Русский путь в ХХ веке: через революции — к Голгофе и Воскресению

К 100-летию Октябрьской революции

Катастрофа 1917 года и последовавшая за ней братоубийственная бойня...
Религиозный смысл этих исторических событий не вызывает сомнений.
Стремились уничтожить Россию как Престол Божий, русский народ — как народ-богоносец.
Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев) 

В движении посредством социально-культурных катастроф
решительного отрицания предшествующих этапов своего развития —
своеобразие исторического пути России и ее культуры.
В. В. Кожинов

Едва ли не самым затянувшимся спором отечественной мысли, своей нерешенностью довлеющим над нею и над самой Россией и по сей день, является спор о характере и направленности истории ХХ века — «красного столетия». Но пути русского, хотя и с некоторыми, часто спорными оговорками. К примеру, прошедшего через самосозидание — экстремум = Великую Победу — саморазрушение «советской цивилизации» (С. Г. Кара-Мурза). Или шествие по двум дорогам: 1) технологически-манипулятивной, либеральной, капиталистической; 2) административно-командной, марксистско-ленинской, социалистической, ведущим Россию «к одному обрыву» (И. Р. Шафаревич).

Более того, сегодня, оглядываясь назад и пытаясь понять замысловатую историческую траекторию из «прекрасного далеко» в новое «светлое будущее», формально восходящей к двум русским революциям 1917 года — феноменам Февраля и Октября, но имеющего свои имманентные «разбеги» и экстерриториально направленные «силы дальнодействия», мы часто остаемся заложниками историологических стереотипов. К примеру, говорящих о том, что революция может быть истолкована исключительно в рамках закономерностей формационной парадигмы, т. е. с учетом неизбежного классово-антагонистического, радикального разлома и неистовой внутрисоциальной борьбы, как итог — «коренного переворота» или смены общественно-экономической формации с восхождением на новую ступень «эскалатора прогресса».

Содержательно же все чаще увязываемым с петровскими и последующими этапами перманентных для бытия России цивилизационных преобразований, как и неоднозначной реакции на них внутри России и за ее пределами.

Отсюда, из этого пункта, проистекает необходимость в создании метатеоретической позиции, способной учитывать не только огромную и часто противоречивую историографию и историософию этого феномена всемирно-исторического масштаба, но также либеральные, марксистские, элитарные, социально-психологические, геополитические, социологические, структурно-функционалистские, конфликтологические, религиозно-аксиологические и иные теории и концепции революции.

При том, что к столетней календарной дате ни научным сообществом, ни общественным мнением пока не выработан и не усвоен, т. е. не приурочен к актуальному бытию России единый habitus данного мегасобытия.

Тем не менее силовые линии спора, как мне думается, располагаются вокруг нескольких центральных сюжетов: а) сценария «встраивания» России в структуру западной цивилизации модерна, пошедшей по пути индустриального капитализма; б) сценария дивергенции России и Запада на основе некоторых оригинальных идеологий — панславизма, византизма, «русского социализма», отчасти народничества и евразийства — с одной стороны, и заемных идеологий — русских вариантов либерализма и марксизма — с другой; в) сценария «похищения» Западом России как «вечной угрозы с Востока», т. е. «обнуления» ее цивилизационной сущности как таковой; г) сценария «похищения» Россией Запада за счет актуализации его имманентных политических, военных и социально-экономических противоречий, но с привлечением ресурсов русской социокультурной модели развития. Сюжетов, подчеркну, нуждающихся в интегральной артикуляции и оценке.

Иначе говоря, предмет этого спора очерчивается как пространство коллективно-конфликтогенного выбора маршрута развития России под перекрестным воздействием эндогенных и экзогенных социокультурных факторов, кристаллизовавшихся в начале ХХ века. Причем взятых как в диахронном, так и синхронном измерениях.

Но главный фактор, поначалу экзогенный, — это «вызов Запада» (А. Дж. Тойнби), на который у «творческого меньшинства» русской (советской) цивилизации был найден ответ в виде использования марксизма как «духовного оружия» против того же западного мира1. Правда с известными ментальными и ценностными деформациями, а именно православно/славянско/евразийскими. Они, как постоянные величины, стали, тем не менее, «внутренним Востоком», при параллельном конституировании «внутреннего Запада», образуя, быть может, перманентный и «сквозной» внутрицивилизационный антагонизм.

Но именно ему, образованному внутри системы «Россия — Запад», кристаллизовавшемуся по типу догоняющей модернизации (вестернизации) с ключевой ролью государства (с эпохи Петра I), не суждено быть разрешенным в силу полярных ценностных и социокультурных ориентаций — «архаизма» (романтически взыскуемого традиционализма) и «футуризма» (реалистически чаемого и осуществляемого модернизма, а затем и сверхмодернизма).

По сути, это напряжение установок и реальных дел выступает в виде своеобразной цивилизационной константы у теоретиков, предметно ориентированных на уяснение логики социальной динамики России — В. В. Аксючица, А. С. Ахиезера, И. Берлина, А. Н. Боханова, Дж. Биллингтона, В. В. Ильина, С. Г. Кара-Мурзы, В. И. Карпеца, В. В. Кожинова, С. Коэна, Л. Люкса, митрополита Иоанна (Снычева), В. А. Никонова, Р. Пайпса, А. С. Панарина, И. К. Пантина, О. А. Платонова, А. А. Проханова, А. И. Солженицына, А. Д. Степанова, И. Я. Фроянова, А. И. Фурсова, И. Р. Шафаревича и многих других).

Однако наибольшую трудность в этом вопросе вызывает аксиоматизация представлений о начале процесса, а значит, формах и векторе его протекания, вплоть до опрокидывания в хаос (гражданской войны) всей социальной конструкции с ее последующей хотя и относительной регенерацией, но на новой основе: Российская империя — СССР — современная Россия. Более того, такая аксиоматизация несет в себе аксиологическую предпосылку, влияющую как на сам характер дескрипции (что само по себе важно), но и на итоговую, причем нормативную формулу рассматриваемой столетней событийности/процессуальности.

Ниже в свете сказанного будет предложен цивилизационный вариант прочтения партитуры Русской Революции (собирательный термин, указывающий на внутреннее единство революционного «пробного камня» 1905–1907 гг., но главное, революционных потрясений Февраля и Октября, при их разнокачественных интригах, природе, целях и средствах осуществления, что подметил еще Г. П. Федотов2), как события эпохально-трансэпохального масштаба. При этом само это прочтение видится в двух ракурсах: с одной стороны — иррационально-стихийным самоотрицанием Россией самое себя через самодеструкцию, а с другой — генерированием нового общества на основе рационального нормативного целеполагания.

Первый ракурс так или иначе ассоциируется с уничтожением почти всех основ, институтов и ценностей имперско-самодержавной, самобытно-цивилизационной формы бытия России: православной духовной традиции и соответствующего ей миропонимания, патерналистского государства с Императором во главе, общества как большой семьи, служилого этоса, многоукладного и регионально разнородного хозяйства, скорее крестьянства, а не буржуазии, как ядра русского народа, антропоса «иоанновского» типа (В. Шубарт), при наличии нигитологической антропологии и вызываемых ею миропотрясающих сюжетов — «Петров Верховенских», «Шигалевых», «Иванов Карамазовых» и «Смердяковых» (идейных и реальных богоотрицателей, человеконенавистников и отцеубийц).

Это наблюдение можно усилить аргументом от В. В. Аксючица: «Последние двести лет российской истории определяются тем, что русская православная цивилизация противостоит экспансии тлетворных идеологий (современных духов мирового зла). С одной стороны, органичный уклад жизни и традиционное мировоззрение — все, чем строилась и жила Россия в течение тысячелетия. С другой — атеистическая материалистическая утопия, волонтеры которой стремятся радикально перекроить жизнь. Богоборческая идеология чужда русскому народу, но ею заразился русский образованный слой, она вобрала в себя накопившиеся в русской культуре духовные яды, усилила нестроения, углубила расколы в русской истории. В результате общество впадало в идейную манию, которая и была причиной катастрофы 1917 года»3.

Второй ракурс — с конституированием принципиально новых основ, институтов и ценностей советской империи (цивилизации): материалистического и секулярно подготовленного атеистического миропонимания, марксизма как «тотальной идеологии», в том числе реализуемого в створе пролетарского интернационализма, жесткой властно-иерархической конструкции общества и государства, культом науки и техники, развитием средств производства, а затем, с заметным опозданием и потребления, плановой экономикой, социальным базисом в виде коллективистского типа антропоса — homosoveticusa (А. А. Зиновьев), классовой моралью, наукой и искусством.  

В этой связи вспоминается обобщение И. Я. Фроянова, показавшего, что в годы сталинских пятилеток был создан социально ориентированный «государственный капитализм», обеспечивавший помимо всего прочего оборону страны в условиях постоянной угрозы извне4.

Естественно, у обоих теоретических флангов есть свои аргументы и контраргументы, и сегодня пока не уравновешенные в публичном дискурсе и политической практике (напр., Рождественское послание 2017 года Патриарха Московского и всея Руси Кирилла и реляции, к примеру, Г. А. Зюганова о восстановлении исторической справедливости — возвращении 7 ноября в реестр общероссийских праздников).

Однако уже более-менее отчетливо наметился определенный крен в конвергенции обоих взглядов, который, к примеру, вытекает из представления о «непрерывности русской истории». Так, не случайно Н. А. Нарочницкая предлагает панорамно посмотреть на весь ХХ век (и по ходу различить в Феврале — Октябре революционный проект «до основания», который пытался «переломать Россию», и советский период истории, «когда Россия сама постепенно переламывала этот проект»), а именно с позиций тысячелетних «глубоких и неискоренимых традиций русской жизни»5(!).

При этом существуют и макросоциологические наблюдения, подтверждающие идею преемственности в связке: Российская империя — СССР. Исследования израильско-американского ученого С. Эйзенштадта говорят не только о том, что Россия — пройдя пожар Революции — «продемонстрировала очень высокую степень преемственности культурных кодов, характер отношений между центром и периферией и образцов социальной стратификации»6.

Между порядками до- и постреволюционной России было выделено пять сходных черт: 1) в характере основных признаках статуса; 2) в функциях, осуществляемых ради потребностей центра, и в признаках и символах, которые он монополизирует; 3) в обособлении моделей образа жизни и образцов участия различных локальных, профессиональных, территориальных и родственных групп; 4) в попытках элит свести к минимуму статусные или классовые компоненты семейной идентичности, либо идентичности широких родственных групп, а также автономное положение семьи в статусной системе; 5) в попытках элиты установить единообразную систему иерархии для важнейших позиций, особенно в отношении доступа к центру7.

Однако с методологической точки зрения тут малоэффективны законы диалектической логики, расчерчивающие процесс в строгих категориальных пропорциях и с гарантированным синтезом борющихся начал с заданным аксиологическим результатом («эра коммунизма»). Скорее к данному сверхсложному феномену приложим социосинергетический подход, позволяющий увидеть стохастическую композиционность и вариабельность социальных изменений, предшествовавших как самой Революции (напр. Первой мировой войне8), нелинейной логике ее, Революции, развертывания, так и вытекающих из нее замысловатых траекторий пути России и мировых держав.

Именно поэтому имеет смыл дать социосинергетическую версию произошедшего сто лет назад, заручившись рабочим определением Революции: она суть «коренной, фронтальный тип трансформации, предполагающий смену формы социальности в результате кризиса»9. Сам же кризис по большому историческому счету должен быть воспринят в более широком контексте, как следствие наступления европейского модерна на русскую архаику. Лапидарно: «В своем смысловом экстракте “модерн” — суть проект, связанный с выравниванием мира по западному образцу в качестве “«естественного эталона человечества”. Собственно, любой революционаризм и реформаторство после 1789 года сопряжен — хотим мы того, или нет — с этой логикой “выравнивания” (“подтягивания” к современности) народов, стран и цивилизаций. Причем без учета их цивилизационной природы и исторического опыта»10.

Отсюда задача по прояснению стратегии и тактики этого наступления. Если следовать наблюдениям А. И. Уткина, то Запад трижды «проникал» в тело и душу России: 1) в петровский период (1721–1815); 2) в постнаполеоновско-венский период (1815–1855); 3); 3) в период активной модернизации (1855–1914), т. е. новой встречи с Западом после переосмысления «ошибок» прошлого. Причем в качественном отношении они разнятся: если первый был активно-и-интуитивно модернизаторским и подражательным, второй — периодом реализации иллюзий относительно просвещенного Запада и их краха, то третий характеризовался как период сотрудничества и союзничества11.

Само это проникновение имело ряд существенных признаков, среди которых: догоняющий характер модернизации; подражательность вместо творческого начала; редкая и не всегда конструктивная критика трансфера западных институтов, ценностей и технологий; «экстравертивность» психологии элит, выступивших в роли поводыря инертного и «итравертивного» «безмолствующего большинства» с его архаичной ментальностью; неучтенность, а то и отрицание социокультурных и ценностных опор российской государственности, их стратегического потенциала.

Отсюда сам хаосогенный характер качественных трансформаций, ведь и управленческий «механизм», и объект управления выстраивают ассиметричные связи ввиду растущего внутреннего напряжения в социуме. Вплоть до прохождения «точки бифуркации», по нашему мнению, совпадающей с 1917 годом, прошедшем в «режиме с обострением» с Февраля до Октября (кульминация кризиса, вначале искусственная, затем естественная) и содержащем несколько социетальных векторов движения в будущее.

Однако прежде чем подойти к 1917 году России, что теперь очевидно, нужно было пройти через «вызов модерна», так и не обретя релевантного цивилизационного «ответа». Разумеется, «творческим меньшинством» русской цивилизации, а затем и ее цивилизационным большинством.

При прояснении характера «волн» идейного влияния верна следующая констатация: на Россию, прежде всего на политические элиты и образованные классы, последовательно воздействовали: идеи протестантизма (1717–1840) и Просвещения (1750–1824), политический либерализм (1770–1917), марксизм (1860–1917), технический модернизм (1890–1925)12. И естественно, феномен масонства13, который через столетия был явлен хотя бы в февральском заговоре элит — против Царя14.

По ходу замечу, что в свое время И. Л. Солоневич дал недвусмысленную картину «фальшивки» Февраля. «Это было, — читаем у него, — историческое явление, в котором желания и цели отдельных лиц так перекрещивались, что... получалось глупо, как получается со всякой революцией в мире и истории»15.

Речь, по сути, идет о том, что большая и влиятельная группа заговорщиков пришла к выводу, что торпедировать монархию — в случае удачного для России исхода войны — будет затруднительно. Поэтому начал раскручиваться «маховик» психоза о невыносимых для России тяготах войны, в которых прямо или косвенно обвинялся Император, Двор и правительство.

Тот же Солоневич допустил, что Россия, ее правительство и народ столкнулись с заговором, основными фигурантами которого были:

а) земельная знать, которую возглавил Родзянко при участии и согласии некоторых членов династии;

б) денежная знать в лице Гучкова и Кº;

в) военная знать — генерал Алексеев и др.16

Такая экспозиция требует, тем не менее, конкретизации. Сегодня указанное обстоятельство осмысливается едва ли не как самое решающее в деле создания «управляемого хаоса». Правда, с той существенной оговоркой, что сам «управляемый хаос», поначалу созданный руководителями «Земгора» и ВПК в виде провала обеспечения гособоронзаказов, персонально — кн. Г. Е. Львовым и А. И. Гучковым, затем генералами-заговорщиками с их «Военной ложей» — М. В. Алексеевым, Н. А. Рузским, Н. И. Ивановым, А. А. Брусиловым, А. Е. Эвертом и др., наконец, членами Временного правительства — А. Ф. Керенским, П. Н. Милюковым, Н. В. Некрасовым, А. И. Коноваловым, М. И. Терещенко, А. А. Мануйловым, А. И. Шингаревым, В. Н. Львовым, И. В. Годневым, — сам их поглотит (!).

Но если мотивация этих деятелей была сугубо властная или материально-финансовая, то у русской интеллигенции, ее художественного крыла, она заметно отличалась. По ходу замечу, что в русской культуре Серебряного века доминировали мотивы, связывающие или синтезирующие Революцию и Абсолют в подчеркнуто метафизическом выражении («темная» софиология А. А. Блока, А. В. Белого, В. В. Брюсова, М. А. Волошина); Россия как «промежуточный мир» между физическим и духовным мирами у М. И. Цветаевой; «дионисийство» русского народа, призванного обновить историю у Вяч. Иванова; «Русь Третьего Завета» у Д. С. Мережковского и т.д. Более того, эта плеяда вполне незаурядных софиологов, поэтов-символистов, богоискателей и богостроителей желала видеть в русской Революции инкарнацию самое Софии (!).

Это обстоятельство тем паче требует своей особой артикуляции, поскольку именно интеллигенция якобы взвалила на себя особую трансисторическую и сверхкультурную миссию, пытаясь вести Россию то ли в позитивном, то ли в метафизически правильном направлении.

На деле все выглядит наоборот: еще в 1867 году Ф. И. Тютчев в письме к Ю. Ф. Самарину предупреждал: «Есть у Славянства злейший враг, и еще более внутренний, чем немцы, поляки, мадьяры и турки. Это их так называемые интеллигенции. Вот что может погубить славянское дело, извращая его правильное отношение к России. Эти глупые, тупые, с толку сбитые интеллигенции до сих пор не могли себе уяснить, что для славянских племен нет и возможности самостоятельной исторической жизни...»17. Однако это предостережение, прозвучавшее задолго до «Вех», так и не было услышано.

И здесь, при рассмотрении вопроса телеологии и аксиологии Революции, как мне думается, важен учет следующего обстоятельства. Еще в конце 1890-х А. С. Панарин в специальном исследовании показал, что Россия в этот период проходила через социокультурный раскол и связанные с ним дилеммы по «революционной модели»: интеллигенция с народом против государства18. Казалось бы, именно она, эта модель, стала доминантной в реализации Февраля — Октября, вопреки мнению А. А. Блока, по-шопенгауэровски вещавшего в 1908 году: «Если интеллигенция все более пропитывается “волею к смерти”, то народ искони носит в себе “волю к жизни”»19.

На деле же конфигурация социально-политических сил выглядела гораздо сложнее: ввиду ориентации российских государственных элит (пожалуй, начиная с С. Ю. Витте) на разные политические центры силы, промышленные группы и банки западных держав — Францию, Англию, Германию, США, и в значительно меньшей степени — на автохтонные социокультурные, политические и экономические ресурсы, указанная модель должна быть скорректирована. В том числе с учетом конфигурации партий и общественных движений, в их отношении к вопросам войны-и-мира, земли-и-собственности, власти-и-права...

В частности, события 22–27 февраля в Петрограде были инспирированы различными политическими, военными и хозяйственными группировками, в которых русский народ выступил «разменной картой». В рамках простой аттрактивности: «даешь хлеба!»; сложной аттрактивности: «долой войну!»; суператтрактивности: «долой самодержавие!» (читай: изменяй систему управления русской государственности и векторы ее внешней политики в пользу более «эффективных» западных???).

Тем не менее Император недвусмысленно обозначил «общие основания мира»:

1) уничтожение германского милитаризма, пресечение того «кошмара», в «котором Германия нас держит вот уже больше сорока лет»;

2) исправление границ Восточной Пруссии, в том числе для воссоздания Польши и достижения Россией ее западных, естественных границ — Карпат;

3) в Малой Азии решить вопрос освобождения армян от турецкого ига;

4) достичь наконец-то положительного исхода в вопросе о проливах к приданию Константинополю статуса «нейтрального города», но при гарантии для магометан сохранения их святынь и могил (!);

5) Северная Фракия, до линии Энос — Мидия, была бы присоединена к Болгарии;

6) Сербия присоединила бы Боснию, Герцеговину, Далмацию и северную часть Албании;

7) Греция получила бы Южную Албанию;

8) Австро-Венгрия пойдет на вынужденные уступки как в отношениях с Италией и Румынией, так и с балканскими славянами;

9) Франция возвратит Эльзас-Лотарингию20.

Иначе говоря, перед нами имперская парадигма существования России, в которой ее геостратегия очерчивается объективными интересами, без ложных притязаний на чей-либо суверенитет. Иное — «парадигмы» пути развития России ala февралисты и ala большевики. Вплоть до трансформации «империалистической войны» — в «войну гражданскую» (согласно В. И. Ленину). И последняя в этой нелинейной логике конституирует эмерджентность нового — «светлого» будущего.

В свою очередь правые силы, как показал в свое время В. В. Кожинов, также не смогли агрегировать политико-культурные интересы элит и народа, не найдя поддержки ни у Государя, ни у широких слоев русского общества по ключевым проблемам внутренней и внешней политики. Отсюда — полное отчаяние: «...я вам говорю, что монархия гибнет, а с ней и мы все, а с нами Россия» (В. М. Пуришкевич)21. Собственно, это суждение верифицируется современным исследованием, подтвердившим, что «консервативный правый ренессанс в начале ХХ века так и не состоялся»22. Имеется в виду весьма активная, но непродуктивная деятельность Союза Русского Народа, Русского Собрания и др., часто связанная с борьбой внутри правого движения. Итог: именно деятели правых организаций стали первой жертвой революционной вакханалии.

Словом, путь от Февраля к Октябрю оказался путем кардинальной ломки всей социетальной системы России путем прохождения через режим сильной неравновесности, обрушения в хаос и выбора новых структурообразующих факторов за счет появления и доминации «джокера» — партии большевиков. Партии, состоящей из людей, делающих «из невозможного возможное...».

Но для уяснения упущенных шансов, т. е. недопущения восхождения на рукотворную Голгофу, важен еще один фундаментальный вопрос, поставленный незабвенным В. В. Розановым: «А что же русские? — Досыпали “сон Обломова”, сидели “на дне” Максима Горького и, кажется, еще в “Яме” Куприна... Русские все зевали. Русские все клевали... Мечтая о “золотой рыбке”» будущности и исторического величия»23.

Правда, это вопрошание ограничено образами русской литературы, которая не всегда сопрягалась с жизнью. Иное дело Православная Российская Церковь, которая искала пути выхода из цивилизационной катастрофы. В этой связи напомню сюжет, указывающий на поиски такого решения в рамках Священного Собора ПРЦ. Первый из них — обращение митрополита Московского и Коломенского Тихона (Белавина), будущего Патриарха, 15 (28).08 1917 г. — где указано на то, что именно Церковь по настоянию общества берет на себя обязанность «содействия в устройстве государственной жизни». Точнее: «Ныне Родина наша находится в разрухе и опасности, почти на краю гибели. Как спасти ее — этот вопрос составляет предмет крепких дум. Миллионное население Русской земли уповает, что Церковный Собор не останется безучастным к тому тяжкому положению, которое переживает наша Родина. Созерцая разрушающуюся на наших глазах храмину государственного бытия, представляющую как бы поле, усыпанное костями, я, по примеру древнего пророка, дерзаю вопросить: оживут ли кости сия? Святители Божии, пастыри и сыны человеческие! Прорцыте на кости сухие, дуновением Всесильного Духа Божия одухотворите кости сия, и созиждутся, и обновится лицо Святорусской земли!»24.

Собственно этот сюжет говорит о том, что Церковь может и должна выступать в роли «куколки» для строительства цивилизации (А. Дж. Тойнби), причем не только на этапе ее генезиса и развития, но и в кризисные этапы ее бытия. В этом едва ли не главная ее функция. Правда, с той оговоркой, что после прихода к власти большевиков и их открытой борьбы с Церковью, эта миссия меняется на миссию крестоношения.

Так, 25.01 (07.02) 1918 г. в Постановлении Священного Собора Православной Российской Церкви по поводу Декрета об отделении Церкви от государства сказано: «Мужайся же, Русь Святая. Иди на свою Голгофу...»25. И взошла, как о том сказал поэт:

Сбылось предсказанье Мессии
И «тьма» пересилила «свет»!
Явился Антихрист в России,
Кровавый тиран Бафомет.
Крамолой все царство объято,
Нет буйствам и распрям конца;
Брат поднял десницу на брата,
Сын поднял свой меч на отца.
И режутся русские люди,
И бьются два стана врагов;
От слез надрываются груди
У сирот-малюток и вдов.
Но дьявол не спит и не дремлет:
Он полон коварства и зол;
На Церкви он руку подъемлет,
И рушится Божий престол.
Справляют свой праздник злодеи,
Сжигая культуру в огне,
И новый удар иудеи
Готовят Христовой стране.
Народ обратился в лагуну,
Он прет из далекой глуши...
Китаец спасает коммуну,
Пируют в Кремле латыши.
Трепещут от стонов застенки,
За пыткою пытка спешит,
И выкрик неистовый: «к стенке!»
Из дьявольской пасти звучит.
Ликует Антихрист-Иуда,
Довольный успехом побед:
Свершилось вселенское чудо,
И царства христьянского — нет!
Гремит сатана батогами
И, в пляске над грудой гробов,
Кровавой звездой и рогами
Своих награждает рабов.
И воинство с «красной звездою»,
Приняв роковую печать,
К кресту пригвождает с хулою
Несчастную Родину-Мать!26

Фактологически после Февраля все социально-политические процессы понеслись в стране так стремительно, что ни либеральные реформы, ни мятежи (корниловский), ни правовые нововведения уже не могли исправить положения. Из реестра ценностных ориентаций — социалистической, либеральной и национальной (имперской) возобладала первая.

По ходу замечу, что для большевистского авангарда, стоявшего на позиции осуществления «мировой революции», тема России, Родины становится излишней. Так, Л. Д. Троцкий в этом контексте вещал: «Демократические задачи отсталых буржуазных наций непосредственно ведут в нашу эпоху к диктатуре пролетариата, а диктатура пролетариата ставит в порядок дня социалистические задачи»27. Как водится, интернациональные, т. е. мировые! Но эта абсолютно иная парадигма развития страны — в рамках устанавливаемого Революцией, насилием и деньгами «порядка»28.

И сегодня, оглядываясь на миропотрясающие события столетней давности, вспоминается мысль С. Л. Франка о Пушкине, как «уврачевателе» недугов России. А. С. Пушкин, по мнению философа, указал на три принципа «творения» русской истории: 1) правление русским государством должны осуществлять избранные народом и нравственно совершенные вожди, не «все» (средние люди или масса); 2) созидание обязано реализовываться на основе живого чувства исторической традиции, как основы политической жизни; 3) путь мирной общественной жизни и забота о ней не связаны с «насильственными переворотами»29.

Думается, что как раз позиция Церкви30, взявший на себя крест как орудие победы над смертью стала наиболее созидательной в плане единственно верного пути чаемого воскресения России, когда на кости сухие сойдет Дух Божий. Естественно, что для зримого итога, помимо соборного решения Русской Православной Церкви о канонизации Императора, Царской Семьи и их верных слуг в 2000–2016 годах (ранее, в 1938 году канонизированы Сербской Церковью, в 1981 году Русской Зарубежной Церковью) в лике новомучеников, важно и поэтическое обобщение. Равно как и огромного сонма мучеников и исповедников Российских.

Однако это обстоятельство как раз предопределяется достаточно простой, но не самоочевидной истиной: революция 1917 года не смогла решить всех поставленных перед нею задач.

• Во-первых, «страну не удалось использовать в качестве плацдарма для разжигания всемирной смуты... Лозунг «пролетарского интернационализма», предназначенный для разрушения русского национального самосознания, оказался недостаточно эффективен, будучи интерпретирован обществом в русле традиционных христианских ценностей «всечеловечности».

• Во-вторых, «не удалось уничтожить Россию в качестве самостоятельного геополитического субъекта. Человеконенавистническая теория «классовой борьбы», служившая сердцевиной и пропагандистским прикрытием механизма широкомасштабного, официально санкционированного геноцида русского народа, с течением времени утеряла свою первоначальную эффективность, превратившись в очередную, далекую от практики догму». И далее: «Несмотря на все репрессии, голод, разруху и богоборческий террор властей, ценой величайшего напряжения всех народных сил, ценой блестящей победы в Великой Отечественной войне, — страна обрела в мировой политике значение и вес, сведшие на “нет” все достижения Октября в этой области. Возникла реальная возможность постепенного перерождения СССР в духе российских национальных интересов с перспективой эволюционного возвращения страны на путь ее естественного исторического развития»31.

Собственно, сегодня, пройдя через «эпоху Ельцина», рецидив «Болотной» и эксцессы фашизма на Украине, нам необходимо понять все перепутья русской истории, равно как мобилизовать все усилия для ее Воскресения. Ведь именно Воскресение единственный, — на фоне социокультурных катастроф, — путь (и суператтрактор) для России, как духовно-ориентированной и нравственно вменяемой цивилизации.


 

 
 
 


1   Тойнби А. Дж. Мир и Запад // Цивилизация перед судом истории. Сборник. М.: Изд. группа «Прогресс» — «Культура»; СПб.: Ювента, 1995. С. 160.
  Федотов Г. П. Февраль и Октябрь // Судьба и грехи России: избранные статьи по философии русской истории и культуры: в 2-х т. СПб.: София, 1993. Т. 2. С. 132–136.
  Аксючиц В. В. Миссия России. Опыт историософии России. М.: б.и., 2000. С. 379.
  Фроянов И. Я. Октябрь семнадцатого (глядя из настоящего). СПб.: Изд-во СПбГУ, 1997. С. 120–129.
  Нарочницкая Н.  А. Русский код развития. 2-е изд., доп. М.: Книжный мир, 2015. С. 340, 341.
6   Эйзенштадт С. Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций. М.: Аспект Пресс, 1999. С. 284.
  Там же, с. 285.
  Муза Д. Е. Россия в Первой мировой войне: попытка синергетической интерпретации // Россия и Великая война: Опыт и перспективы осмысления роли Первой мировой войны в России и за рубежом: Материалы Международной научной конференции. Москва, 8 декабря 2010 г. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2011. С. 118–124.
   Ильин В. В. Философия истории. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2003. С. 76.
10   Муза Д. Е. ХХ век в горниле мировых революций: гиперконфликт архаики, модерна и постмодерна // Культурологический журнал. 2016. 4 (26). Режим доступа: http://www.cr-journal.ru/rus/journals/389.html&j_id=29.
11   Уткин А. И. Вызов Запада и ответ России. М.: Алгоритм, 2002. С. 87–130.
12   Там же, с. 54.
13   Вернадский Г. В. Русское масонство в царствование Екатерины II. СПб.: Издательство имени Н. И. Новикова, 2001.
14   Боханов А. Н. Николай II. М.: Молодая гвардия, 1997. С. 358–372; Рыбас С. Ю. Заговор верхов, или Тотальный переворот. М.: Молодая гвардия, 2016. С. 234–256.
15   Солоневич И. Л. Великая фальшивка февраля // Революция, которой не было, или Великая фальшивка февраля. М.: Алгоритм, 2016. С. 29.
16   Там же, с. 16.
17   Тютчев Ф. И. Письмо к Ю. Ф. Самарину от 24 ноября 1867 года // Россия и Запад. М.: Культурная революция; Республика, 2007. С. 342.
18   Панарин А. С. Российская интеллигенция в мировых войнах и революциях ХХ века // На перепутье (Новые Вехи). М.: Изд. корп. «Логос», 1999. С. 11.
19   Блок А. А. Народ и интеллигенция // Собрание сочинений: в 6-ти т. Л.: Худож. лит., 1982. Т. 4: Очерки. Статьи. Речи. 1905–1921. С. 113.
20   См.: Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. М.: Междунар. отношения, 1991. С. 127–133.
21    Кожинов В. В. Россия ХХ век (1901–1939). История страны от 1901 года до «загадочного» 1937 (Опыт беспристрастного исследования). М.: Алгоритм, 2001. С. 86.
22   Правая Россия. Жизнеописания русских монархистов начала ХХ века / Сост. А.А. Иванов, А.Д. Степанов. СПб.: «Царское дело», «Русская народная линия», 2015. С. 34.
23   Розанов В. В. Апокалипсис нашего времени // Розанов В.В. Уединенное. М.: Политиздат, 1990. С. 392 — 440.

24    Цит. по: «Приспело время подвига...»: Документы Священного Собора Православной Российской Церкви1917 — 1918 гг. о начале гонений на Церковь / сост., автор статьи Н. А. Кривошеева. М.: Православ. Свято-Тихонов. Гуманитар. ун-т, 2012. С. 22.
25    Там же, с. 164.
26    Бехтеев С. С. Русская Голгофа // Грядущее. Стихотворения. СПб.: Успенское подворье Оптиной пустыни, 2002. С. 202–204.
27    Троцкий Л. Д. Перманентная революция. СПб.: Издательская группа «Азбука-классика», 2009. С. 32.
28    Напр., интеллектуальное расследование американского историка Э. Саттона: Саттон Э. Уолл-стрит и большевистская революция. 2-е изд. М.: Русская идея, 2005.
29    Франк С. Л. Пушкин как политический мыслитель // Русское мировоззрение. СПб.: Наука, 1996. С. 240.
30    Несмотря на долгую и разделенную жизнь (РПЦ МП и РПЦЗ), но впоследствии объединившейся.
31    Высокопреосвященнейший Иоанн, митрополит Санк-Петербургский и Ладожский. Битва за Россию. СПб.: Издательство Л. С. Яковлевой, 1993. С. 83, 84.

 

 

Об авторе

Муза Д. Е.