На Воздвижение

Проза Просмотров: 1717

Рассказы

На Воздвижение

Под конец сентября с Байкала потянул стылый ветер с переходом на шквалистый, к вечеру хлестко загвоздил дождь, перейдя в мокрый снег, выбелил окоемы прибрежных лесных озер. Стаи перелетных северных гусей, прижатые непогодой, надрывным неумолчным гоготаньем оглашали болото и, словно живые тени, падали на воду, сбивались к заветренной стороне.

Анатолий любил эту пору, как опытный страстный охотник заранее сооружал скрадок на своем фамильном озерке, поджидал перелетную дичь. В послевоенные пятидесятые-шестидесятые годы на охотничьи ружья в органах МВД регистрация не велась и сейфов для их хранения не требовалось. Обычно в горницах они украшали настенные ковры, трофейные рога изюбра или сохатого, вороненым блеском стволов напоминали о значимости их владельца, порождали неудержимое любопытство у подростков. С четырнадцати лет по рекомендации старших выдавался охотничий билет. Первый памятный выстрел из дробового ружья Анатолий испытал в семь лет. Заряд был намного сильнее обычного, сосед подсунул, и Толя от выстрела под хохот старших ребят полетел в одну сторону, ружье — в другую. Однако страх он переборол и уже к десяти годам имел личное ружье — подарок отца. Патронов из чужих рук не брал, заряжал всегда сам. К семнадцати он расстрелял полпуда пороха и на десять выстрелов девять уток брал с лету. Так что утиной солонины семье хватало до весны. Последнее ружье, на котором остановился охотник, было тульского производства с инжекторами. После выстрела при переломе ружья автоматически выбрасывались гильзы, и Анатолий приноровился в верхний ствол еще загонять патрон и отправлять заряд вдогон улетающей дичи. И все-таки по его сноровке и азарту трех выстрелов бывало недостаточно, особенно на гусиной охоте, и Анатолий решил приобрести пятизарядный автомат. Но автомат стоил дорого — два месяца работать, и он упросил продавца до завтра попридержать ружье, пока соберет нужную сумму. Но к вечеру этого дня задурила непогодь, и гонимые ветром, заскрипели в небесах свою вечную тоску по Родине первые вереницы гусей. Анатолий не стал дожидаться предрассветного часа, застегнул на поясе патронташ на двадцать четыре заряда, закинул на плечо испытанную переломку и, набросив на голову плащ-накидку, торопко зашагал из города в сторону родной деревни. К полуночи он свернул с тракта, пошел лесом, осторожно прощупывая поступью тропинку, которая змеилась к болоту. Сквозь стенания непогоды то и дело доносились гусиные окрики. При тупой видимости в бурю, чтобы не потерять друг друга, гуси непрерывно ведут перекличку, невольно выдавая себя затаившемуся охотнику. Наконец лес расступился, и Анатолий вышел на озерко к своему скрадку. Снежный окаем воды и лунный отсвет, сочившийся сквозь рваные тучи, на фоне мглистого неба едва очерчивали безлистые гривы перелесков. Издали донеслись обрывки гусиного гогота. Охотник, затаив дыхание, напрягся и до боли в глазах стал вглядываться в омут неба. Гогот то приближался, то отдалялся, стало понятно: табун закружил. Анатолий, когда гоготанье приблизилось, втягивая в гортань воздух, призывно закричал по-гусиному. Перекличка табуна стала усиливаться и приближаться. Охотник перевел ружье в исходное положение. С правой стороны озерка, откуда доносился нарастающий гогот, над чертой перелеска темным пятном высмотрелся силуэт первой птицы — вожака, за ним второй, третий, шестой замыкал вереницу. Как только гуси оказались напротив, Анатолий вскинул ружье и ударил по вожаку. Вожак оборвался камнем, остальные судорожно замахав крыльями, зависли и плотно сгрудились. Второй заряд выбил двух гусей, Анатолий молниеносно переломил ружье, в верхний ствол загнал патрон, выстрелил вдогон. Четвертый гусь завалился набок, послышался шлепок о болотную кочку. Звено из оставшихся двух живых, скорбно зарыдав, как показалось Анатолию, повернуло в сторону Байкала и, уносимое ветром, навеки исчезло в кромешной темноте ночи. Сердце неуемно билось, охотник резко с выдыхом присел на корточки, сгасил волнение, немного успокоившись, поднялся, пошел за добычей. «А была бы у меня пятизарядка, — вдруг подумалось ему, — всех бы шестерых оставил». При этой мысли чувство азартной радости внезапно сменилось ощущением подавленности. «Да что я с голоду подыхаю?!», — спрашивал сам себя Анатолий. В ушах продолжало пронзительно звенеть скорбящее прощание, уносимое ветром, пары. Если бы тогда он знал, что оно еще долгие годы будет временами накатывать и преследовать его, вызывая неотвратимую грусть и раскаяние, — хоть лбом бейся об стену, а ничего уже не изменишь, если бы знал... Но теперь Анатолий при свете фонарика подобрал краснолапых гуменников, рядком разложил на скамье и стал поджидать следующих. Следующим налетел табун казарок, охотник автоматически вскинул ружье, но палец на спусковой крючок не нажал, что-то сломалось в сознании Анатолия, и впервые, провожая долгим взглядом кричащих гусей, он сказал про себя: «Летите, милые, летите!»

Утром в родительской избе мать, которая всю жизнь, сколько помнил Анатолий, молилась по ночам, прося Господа о милости, серьезно и жалеючи глядя на сына, тихо сказала: «Толя, а ведь это грех. Сегодня большой праздник: день Воздвижения Честного Креста Господня».

Пятизарядный автомат Анатолий так и не купил.

 

Оправдание

Город, где проживал Василий, находился в восьми километрах от родной деревни. Города он не любил, называл выкидышем советской индустрии и исторической необходимости, по которой рождаются города, в его появлении на берегу священного моря — Байкала не видел и не понимал. Зато вреда от него было, куда с добром, и Байкалу и людям. Половина его сотоварищей-работяг, не дожив и до пятидесяти, отправились вперед ногами в лоно вечного покоя. С появлением завода и города пострадал и уклад коренных поселений. От многих изначальных фамилий родной деревни остались только воспоминания, зато пришлого народа, которому и черт не брат, появилось с лихвой, ни замки, ни запоры не помогали. Как выразился поэт:

...Народцу одичалого взялось,
Уклад села поехал вкривь и вкось...

Старожилы же, по поводу заводских загрязнений, рассуждали просто, говорили, что на дне Байкала должны быть только песок, камни, и рачки — бормаш. И никаких отходов от химического производства.

Василий себя клял за то, что невольно участвует в пагубе некогда щедрого кормильца Байкала, а изменить ничего не мог. Дважды увольнялся и дважды устраивался снова. Жить вне родины не получалось: тоска изъедала душу. Наконец решил, отстраняться не будет, а будет работать хорошо с предельным вниманием, чтобы по вине его службы, когда он на смене, аварий не случалось. Этим и облегчил совесть. Да и мать постоянно назидала, дескать, нечего бегать, трудись, где трудишься, все какая-никакая копейка заведется, все равно не будет того, что раньше было. Василий родителей любил, слушал, соглашался, помогал по дому, где дров привезти, где поляну выкосить, где картошку выкопать. Только потом, кода их не стало, понял, что мало помогал, мало жалел и мало любил. Из шестерых детей рядом с ними жил только он, остальные разлетелись кто куда. Правда, еще какое-то время собирались всем семейством с женами и детьми праздновать Новый год. Отец воскрылял, руководил застольем, мать с невестками хлопотали на кухне, накрывали стол. Угощение в основном состояло из даров тайги и моря. Рыба, грибы, холодец, пельмени, мясные и морковные котлеты, посреди стола блюдо с дымящимся картофелем, в руках главы семейства традиционное Советское шампанское. Также к чаю разрезали ягодные пироги и детям давали лакомство в виде замороженных на спичках кубиков творожной смеси. Словом, — заявка на следующий удачливый и сытный год была достойной. Что удивительно, из всех закусок только грибы съедались под чистую, особенно грузди и рыжики. Радужное было время. Но прошло и оно. Только Василий взял себе за правило каждый год тридцать первого декабря навещать родителей. Убедившись, что все у них ладно, возвращался в свою городскую квартиру. На прощание, обнимая мать и отца, улыбнувшись, говорил: «Не скучайте, встретимся в новом году». В этот же раз, как только Василий открыл калитку родового гнезда, глаза резанула неприбранная ограда. Прошлой ночью шел снег и до сих пор не убран, возле поленницы валялись упавшие поленья, на крышке колодца ведро на боку. Вкралась тревога: неужели что-то случилось со стариками? Василий обмел голиком валенки, вошел в избу. Морозный воздух молочным клубком вкатился в прихожую вместе с ним. Из кухни показалась мать, взглянула опечаленно и устало.

— Мама, на носу Новый год, а ты чем-то расстроена, пошто не веселая? — как можно бодрее спросил Василий.

— Да ну, — только и успела проговорить в ответ. В это время из комнаты неожиданно вышла тетка Зинаида — сестра отца. Она с мужем, как позже узнал Василий от матери, в столичном городе навещала дочь и внуков, когда истощились подарки и сбережения, доченька с ними расскандалилась, и им ничего не оставалось, как исполнить промежуточный вариант: отгоститься в Новый год у брата. В буквальном смысле свалились, как снег на голову, что, между прочим, практиковалось ими не единожды. Тетя Зина, как всегда, выглядела шикарно: природная красота и дорогие наряды заметно выделяли ее в любой компании, порождая убийственную ревность безумно любящего супруга. Дядя Ваня — машинист паровоза — завсегда был при ней. Недостатка в воспитании, приличествующих манер, излишнее самолюбование, что подрывало красоту внешнего вида дорогой супруги, напоминая о том, что обложка не всегда соответствует содержанию, дядя Ваня не замечал. Тетю Зину он просто безоглядно любил всю жизнь. Василий, в отличие от матери, которая явно недолюбливала золовку, и было за что, искренне обрадовался появлению нежданных гостей, стало быть, Бог послал, тепло поздоровался с ними, обнял отца, и тут его взгляд упал на немытые полы, на подмятую на столе скатерть. Во время службы во флоте ему приходилось делать приборку по расписанию на дню четыре раза — трижды сухую и один раз мокрую, заведование содержать в сияющей чистоте и вдруг увидеть неприбранной родительскую избу, да еще в канун праздника, было недопустимо, невольно спросил:

— Мам, а чевой-то изба неприбранная? — и, не дожидаясь ответа, пошел на кухню, достал за умывальником палубное ведро, принес колодезной воды, принялся за приборку. Как обычно начал с углов, начал споро с радостью, с превеликим удовольствием, да так, что все повеселели, поскольку то и дело им приходилось перемещаться по горнице. Закончив с полами, принялся за ограду. Морозный воздух разогревал кровь и прибавлял силы, вскоре была прибрана и ограда. Василий вошел в избу:

— Ну, все, дорогие мои, пора ехать. Бог даст, встретимся в новом году.

Отрадно было видеть повеселевшую мать в непринужденной хлопочущей обстановке. Позже при разговоре с сыном она проговорилась, что, когда он прибирался в ограде, тетя Зина, обращаясь к ней, с восхищением выразилась: «Лена, какие у тебя дети, какие дети!»

С того момента прошло много лет. Давно не было родителей, завод приказал долго жить, город не по возрасту обрел старческое лицо, хирел и умирал. Как его реанимировать не ведал никто. Василий размышлял: не было в нем Правды, оттого и случилось так. А самому-то как и чем оправдать свою поступь по родной многогрешной земле? Получалось, что и он пришел только взять и ничего не оставить взамен. Может одно оправдание и есть: счастлив.

 

 

 

 

 

Об авторе

Забелло В. К. (г. Иркутск)