море их чемоданы, набитые золотом и деньгами. Некоторые пассажиры бросались за борт вслед за своими вещами. Многие поседели в течение нескольких минут. Золото Четуновых тоже оказалось на дне Охотского моря. Пароход был спасен японским судном, принявшим сигнал «SOS» и отведшим его в ближайший японский порт, через несколько дней все советские пассажиры были возвращены японцами на родину. Четунов после всех этих потрясений тяжело заболел и вскоре после приезда супругов в Москву умер от инфаркта.

Когда заболела мама, Лиля Четунова бросила свою квартиру в Москве в Козихинском переулке и приехала в Ярославль к больной сестре. В нее невозможно было не влюбиться, и отец влюбился по уши. Через какое-то время после смерти жены он сделал ей предложение, и она его приняла. Для нее это предложение вовсе не было заманчивым, так как при ее внешних данных, образованности, уме она могла бы найти мужа, и получше, и побогаче и не в провинции, а в Москве, где у нее была квартира в центре города. Но ею руководило чувство долга — надо было помочь поставить на ноги троих маленьких племянников (самому старшему Борису было тогда 14, мне — 10, а младшему Вове 5 лет).

После женитьбы отца на Лиленьке весь уклад жизни семьи изменился коренным образом. Лиленька сразу привнесла в эту жизнь какую-то интеллектуальную струю. Она словно распахнула окно в мир, и поток свежего воздуха ворвался в спертую и душную атмосферу мещанского быта. Она постепенно, но упорно стала приучать детей к творческим и интеллектуальным занятиям. Почти каждый вечер в доме устраивалась читка вслух художественной литературы. О, как любил я эти незабываемые долгие зимние вечера, когда, устроившись поудобнее на диване, часами слушал, боясь пропустить хоть единое слово, как отец или Лиленька читали вслух «Отверженные» Виктора Гюго или «Граф Монте-Кристо» Александра Дюма. Таким способом Лиленька сумела привить всем трем братьям любовь к чтенью. Для меня эта любовь стала самой большой и неутолимой страстью на всю последующую жизнь. Первой книгой, которую я прочел самостоятельно, был «Спартак» Джованьоли. Эта книга зародила во мне любовь к истории, которая потом превратилась во всесокрушающую страсть и определила выбор профессии. За «Спартаком» последовали «Айвенго», «Ричард Львиное Сердце» и другие романы Вальтера Скотта, а затем книги Майн Рида, Жюль Верна, Стивенсона, Джека Лондона, Драйзера, Конан Дойля.... Довольно рано я пристрастился к классикам и даже стал вести дневник, который озаглавил «Дневник моих знакомств с мировыми классиками». Лиленька умело поощряла детей не только к чтению, но и к собственному творчеству. Под ее благотворным влиянием я уже в 10-летнем возрасте начал пробовать сочинять стихи. Свои первые «опусы» носил на суд Лиленьке, и она подвергала их справедливой и очень доброжелательной критике. Она была безусловно талантливым педагогом и воспитателем. Часто я слышал и ее суждения по политическим проблемам. Меня всегда ужасно удивляло, что Лиленька говорила совсем не то, что я слышал в школе, по радио, в кино или читал в газетах. Нам всюду и везде внушали, что Сталин — гений и мудрейший вождь всех народов, что наш строй самый справедливый и лучший в мире, что нет на свете народа счастливее, чем советский народ. Лиленька же говорила прямо противоположное: Сталин — палач и убийца, наш строй — самый дикий и бесчеловечный, наш народ живет в голоде, нищете и вечном страхе. Иногда она рассказывала о тех ужасах и актах кровавого сталинского террора, которые ей довелось видеть во множестве своими глазами в царстве ГУЛАГа. Она заронила в моем мутном сознании семена критического отношения к советской действительности, хотя в те годы под влиянием массированной официальной пропаганды я был еще махровым сталинистом. Но семена были брошены, и когда-нибудь они должны были дать всходы. По инициативе Лиленьки в семье начали даже издавать домашнюю юмористическую стенгазету, которая называлась «Начхать вам на голову!» В ней печатались смешные заметки, фельетоны и стихи (газета выходила в рукописном виде). Когда в пятом классе нам задали сочинение о Сократе, я написал: «Сократа я себе не представляю, но связывает нас единой мысли нить: Я тоже говорю, что ничего не знаю, когда приходится к доске мне выходить!»

Рано пробудившаяся во мне любовь к истории проявилась в том, что мы вместе с братом Борисом изобрели собственную игру. Мы нарезали карандаши на мелкие кусочки (их называли «чубчики»), которые изображали солдат-легионеров и офицеров древнеримской армии, армии Ганнибала и т. п. Эти армии мы передвигали, формировали, развертывали в боевые цепи и сталкивали в бою (в самом буквальном, прямом смысле этого слова). «Чубчики», которые при этом падали, считались убитыми воинами. Игрой в «чубчики» я и Борис увлекались много лет, даже в школьные годы.

Одно из самых сильных впечатлений детства было связано у меня с первым посещением ярославского театра имени Федора Волкова, где я посмотрел спектакль «Овод». Это была первая пьеса, которую мне удалось увидеть на сцене. Она произвела на меня ошеломляющее впечатление. Я мучительно страдал, плакал от жалости и скрежетал зубами от ненависти. Эта пьеса открыла мне новый неведомый мир — мир прекрасного, мир искусства, который навсегда стал неотъемлемой частью моей жизни.

«Овод» произвел на меня настолько сильное впечатление, что, придя домой, я склеил из бумаги миниатюрную сцену, декорации, актеров и стал показывать домашним сочиненные мною самим пьесы (как в кукольном театре).

Войну я вспоминаю как время голода, холода и огромнейшего напряжения моральных и физических сил. Питалась наша семья плохо. Счастливым считался день, когда удавалось поесть жареные картофельные очистки. О существовании таких продуктов как мясо, масло, сахар давно забыли. Вместо сахара в пищу употребляли так называемый сахарин, а если в доме появлялся кусочек сахара, то чай пили вприглядку. Самым большим деликатесом считалась конина. Однажды ее удалось достать, и мама сделала котлеты из конины, которые все съели с огромным удовольствием. От голода во время ленинградской блокады умер мой дедушка.

Отец Михаил Аронович во время войны имел бронь (документ, дававший право отсрочки от мобилизации в армию). Он работал начальником транспортной артели. В его распоряжении было несколько сотен лошадей, использовавшихся для транспортировки грузов. От голода лошади дохли в огромном числе. Михаил Аронович, отличавшийся незаурядными способностями, придумал способ, позволявший лошадям как можно дольше сохранить быстро убывающие силы. Он предложил привязывать лошадей к потолку конюшни. В таком подвешенном состоянии они экономили силы и ту энергию, которая расходовалась на стояние на ногах. Кроме того, он ухитрился где-то доставать корма, и вскоре артель окрепла.

В конце 1941 года немцы подошли к Ярославлю настолько близко, что была реальная угроза захвата города. Уже велась запись в партизанский отряд и брата Бориса туда записали, чем он потом ужасно гордился. Я же об этом не мог и мечтать — мне было всего 9 лет. Некоторые старшие ребята из нашего двора ушли на фронт. Особенно хорошо я запомнил одного — Васю Гребешкова, у которого была очень красивая сестренка Катя. От него долго не было никаких известий, а в конце войны вдруг пришло письмо из Франции, в котором он известил мать и сестру, что попал к немцам в плен, затем бежал из концлагеря и вступил в Ряды Французского сопротивления. К письму была приложена фотография — Вася среди французских маки, одетый в их форму, в лихо надвинутом на лоб берете. Судьба Васи Гребешкова была трагичной. После войны он угодил в сталинский концлагерь и умер на каторжной работе в Чирчикстрое (Узбекистан).

Хорошо запомнился мне День Победы: все высыпали на улицу, обнимались, целовались, смеялись от счастья. Это был самый (а может быть, единственный) счастливый день моего детства.

В школу я поступил учиться еще до войны в 1940 году. У всех в памяти еще был 1937 год, о котором напоминало многое, даже старые школьные учебники. Когда я пришел в первый день в первый класс, учительница скомандовала: «Дети, раскройте ваши учебники и залейте чернилами портреты Бухарина, Зиновьева, Каменева, Блюхера, Тухачевского, Егорова». Дети с огромным удовольствием плескали чернила из бутылки на портреты «врагов народа». С этого акта «очернения» (в буквальном смысле этого слова) началось мое образование. Все тогдашнее образование было рассчитано на то, чтобы готовить из молодых людей подлецов «а ля Павлик Морозов».

С раннего детства у меня был комплекс неполноценности. Я страдал из-за своей непривлекательной внешности. Ассиметричное лицо и деформированный нос были главной причиной этих страданий. Отец говорил, что когда я был еще грудным младенцем, старший братишка случайно ударил меня ногой по носу и сломал носовую перегородку. Так ли это было на самом деле — проверить было невозможно. Деформированный нос еще в школе сделал меня предметом насмешек товарищей и заслужил мне кличку «кривонос». Впоследствии этот физический недостаток повлиял и на психическо-интеллектуальное развитие. Он развил во мне ощущение превосходства окружающих и собственного несовершенства. Комплекс неполноценности и внутренние конфликты заставили меня искать такие формы самореализации и самоутверждения, при которых внешность не имеет никакого значения. С раннего детства я сильно комплексовал и в то же время стал подсознательно ощущать, что на внешность рассчитывать нечего и, следовательно, надо делать ставку на что-то иное. Вступив в сознательную жизнь, я сначала инстинктивно, а потом осознанно стал стремиться преодолеть внутренний конфликт, обрести душевное равновесие и самоутвердиться, компенсируя дефекты внешности усиленным развитием интеллекта. Это развитие стимулировалось тем, что я рано стал замечать, что оно приносит желаемый эффект и дает внутреннее равновесие, поскольку помогает приобрести необходимое для этого уважение окружающих и, как следствие этого, самоутверждение. Еще в четвертом классе школы, когда я стал «круглым отличником», никто больше не решался меня дразнить, а когда на «Доску почета» повесили мою фотокарточку, мне однажды удалось случайно подслушать, что, несмотря на явную ассиметричность физиономии и прочие недостатки, меня находили симпатичным и даже красивым. Я сразу вырос в собственных глазах и почти ощутил, как на спине прорезаются крылья. Как бы то ни было, но ощущения собственной неполноценности со временем у меня стали исчезать, а позже пластический хирург устранил мой дефект. До конца жизни во мне сохранились элементы сформировавшегося в детстве комплекса неполноценности в виде определенного чувства стыдливости за свою внешность, а также манеры держаться: застенчивости, робости и страха перед многолюдным обществом, привычки не смотреть в глаза собеседнику и т. п. Следствием этого были, вероятно, и нелюдимость, и свойство очень трудно сходиться с людьми. Однако во всем этом была и положительная сторона. Нет худа без добра. Именно чувство неполноценности стимулировало развитие таких свойств, как трудолюбие, настойчивость, любовь к чтению и т. д. Уже в школьные годы я как путник, идущий по пустыне, с жадностью припал к роднику знаний. Я с невероятным упорством учил английский язык, вымолив у родителей деньги на частные уроки на дому у англичанки (точнее она была американкой, родившейся в США и вышедшей замуж за советского инженера). Я жадно поглощал художественную литературу. Много читал критической литературы, а также книг по истории и искусству. В старших классах школы всерьез изучал «Историю дипломатии», так как собирался поступить в Институт международных отношений. Учась в 8–10 классах, я одновременно закончил Центральные государственные заочные курсы иностранных языков. При всем при этом я еще успевал вести «Дневник», в который старательно записывал события своей тогда еще лишенной событий жизни. Уже в школьные годы я выработал в себе привычку к систематическому длительному, упорному труду, которая впоследствии очень пригодилась. Именно эта привычка и была, пожалуй, моим самым сильным козырем в той сложной и опасной игре, которая называется «жизнь». Я довольно рано понял одну простую истину, которая стала моим жизненным принципом: при всех жизненных неудачах и поражениях, от всех огорчений, неприятностей и несчастий самое лучшее, самое целебное и эффективное лекарство — труд. До тех пор пока человек трудится, он остается полноценным человеком.

Жизнь в те послевоенные годы была трудная и голодная. Отец выбивался из сил, чтобы как-то прокормить семью из пяти человек, в которой он был единственным кормильцем. Помню, что я испытывал постоянное чувство голода. В те годы все кормились главным образом со своих огородов. Помню, мы всей семьей часто выезжали за город на свой огород — копали картошку, выращивали помидоры и огурцы. Мальчишки моего возраста в войну были лишены всякого воспитания и родительской заботы. Ежедневно происходили драки — наша Республиканская улица дралась с «бутусами» (так мы звали парнишек из Бутусовского поселка). Драки были серьезные — деревянными мечами, битами и камнями. Много раз доставалось и мне, и моему брату Борису. Большинство мальчишек из нашего двора потом пошли по плохой дорожке, а некоторые кончили тюрьмой.

В 1947 году я посетил Ленинград, навестив своего дядю. На следующий день после приезда, как свидетельствует дневник, «я уже направил свой нетерпеливый бег по Невскому проспекту. Меня поразила высота и пестрота архитектурных зданий, бесчисленное множество бросающихся в глаза вывесок и реклам, оживление, царящее на улицах... На углу мне бросилась в глаза любопытная надпись “Кафе-автомат”. Захожу. И что же я вижу? Верх оригинальности! Из крана в стакан наливается чай, кофе, причем ровно стакан и ни капли больше. Таким же образом можно получить пирожное, винегрет и т. д.». Недоумевающему читателю напоминаю дату этой записи — 1947 год.

В школе мне нравились гуманитарные предметы, математику, физику, химию, черчение я терпеть не мог, зато по литературе, истории, географии всегда был первым учеником в классе. В довольно раннем возрасте я стал настоящим библиофагом — пожирателем книг. Как видно из детского дневника, я прочел в школьные годы огромное количество книг. Свои впечатления записывал в особую тетрадь. Вот выдержки из этой тетради: «Ноябрь 1947 г. увлекаюсь Шиллером. Неделю назад взял книжку юношеских его произведений. Фридрих Шиллер! Как мало слыхал я о нем за 15 лет моей жизни и как много узнал за одну лишь неделю. Конечно, неделя — ничтожный срок для познания глубины шиллеровского таланта, но разве в малое время нельзя угадать великое?»

«Март 1947 г. Прочтя “Фауста”, я не стал заставлять себя поверить в то, что автор его гениален, велик и т. п, ибо не привык обманывать сам себя. К таланту Гете быстро нашелся ключ — его изумительные стихи. Я прочел стихи Гете самых различных размеров, тем и жанров, начиная от стихов — музыки “Лесной царь”, выдавливающих слезы из глаз, и кончая юмористической балладой “Муж и жена”, которую нельзя читать без смеха. Стихи Гете поражают своим глубоким лиризмом, глубиной скрытой в них мысли». Сильное впечатление и влияние на меня оказало творчество Г. Гейне, которого я основательно проштудировал еще в школьные годы. В моем школьном дневнике есть такая запись: «14 февраля 1948 года. Что я думаю о Генрихе Гейне? Гейне был не только поэт. Его нельзя рассматривать как литератора и только. Поэзия была только оружием Гейне, его профессия — борьба. Храбрый солдат в борьбе человечества за освобождение. Лучшее доказательство, подтверждающее его громадную роль в борьбе за свободу, — то, что фашисты, придя к власти в Германии, уничтожили все памятники Гейне и с варварским остервенением побросали его бессмертные творения в костры...» Эту запись о Гейне 16-летний автор закончил собственными стихами:

Гигант среди пигмеев — Гейне!
Умов и нравов исцелитель!
Позволь мне звать твой светлый гений
«Мой идеал», тебя — «Учитель»,
Борец, за правду жизнь отдавший,
По крови и по духу брат,
Клянусь поднять твой меч упавший,
Клянусь стоять с ним как солдат!

 

 

 

 

 

Об авторе

Хазанов А. М.