Три рассказа

 БЕЛОЛАПЫЙ

Нине Мазутовой

— Дед Федор, у вас в сенцах шест притулен, от собак что ли?

— Это не шест, мерка.

— Тынье подгонять?

— Не-е-е, — дед Федор махнул единственной левой рукой, правую под Берлином оставил, нехотя продолжил: — Оказия случилась, не приведи Господь.

— Что за оказия?

— Да старуха заумирала, отходить было начала. Ну я загодя для домовины мерку и снял. Пошел к старшему Кольше, да только дверь едва приоткрыл, кошка соседская и прошмыгнула. На неделе схоронили ее хозяйку — Матрену Ксенафонтовну. Через два дома от нас жила. Хороший человек была. Я, конечно, сразу смякитил: старуха моя поправится, ведь нипочем кошка в ту избу, где хозяйка должна помереть, не прибежит. С того дня мерка в сенцах и стоит. Почитай с месяц.

Мы сидели за большим крепко сбитым листвяжным столом, пили чай, говорили о предстоящей глухариной охоте. Глафира Осиповна — жена деда Федора угощала нас клубничным вареньем и пирогами с морковью. У печи, лениво потягиваясь, сытно мурлыкала пегая кошка. Я спросил:

— Не эта ли?

— Она, голубушка, самая и есть.

— А ваша где?

— Наша-то?.. Допрежь ушла и не вернулась. Должно собаки задавили. Ни одна деревенская кошка еще своей смертью не кончилась. Разговор незаметно с глухарей перешел на кошек, и дед Федор поведал, как в Германии, уже на подступах к Берлину неделю квартировали у одного бауэра. Немецкий кот был такой же, как хозяин, палевый, но по-русски понимал. Скажешь ему: «Киса-киса» — подходит, скажешь: «Кыш — брысь!» — отскакивает. Но что характерно, приноровился ночью забираться к нему, в то время двадцатилетнему солдату, и прижиматься к правой руке. Боец кота отшвырнет, а тот опять к руке прижмется, греет и мурлычет. И так все пять ночей. Воины по дому наскучались, а кот напоминал о родине, поэтому стали относиться к нему, как к родному. Федор привык и уже последние две ночи кота не отгонял, только потом, когда лишился руки (осколком снаряда перерубило плечевую кость), понял, что кот беду чуял и предупреждал. Останься солдат с рукой, про кота бы и не подумал, только с той поры стал пристальней наблюдать за братьями нашими меньшими.

Слушая рассказ, я вспомнил кошку из родительского дома, которая спала у меня в ногах. Бывало откину ее, а она опять.., и так несколько ночей подряд. Однажды в ограде заправляли бензином мотоцикл, я крутился подле и опрокинул нечаянно бутыль, бензин пролился на ногу и, впитываясь, растекся по земле. Мотоцикл откатили, а старший брат возьми да кинь зажженную спичку на землю. Земля вспыхнула, и моя нога тоже. От боли я заорал и, прыгая на одной ноге, заметался по ограде. Братья еле поспевали за мной, пытались ладонями захлопать пламя, и лишь, накрыв рубахой, сумели заглушить. Помню: несут меня в избу, а матушка, прибежавшая на крик, идет рядом и отчитывает: «Вечно лезешь куда не просят.., поделом.., будешь знать.., скоро картошку огребать…» и т.д. А я думаю: ну чего ругает, мне и так очень больно. А кошка бежит за ней и подмяукивает. В то лето я все каникулы до самой школы просидел дома.

Уже потом, когда жил самостоятельно, на одной площадке со мной проживал соседский кот Василий — мой тезка. Бывало, иду, а он сидит под дверью и просит позвонить в квартиру. Я давил на кнопку звонка, дверь отворялась, и кот, задрав хвост, запрыгивал в прихожую. Жили мы с ним дружно, порой разговаривали. Как-то я ему, шутя, сказал: «Василий, мышей не ловишь, а выглядишь гладко». Через пару дней под моей дверью на коврике я обнаружил задавленную мышь. Прознав про мою дружбу с котом Василием, новопоселенец мурлыка с первого этажа стал его подставлять. Нагадит на нашей площадке, когда никого нет, и скроется. Я было стал грешить на тезку, даже однажды поругал незаслуженно. Вскоре новопоселенец был разоблачен и жестоко наказан. Подозрение с Василия сняли, и я его еще больше зауважал.

Прошло какое-то время, и случилось мне переезжать на новую квартиру в другой район. По обычаю, в пустую избу сначала запускают кошку, и я решил не изменять древнему правилу, дошедшего до нас с пещерных времен, тем более, что на мое счастье кто-то в подъезд подбросил котенка и он случайно оказался под дверью моей новой квартиры.

У котенка были наполовину белые лапки, рыжий, почти огненный окрас и зеленые глаза. Я открыл дверь и со словами: «Ну, Белолапый, входи», — пустил за порог. Котенок вытянул шею и, принюхиваясь, осторожно стал обследовать углы квартиры. Так у меня неожиданно появился приемыш по кличке: Белолапый.

Котенок оказался чересчур резвым и на удивление понятливым. Довольно легко без особых усилий я приучил его справлять нужду в унитаз и во избежание порчи мягкой мебели оттачивать коготки у порога о пристегнутую к стулу мешковину.

Через год из моего белолапого котенка вырос боевой отличный кот-красавец. Ни собак, ни выстрела не боялся, и охотник был неутомимый. Праздно шатающим и обмякше спящим наблюдать Белолапого не доводилось.

В ту пору многие горожане на окраинах поселения держали подсобные хозяйства. Крыс и мышей расплодилось великое множество, особенно там, где выращивали свиней. Так что моему красавцу было где развивать охотничьи навыки.

Наблюдая за ним, невольно подумаешь: вот у кого надо учиться терпению. Полдня, а то и более просидит в засаде не шелохнувшись, пока не скараулит голохвостую серую тварь. За два года в нашем околотке все гаражи, кладовки, стайки, курятники были очищены им от мерзопакостных грызунов подчистую.

Белолапого знали, любили, просили оставлять для охоты на ночь. Вскоре и среди собратьев он сделался бесспорным лидером. И сегодня закрою глаза и вживую представляю, как степенно и гордо с ощущением своей значимости идет Белолапый проулком к автобусной остановке встречать меня, приехавшего после рабочей смены. И мы вместе возвращаемся домой.

Как бы дружно и плодотворно ни жили мы с ним, но расстаться все же пришлось. Мне предстояла долгая командировка, и я отвез Белолапого в деревню к родителям. Недаром говорится: «кошка верна пепелищу, собака хозяину». Для полной воли и счастья Белолапому как раз пепелища и не хватало.

Теперь у него была своя изба с подпольем и с русской печкой и ограда с Туманом — охотничьей лайкой, с которой он закадычно подружился в первый день знакомства, да так, что после частенько видели их спящими в обнимку в собачьей будке. На новом месте Белолапый неудержимо, с еще большей страстью отдался охоте. Перво-наперво очистил от грызунов родительскую усадьбу, затем перешел на соседскую, затем на следующую и так далее, пока не влюбил в себя чуть ли ни всех хозяек, живущих на нашей улице.

Магазин «Сельпо» — то самое место, где собираются все житейские новости деревни. Екатерина Ниловна Кушнир в очереди за хлебом рассказывала, как, заполучив у Иулитты Ивановны З. Белолапого, оставила его на ночь в курятнике и, к своему испугу и удивлению, наутро обнаружила шесть задавленных крыс, сложенных в ряд на пороге. Новость слушали, затаив дыхание. Дело в том, что в каждой избе была своя кошка, но оказывается, далеко не все мурлыки способны на такой подвиг. Продавщица Шура, она же и заведующая Александра Петровна, после услышанного загорелась мыслью с помощью Белолапого избавиться от ненавистных грызунов, которые портят продукты и опустошают и без того ветхие закрома. Более того, она посулила платить Иулитте Ивановне по двадцать копеек за хвост — стоимость одной булки хлеба. Иулитта Ивановна от вознаграждений наотрез отказалась, но любимца в магазин принесла до поры: пока сам не придет домой. На шестой день, овеянный славой, Белолапый вернулся к родному пепелищу. Хозяева обнаружили его спящим в обнимку с Туманом.

Результаты охоты ошеломили Александру Петровну. Двадцать восемь крыс и полторы дюжины мышей, причем вся добыча аккуратно складывалась к порогу. До Белолапого были испытаны все возможные методы борьбы: мышеловки, капканы, плашки, битое стекло, которым забивали отверстия в полу — словом, применяли все, кроме отравы, и только когда грызуны попортили чуть ли не всю вечернюю выпечку, стало ясно, нужен испытанный крысолов. Таким крысоловом, как нельзя ко времени, оказался кот Иулитты Ивановны. Позже, при вскрытии половиц, были обнаружены торные крысиные ходы. За дорогой, напротив магазина, армяне построили свинарник, что и способствовало размножению мерзопакостной твари.

По окончанию командировки я приехал к родителям. Белолапый встрече обрадовался, ходил за мной, как привязанный, терся о ноги, спал со мной на сеновале, даже рыбачили втроем: кот, собака и я. Чудное было время: я закидывал удочку, мои друзья неподвижно сидели подле, наблюдая за поплавком. Поплавок начинал плясать, друзья, как и я, чутко настораживались, наконец поплавок резко уходил под воду, я подсекал, и блескучая рыбка, крутясь на крючке, вылетала из воды. Первый трофей доставался Белолапому. О!.. надо было видеть, с каким упоительным азартом он расправлялся с ним, не вздумай подходить. У Тумана происходило проще: хватал рыбу на лету и сглатывал…

Заканчивалось мое очередное пребывание в деревне, я уезжал. Белолапый проводил меня до остановки, но, несмотря на мои призывы, в город возвращаться не захотел. И так повторялось с каждым моим приездом. Неудержимо текло время, постепенно пустел двор, не стало Тумана, остарел и Белолапый. За последнее время он буквально прилип к отцу. Запрыгивал к нему на кресло, и они вместе смотрели телевизор. Частенько в таком положении их заставали спящими. От кота на кресле и на отцовских брюках оставалась шерсть, мама ругалась, но родитель ревностно защищал Белолапого и наказывать не позволял.

В день Воздвижения Честного Креста Господня — 28 сентября — отец почил. Он возлежал на табуретах в простой дощатой домовине, обтянутой багряницей с застывшим спокойствием в лице. В голове, освещая лик Николая Угодника, мерцала восковая свеча. В горнице было тихо, светло и торжественно. Мы сидели по обе стороны почившего родителя в скорбной задумчивости. Белолапый устроился в голове под домовиной, сидел неподвижно, а когда освободился стул, запрыгнул на него и застыл на всю ночь до выноса, более того, шел за гробом до последнего отцова пристанища. В тот раз меня он не провожал, остался с матерью. Теперь они домовничали вдвоем.

 

Я по-прежнему навещал родительский дом, колол дрова, прибирал ограду, словом, делал по дому всю необходимую работу. Белолапый, как всегда, встречал и провожал меня. Прыти в нем заметно поубавилось. Однажды меня он не встретил. Я спросил у матери: «Где наш любимец?» Мама ответила, что слышала стоны на сеновале. Там и нашел я околевшего друга, его покусала собака. Дом остался без кошки, а другую Господь не послал.

Вскоре в последний путь проводили и маму, многотрудную Иулитту Ивановну. После отца она прожила восемь месяцев.

 

ЦВЕТЕТ ЧЕРЕМУХА…

Что за дурацкая нездоровая романтика кружила нам головы и чернила неокрепшие души? Мы — поселковые ребята — не хотели быть просто парнями и девчатами, мы называли себя чуваками и чувихами. По вечерам, сбившись в кодлу, направлялись к месту культуры и отдыха приехавших горожан. Там каждые две недели для нового заезда зажигали костер и под баян устраивали игры и танцы. Мы шли по грунтовке через лес и, распевая, орали во все молодые глотки, правда, уже успевшие познать туманный гнет никотина и алкоголя.

…Ты прости меня, пацаночка,
Уберечь родимую не смог.
По твоим по косам шелковистым
Бил чекиста кованный сапог…

или

…А меня, быть может, под конвоем
Далеко на север уведут…

Казалось, ах как это здорово идти под конвоем на север в зековской без воротника телогрейке. Впрочем, большую часть наших чуваков действительно увели по конвоем расширять и крепить ударные комсомольские стройки страны, чтоб навсегда отбить охоту к ссорам, браням, дракам, к безудержным пьянкам. В ту пору две режимные зоны в нашем краю осуществляли строительство печально известного комбината и города на берегу Байкала. Какую культуру отношений, точнее, бескультурья усваивали юноши в шестидесятые, покрытые блатной плесенью, годы? Как позже выразился об этом времени поэт:

…Примятые отравленные всходы,
Какие вы взрастили семена?..

Странное наполнение имеют слова с приставкой или предлогом: «бес-», «без-». Как правило, они означают пустоту и трагическое разрушение. «Бессовестный, безобразный, без`образный, бессердечный, бессемейный, бездетный, безбашенный, беспредел» и так далее, в любом случае в них присутствует бес, тот самый, рогатый. И мы — чуваки беспечные, не думая о последствиях, блуждали, ведомые им, ходили на турбазу приехавшим барухам титьки щупать, затеять очередную ссору, похулиганить, подраться.

Было время цветения черемухи. Берега горной реки Утулик, где расположилась база отдыха, буквально кипели в белопенном цвету. Легкий бриз доносил из распадков аромат волчьего лыка, который смешивался с пряными запахами луговых трав, свинячьего багульника, ольхи и тополей чозении, — и вся эта обволакивающая смесь природных ароматизаторов пьянила и дурманила лихие головы, будоражила романтическую память уже вошедших в могущие лета людей. А мы, одержимые вышеупомянутой нездоровой романтикой, шли и орали:

…А на Байкале музыка играет,
А что там делают? А там барают тех,
Кого поймают…

Ах, как это необычно, как заразительно грубо, мерзко и пошло. Только это уже оценится потом, спустя много лет. А пока, геройски перевернув по пути две урны с мусором, развязно и шумно выкатились к открытой танцплощадке. Она, как и берега реки, утопала в черемуховом цвету. Играл баян, кружили пары, и черемуха при каждом колыхании ветерка осыпалась на них нетающим снегом, украшала прически, костюмы и платья, кропила площадку. Наконец баянист сдвинул мехи, разошлись танцующие пары, и культмассовик объявил следующий номер. На середину площадки вышел светло-русый парень нашего допризывного возраста, просто и опрятно одетый в белую рубаху и черные брюки. Вихрастый чубчик слегка дрогнул на лбу и повис над бровями. Баянист проиграл вступление, и парень запел вчистую без микрофона, свободно полился ручьистым тенором, выказывая удивительно мягкий тембр.

Я встретил Вас — и все былое
В отжившем сердце ожило;
Я вспомнил время золотое —
И сердцу стало так тепло…

Один из чуваков хотел было освистать, уже заложил пальцы в рот, но рядом стоящий одернул его. И песня продолжала проникновенно звучать и разливаться, завораживая красотой звуков присутствующих и всю округу. Казалось, даже река и деревья, заглядевшиеся в ее зеркало, замерли, слушая романс.

Как поздней осени порою
Бывают дни, бывает час,
Когда повеет вдруг весною
И что-то встрепенется в нас…

Должно быть, я раскрыл рот и, ничего не помня, внимал исполнителю романса. Звуковые божественные струи обволакивали и захватывали душу настолько, что я забыл про себя, кто я и зачем? Наверное, то же самое испытывало большинство из моих сотоварищей. Конечно, повторить ничего невозможно, но тот, самый прекраснейший из вечеров в моей жизни и по сей день живет во мне. По сути, с него началось для меня осознание понятия: моя милая Родина, малая и большая. Каждый год, когда цветет черемуха, воспоминания обостряются с новой силой. А тогда, по окончанию романса я побрел к реке, вытащил из рукава запрятанный на случай драки разводной гаечный ключ и закинул подальше в омут. Вечер прошел тихо и спокойно. Домой мы возвращались молча.

Много позже, во время службы на флоте, я узнал, что романс был написан на стихи великого русского поэта Федора Ивановича Тютчева, поэта из серебряного девятнадцатого века. Спасибо Федору Ивановичу за то, что встал на моем неверном пути указующим вектором. Все наносное, блатное, пошлое отпало ненужным охвостьем, как мусор и гнус при отвеивании благодатных зерен.

 

КАК ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ БРОСИЛ КУРИТЬ

Дмитрий Сергеевич Правоверов заядлым курильщиком не был. Работал на железной дороге стрелочником. По обыкновению, каждый месяц с получки покупал пол-литра водки «Московская» и два блока папирос «Беломорканал» Ленинградской табачной фабрики им. Урицкого. Точнее, покупала его жена Анна Сергеевна, поскольку деньгами в семье распоряжалась она.

Жили они в доме, построенном для путевых рабочих еще при Государе Императоре Николае II. В ту пору строили на века: гранитные фундаменты, вековые лиственничные бревна, заготовленные в крещенские морозы, печи, сложенные из увесистого клейменного кирпича, про который в советское время говорили, что кирпич этот от царизма до коммунизма доживет. Коммунизма у нас не случилось, а печи по сей день топятся исправно, и дым Отечества, как сказал поэт, нам сладок и приятен.

В первой половине дома проживало три семьи. Двери каждой квартиры выходили в общий коридор, так что жильцы запросто без приглашений заходили друг к другу за солью, спичками, хлебом, скоротать за разговорами долгие зимние вечера, поиграть в лото или в карты, да мало ли еще по какому житейскому случаю приходилось сообщаться соседям.

Семья Правоверовых состояла из девяти человек: трое взрослых и шестеро наследников. Анна Сергеевна курить в доме разрешала только в зимний период и только в открытую топку печи. Говоря по правде, Дмитрий Сергеевич, как любой курильщик со стажем, знал, понимал и чувствовал, что курить само по себе плохо и для здоровья, и для души. С того рокового дня, когда отец отсыпал ему половину отпущенной на производстве махорки, поскольку рабочие на собрании взроптали, дескать сын не курит, а долю берет, прошло много лет. Волей-неволей Дмитрию Сергеевичу тогда пришлось взять эту никотинную гадость в зубы и пустить дым на виду у всех. Уже через месяц он деловито закручивал махру в газетный обрывыш, склеивал слюной, подкуривал и глубоко во все легочные мехи блаженно затягивался. Но поначалу непорочный семнадцатилетний организм дюже, до рвоты, сопротивлялся, в конце концов впал в рабскую зависимость, да такую, что порой, оставшись без курева, Дмитрий Сергеевич изводился настолько, что готов был отдирать половицы в поисках прошлогоднего окурка, выпавшего изо рта при стяжке пола.

Спустя годы Дмитрий Сергеевич угрюмо шутил, что полжизни и даже больше идет на поводу у «бычка», «сорочка», «чинарика» — словом, обезволел. Несколько раз пытался было бросать, но тщетно. Как говорит наша святая Церковь: бес держит крепко, и выпутаться из его бесовских сетей без Божьей помощи вряд ли получится. Так что терпежа Дмитрия Сергеевича хватало на два-три дня, не более, после чего он с еще большей жадностью восполнял пробел, высасывая беломорины одну за другой.

Единственное правило, которое он взял на себя по настоянию матери, не курить на голодный желудок. В армии, случалось, надолго задерживался завтрак, некоторые сослуживцы по три-четыре раза успевали покурить, он же непреклонно терпел, соблазну не поддавался.

Позже, уже отцом семейства, Дмитрий Сергеевич перепробовал почти всю отечественную табачную продукцию, после чего от махорки отказался напрочь, остановился на папиросах «Беломорканал». И мундштуки были из беленой высококачественной бумаги, приятно в рот взять, и табак высокой очистки легко подкуривался и не имел того смрадного запаха, от которого брезгливо отворачивались некурящие особы. Девицы того времени в деревнях не курили вовсе, а те, кто курил, таились: не дай Бог узнают и ославят, с таким довеском девической нечистоплотности за доброго парня замуж не выйдешь. Были, правда, еще в продаже элитные папиросы «Казбек», но их курили в основном работники прокуратуры, высокопоставленные чиновники, директора предприятий и, как известно из песни, Костя моряк из Одессы, который приводил шаланды, полные кефали. Дмитрию Сергеевичу «Казбек» был не по карману, хотя для куража по молодости несколько раз покупал.

Обычно Дмитрий Сергеевич брал на дежурство пачку папирос. Двадцать пять штук ему вполне хватало. Но в последнее время в связи с расширением и реконструкцией станции появилось много стрелков, на посту постоянно крутились командированные, заходили на дымок погреться, попить чайку, перекурить, порой, дожидаясь мотовозной дрезины с инструментом, просиживали часами. Народец, как выяснялось при разговорах, в большинстве своем заселял городские окраины, был резвый и бесцеремонный. С порога только и слышалось: «Сергеич, дай закурить!»

Большой ошибкой Дмитрия Сергеевича было то, что он по простоте душевной при первом знакомстве открыл пачку «Беломора», к обеду, опустошенная, она сгорела в печке. И Дмитрий Сергеевич заскучал. «Стрелять» стыдился, а от предлагаемых ему «Прибоя», «Звездочки», «Памира» — или, как называли его в народе, «нищий в горах» и прочей низкосортной табачной дряни во рту образовывался гадливый привкус, будто сто кошек ночевало, мутило и выворачивало нутро. И так продолжалось несколько дней.

Дмитрий Сергеевич мучился, мрачнел, табак другой марки организм не принимал, и поневоле в очередной раз пришлось раздуматься, как освободиться от рабской зависимости табакокурения. В семье появился шестой ребенок, и Дмитрий Сергеевич решил: дурного примера перед глазами у него быть не должно.

Поскольку резко бросить не получалось, Дмитрий Сергеевич составил график освобождаться постепенно: с двадцати пяти папирос перейти на двадцать, через пару недель на пятнадцать, потом на пять, пока окончательно не изжить эту богопротивную привычку. Поделился замыслом с женой. Анна Сергеевна, прижимая к груди новорожденного сынишку, только и сказала: «Зарекалась свинья в грязь не лазить» — и с таким сожалением взглянула на своего Митю, что у бедняги печенку закололо. Но, как говорится: сказано — сделано, и Дмитрий Сергеевич приступил к борьбе с самим собой, отступать зарекся.

Вечером следующего дня в Красном уголке по случаю наступающих ноябрьских праздников собрали путейцев. Начальник станции огласил приветствие и зачитал фамилии особо отличившихся в упорном коммунистическом труде. Тут же представили нового работника связи Леонида Самуиловича Карасева, переведенного с Приморской железной дороги. Так Дмитрий Сергеевич впервые познакомился с новым соседом, который поселился в пустующую квартиру с их восточной стороны.

По заведенной традиции премию отмечали скопом. Дмитрий Сергеевич от своих двадцати пяти премиальных выставил пол-литра «Московской» водки. Наскоро сообразили нехитрую закуску, состоящую из чайной колбасы, сала, вяленого омуля, маринованных огурцов с капустой и отварного рассыпчатого картофеля, без которого в Сибири не обходился ни один стол. Выпили за крепкую Советскую власть, за железные дороги, которые обеспечили подвоз Сибирских дивизий на выручку Москвы. Каждый железнодорожник высказывался как истинный стратег мирового масштаба.

Когда после третьей разговор коснулся личности Гитлера, Леонид Карасев между прочих высказываний вставил анекдот: «В день Победы на Эльбе встретились за одним столом солдаты союзных армий, русский, англичанин и американец, выпили за общее дело трофейного шнапса, закурили, — тут Леонид Самуилович сделал паузу и попросил папироску у Дмитрия Сергеевича, затянувшись, продолжил, — англичанин и говорит: мол, была бы его воля, порвал бы Гитлера на куски, американец: а я бы повесил за то место, которое вслух не называется. Затем американец на ухо англичанину: дескать, давай русского спросим, им-то больше всех досталось. Спросили. Русский солдат пристально с прищуром посмотрел на них и ответил: “Я бы нагрел лом докрасна и холодным концом воткнул ему в задницу”. Англичанин: “Почему холодным”? — “А чтоб союзники не смогли вытащить”». Произошло некоторое затишье, после хохотнул один, другой и, наконец, раздался всеобщий сотрясающий хохот. «Ну, Ленька, ну выдал!..», — только и слышалось со всех сторон.

Домой Дмитрий Сергеевич и Леонид Самуилович возвращались вместе. Под ногами поскрипывал молодой снежок, над крышей, окутанная ворсистой шалью, матово светила луна. Домой идти не хотелось, хотелось еще немного подышать свежим остудным воздухом, который сладко тянул из хвойного распадка. У крыльца Дмитрий Сергеевич остановился, посмотрев на луну, сказал: «Шаль — к ненастью».

— Как узнал? — Леонид Самуилович заступил было на ступеньку крыльца, но, отдернув ногу, обернулся.

— Почисти стрелочные переводы с мое, не то будешь знать, — не располагающей к разговору интонацией ответил Дмитрий Сергеевич.

Что-то в новом соседе ему не глянулось сразу. Какой-то нагловатый и уж чересчур свойский вид. Своего не упустит и с чужого, походя, сдерет. Эта черта выказалась в тот момент, когда он, рассказывая анекдот, стрельнул закурить, прихватив из протянутой пачки две папиросы. Одну — в зубы, другую — про запас за ухо. Благо, оттопыренные уши к этому располагали. Тем не менее, Леонид Самуилович, как ни в чем не бывало, попросил еще. Дмитрий Сергеевич, вопреки нежеланию, достал папиросы. Фокус повторился. Прикуривали от одной спички, и Леонид Самуилович доверительно вкрадчивым голосом продолжил:

— Знаешь, Митя, я ведь сейчас один, Маша с детьми подъедет только через пару недель, по-соседски уже выручи, займи десятку.

— Бог с тобой, Леонид Самуилович, у меня от премии всего восемь рублей осталось.

— Хотя бы восемь, с первой получки отдам, уже выручи.

И опять, вопреки нежеланию, Дмитрий Сергеевич полез в карман за деньгами.

На душе было скверно. Мало того, что ввалился домой подвыпившим, вдобавок без денег и обет, данный младшенькому, нарушил. Анна Сергеевна взглянула на мужа и ни о чем расспрашивать не стала, попросила только вести себя потише, дети спят. Ну, ничего, успокаивал свою совесть Дмитрий Сергеевич, у Бога дней много, с утра начнем заново.

Но утром случилось ЧП. Мела метель, и Дмитрий Сергеевич, чего никогда не допускал, принял смену на слово. Пошел проверять стрелочные переводы без флажков. Одна из стрелок с побочного пути на главный оказалась не прочищенной, и маневровый паровоз, разрезав ее, сошел бегунком с рельса. Дмитрий Сергеевич бежал навстречу паровозу, размахивал руками, но машинист то ли не видел, то ли не понял, чего от него требуют, затормозил слишком поздно. И началось: разборки, комиссия за комиссией, разного рода проверки, после чего Дмитрия Сергеевича с движения перевели в ремонтную бригаду забивать костыли. Хорошо, что не посадили.

Долгое напряжение в качестве подследственного Дмитрий Сергеевич глушил никотином, теперь и двух пачек на день не хватало. Благо, Анна Сергеевна вовремя спохватилась и стала сама выдавать папиросы по норме, как до ЧП, при этом всячески старалась успокоить мужа.

Мало-помалу жизнь Дмитрия Сергеевича обрела былую размеренность и определенность. Великое чувство, когда человек, засыпая, знает, что будет делать завтра. Дети росли: когда старшие заканчивали учебу в школе, младшие только переступали порог. И все-таки многолетнее желание бросить курить напоминало о себе все чаще и чаще, не давало покоя. И, как ни странно, этому стремлению, приглушенному, казалось, навсегда, способствовали сосед Леонид Самуилович с его вечным: «Дай закурить! Маша задерживается», да утренний после сна кашель, раздирающий гортань.

В долгожданный день получки Дмитрий Сергеевич растопил печь и по обычаю поставил на стол чекушку «Московской» водки и два блока папирос, которые принесла только что вернувшаяся из магазина Анна Сергеевна, продолжил кочергой шуровать в топке горящие угли. В это время скрипнула дверь, и показалось ухо Леонида Самуиловича. Надо сказать, что сосед поистине обладал собачьим чутьем. Вот и сейчас с порога он обратился испытанной фразой, которую неизменно произносил в день получки или аванса: «Митя, Маша ушла в магазин, с минуту на минуту должна вернуться, удружи папироску».

Дмитрий Сергеевич, глядя на соседа, поднялся с корточек, лицо внезапно посуровело, в ответ неожиданно для самого себя рявкнул: «Смотри, рыба! С этого дня я больше не курю!» — схватил и молниеносно закинул в топку один за другим два блока папирос. Анна Сергеевна на происходящее ахнула и замерла. Таким своего Митю никогда видеть не доводилось.

 

* * *

Прошло несколько лет с тех пор, как Дмитрий Сергеевич поведал мне эту историю. Я спросил: хотелось ли ему курить после того, как бросил? Он ответил, что только первое время, даже снилось, но перетерпел. Рассказывал: «Бывало, во сне курю, курю и думаю: ну что же я — слабак, слово не сдержал. Просыпаюсь и понимаю, что во сне, думаю: слава Богу, — не наяву. Поначалу месяцы, годы считал, шесть лет не курю, десять, потом и с этим покончил. Освободился навсегда, очистился». Напоследок сказал: «Знаешь, как здорово человеком себя почувствовать».