Когда душа становится прозреньем

* * *

 И опять на песке блики

                      белого-белого света,
И опять золотая
                      небесно-невинная даль.
И светает в груди...
                      И душа по-над бренным воздета,
И парит над тобой то ли Родина,
                                        то ли печаль...
 
В мир открыты глаза,
                      как у предка — распахнуты вежды,
И под горлом клокочет:
                      «Высокому не прекословь!»,
Сможешь — спрячь в кулачок
                      тот живительный лучик надежды,
Чтоб мерцала внутри
                      то ли Родина, то ли любовь.
 
И придут времена,
                      когда слово в окно застучится,
И перо заскрипит,
                      за собою строку торопя.
Что-то ухнет вдали...
                      Но с тобой ничего не случится,
Хоть и целился враг
                      то ли в Родину, то ли в тебя.
 
И приблизишься ты, хоть на шаг,
                             но к заветному слову,
Что в дряхлеющем мире
                             одно только и не старо.
Испугается ворог...
                      Уйдет подобру-поздорову...
Если будет здоровье...
                      И все-таки будет добро...
 
И тогда осенит,
                      что последняя песня — не спета,
Что перо —
                      это тоже звенящая, острая сталь,
Что опять на песке —
                      блики белого-белого света,
И парит над тобой то ли Родина,
                                        то ли печаль.

 

* * *

Темнеет к полудню... Какой там еще звездопад...
Всё в рытвинах небо, а в нем — будто бездна клокочет.
Себя вопрошаешь... С собой говоришь невпопад...
И кто-то под окнами воет, ревет и хохочет.
 
По стылой Отчизне давно уж гуляет сквозняк,
И люди лихие гуляют давно по Отчизне.
Емелину печь на кирпичики Ванька-дурак
По пьянке разнес... И сегодня рыдает на тризне.
 
И хочется в детство. Туда, где горланит петух,
Где тополь дарúт тебе желто-багряные длани,
Где чей-то фонарик в ночи помигал и потух...
И хочется к маме... Как, Господи, хочется к маме!
 
Чтоб молвила мама: «Вновь встретились наши пути.
Ты нынче не весел... Не думай о всяческой дряни.
Все видит Всевышний!.. Чуток посидишь — и иди,
Но съешь на дорожку вот этот горяченький драник...»
 
Пойду... И услышав, как сосны скрипят на ветру,
Как ломится сиверко в окна, сгибая раструбы,
Я прежде, чем с хрипом средь бешеной вьюги умру,
Страну поцелую в давно посиневшие губы.

 

* * *

Служил у белых... Умница... Хирург.
А в сорок первом, с заградным отрядом,
Под Ленинградом пал за Петербург,
Все ж для него не ставший Ленинградом.
 
А сын дожил... По Невскому бредет
В ободранном пальто и старых бурках.
И Ленинградом Петербург зовет —
Не говорите с ним о Петербурге!
 
Он с новым Петербургом не знаком,
Он про Финляндский... Броневик: «Эх, людцы!..»
И Медный всадник с тем броневиком
Который год никак не разминутся.
 
Так и текут — мир этот в мир иной —
Одна печаль, но разные дороги.
И чудятся над вздыбленной Невой
Два города... Два мира... Две тревоги...

 

* * *

Когда в руках, в предчувствии сожженья,
Не рукопись, а рокопись дрожит,
А там, внутри, сомненья и со-мненья,
Созвучья несозвучий, боль и стыд.
И те слова, что горло замыкают
Намного раньше, чем замкнуть уста,
И неспроста созвучия рыдают,
Рыданиям созвучны неспроста.
И в тех столбцах, где сотканы иные —
Не наших дней страданья и слова,
Все глуше ритм, все четче аритмия,
И снова правда вечно не права.
А что же мы? Зачем шнуруют пальцы
Сермяжку-папку рядышком с огнем?
Как холодно!.. Увидят постояльцы
Лишь кучку пепла... Это завтра... Днем...
И будут нервно дергать то и дело
Худую дверь, подпертую со зла.
И печь пуста... И слово не согрело.
И все, чем жил — зола,
                                зола,
                                       зола...

 

 

* * *

День отгорит. Сомнение пройдет.
Иным аршином жизнь тебя измерит.
Вновь кто-то — исповедуясь — солжет,
И кровной клятве кто-то не поверит.
 
Иной простор... Иные времена...
Надушенных платков теперь не дарят.
Здесь каждый знал, что отчая страна
В лицо — солжет, но в спину — не ударит.
 
А что же ныне? Как ни повернись,
А все равно удар получишь в спину.
Жизнь Родины?.. Где Родина, где жизнь? —
Понять хотя бы в смертную годину.
 
И ту годину нет, не торопя,
Себе б сказать, хоть свет давно не светел:
«Пусть Родина ударила тебя,
Но ты ударом в спину не ответил...»

 

* * *

И небо туманно, и люди ушли на закат,
И мысли схлестнулись в каком-то неведомом споре,
И вечер подлунный пустыми надеждами смят,
Что станут совсем безнадежными мыслями вскоре.
 
И не о ком думать, и не о чем, не о чем петь,
Последние веси куда-то бегут врассыпную.
А хочется все же к обедне вначале поспеть,
И только потом отправляться на землю иную...
 
Как зыбко дыханье! Как зыбок измученный свет,
Что нехотя льется сквозь эту обвисшую штору...
И нету восторга, и ужаса, ужаса нет,
Что часто является в эту напрасную пору.
 
Всё замерло — ветви, пружина в стоящих часах,
Напрасный упрек в обвинениях бывшему другу...
Засохшей полынью измученный воздух пропах
И ворот застегнут, да так, что дыханию туго.
 
Измята подушка... Неубранный, с крошками, стол.
Чуть звякает время, сползая на мокрые блюдца.
Все так же, как было... Но чудится — кто-то ушел,
Захлопнул замок и, конечно, не сможет вернуться.

 

* * *

Бледное солнце — наследие августа,
Женщины в серых платках без прикрас.
Я же молю: «Упаси их, пожалуйста,
Благослови же их, яблочный Спас!»
 
Пусть, как их бабушки, бродят с авоськами,
Пусть пунцовеют, коль им — о любви,
Пусть величаются Маньками, Фроськами...
Спасе!.. Пожалуйста, благослови!
 
Яблоки сложат в кошелочки белые,
Смотришь — кошелки уже и полны.
Спелые груди, как яблоки спелые,
Только во взглядах — вина без вины.
 
И выступают походкою кроткою
К Храму, на час отойдя от печи.
Ходят такою же кроткой походкою
Белые ангелы в черной ночи.
 
Только у ангелов жизнь — не мучение,
Им ли, средь ужаса и суеты,
Стирку заканчивать по возвращению
И всё стоять и стоять у плиты?
 
После — в осколок зеркальный украдкою
Глянуть, поняв, что бег времени — лют.
Сладкие яблоки... Время несладкое...
Русские женщины к Храму идут.

 

* * *

По белизне неслышно ускользая,
Неслышно растворяясь в белизне,
Пронзает вены музыка немая,
Больною кровью слышима вдвойне.
 
И вопреки тоске и непогоде,
И самому дыханью вопреки,
Неясный звук пришел и не уходит,
А остальные звуки — далеки.
 
Неясный звук... Он слышится без пенья,
Пугая мрак загадкою двойной:
Когда душа становится прозреньем,
Когда прозренье сделалось душой?

 

* * *

В сердце бродят стихи...
Не поверишь, но все еще бродят.
Хоть поблекли афиши и поздние звезды тихи.
И пора б не бродить, и пора б успокоиться вроде...
Но, как пенная брага, в предсердии бродят стихи.
 

И я — вечный батрак все того же презренного слова,
Что придет и раздавит, а после — поднимет опять.
Всё пытаюсь писать... Поднимаюсь и падаю снова,
Всё пишу и пишу те слова, что нельзя написать.
 
Что-то ухнет в ночи,
Полыхнет на полнеба зарница,
И тяжелое слово набухнет, как будто зерно.
Хоть пиши — не пиши, ничего и нигде не случится:
И душа отгорела, и слову не верят давно.
 
И тропы не видать — всё ухабы, разломы, овраги,
А скользя по оврагу, не больно-то строчку шепнешь...
Но не станет стихов — и не станет ни хлеба, ни браги,
И померкнут рассветы, и рано осыплется рожь.
 
Потому и кричу, что до неба нельзя докричаться,
Потому и пытаюсь дозваться ушедших навек,
Что сквозь толщу веков лишь зерно и строка золотятся,
Лишь с зерном и строкой понимаешь, что ты — человек...

 

* * *

Что велено роком,
То, значит, и велено роком.
И сбудется все, здесь не нужно казаться пророком.
А если вкрадется случайно какая-то тайна,
То, значит, и тайна закралась сюда не случайно.
Заря на полнеба? Так, значит, заря на полнеба.
Все сбудется так, как сбылось у Бориса и Глеба.
И хмурые лики останутся хмуры и мрачны —
Не велено роком, и небо не станет прозрачным.
А коль не случится того, что должно бы случиться,
Не стоит напрасно пред Господом Богом виниться.
Начертано так... В том сокрыта высокая милость,
Чтоб что-то случáлось, но все ж ничего не случúлось.
Ведь все не случайно, и в этом высокая тайна,
Что тайна высокая тоже всегда не случайна...

 

 

 

 

 

Об авторе

Аврутин А. Ю. (г. Минск)