Рассказы
ЕЛЕНА ТУЛУШЕВА: ПОКОЛЕНИЕ ДВАДЦАТИЛЕТНИХ
Елена Тулушева дебютировала в мартовской книжке журнала «Наш современник» за 2014 год. Публикация сразу привлекла внимание читателей и литераторов. Письма в редакцию, отзывы в социальных сетях, упоминания в журналах. В интернет-издании «Парус» под заголовком «Молодые о молодых» вокруг рассказов Елены развернулась оживленная дискуссия. На Совете по критике СП России о ее публикации говорили как о лучшем дебюте года.
Успех закрепили награды, полученные на престижных писательских форумах — «Серебряный Витязь», завоеванный на V Славянском литературном форуме «Золотой Витязь» и стипендия Министерства культуры РФ, предоставленная по итогам XIV Международного совещания молодых писателей.
На редкость удачное вступление на литературное поприще! Один из читателей искренне изумился: «Если молодая писательница начинает путь в литературу с таких сильных вещей, то что же можно ожидать от нее в дальнейшем?»
Что же в основе успеха? С одной стороны, жизненный опыт, темпераментно обозначенные профессиональная и гражданская позиции. Елена — врач. В 28 лет она успела окончить два вуза, работала во Франции и США. В настоящее время — старший медицинский психолог Московского реабилитационного центра для подростков, страдающих алкогольной и наркотической зависимостью. О своих юных подопечных она знает все. Вплоть до номера роддома и обстоятельств появления на свет. Пытается их понять, помогает, защищает. Писательство предоставляет для этого дополнительные возможности.
С другой стороны, в рассказах Тулушевой привлекает динамизм, легкость письма, живые диалоги, точный язык. Словом — литературное мастерство. Тулушева работает в жанре нон-фикшн. Это жесткие, начисто лишенные сентиментальности тексты, где присутствие автора минимально, а все внимание направлено на героев с их поступками и драматическими судьбами.
Предлагаемые читателю новые рассказы интересны как свидетельство стремления автора выйти за пределы освоенного мира. Найти «немного солнца в холодной воде», — воспользуюсь формулировкой известной французской писательницы.
В рассказе «Надо будет как-нибудь посмотреть», казалось бы, ничего особенного не происходит. Но постепенно перед нами разворачивается трудная судьба героя: страшный недуг — слепота, равнодушие окружающих, одиночество. Еще одна история о «невидимых миру слезах», столь характерная для отечественной литературы?
Не спешите с выводами. Мысль автора сложнее и человечнее. Тулушева не просто сочувствует герою. Избегая громких слов и патетики, она любуется его жизнестойкостью. Он не озлобился, не выставил счет окружающим и всему миру. Как он доброжелательно относится к случайной посетительнице. Какую деликатность проявляет в разговоре с увлеченной своими амбициями дочерью, которой вечно не до него. Беда не сломила, но умудрила этого человека. Отсюда и название рассказа, как бы отрицающее недуг героя.
Не оставит равнодушным рассказ «Другая война». Непривычный материал: действие происходит не в России, а на Западе. Неожиданная тема — контакты цивилизаций. Точнее, затрудненность таких контактов, подменяемых бездушной «толерантностью».
Глобальную тему Тулушева раскрывает подчеркнуто камерно: герои «Другой войны» — чернокожий мальчик, беженец из Либерии, и его белые одноклассники-европейцы. Живут бок о бок, вместе готовятся к урокам, а понять друг друга не могут. Поводом для размежевания становится задание по истории: написать о войне. Для учеников-европейцев это, конечно же, Вторая мировая, страшная, славная, но далекая страница истории. Они не могут и не хотят понять волнение юного либерийца, на собственном опыте изведавшего ужасы войны в своей стране.
Несмотря на экзотичность темы манера, в которой пишет Тулушева, сближает ее с группой сверстников — двадцатилетних прозаиков, только-только вступающих в литературу. Назову Андрея Тимофеева, Сергея Чернова, Платона Беседина, Анастасию Чернову. Это открытый список, наверняка завтра к нему присоединятся новые авторы.
Лидером поколения я считаю Андрея Антипина — 29-летнего писателя из Усть-Кута, таежного поселка в сотнях километрах от Иркутска. Мощью, трагической глубиной и совестливым отношением к слову он напоминает своего земляка Валентина Распутина. Его стиль, несомненно, шире фактографического реализма двадцатилетних, и в то же время он — наиболее заметная фигура среди них.
А вот как наиболее характерную я бы выделил Елену Тулушеву. Она пишет не просто с опорой на факты, кажется, она вообще не приемлет обобщений, типизации. Видимо, врачебная практика научила ее ценить уникальность каждого человека, которую опасно насильственно подводить под некие общие мерки.
Но признание права героев на индивидуальность и свободу воли вовсе не означает равнодушия к их судьбе. Равнодушный не написал бы такие рассказы. Автор еще одного отклика на публикацию Тулушевой в «НС», профессиональный литератор Мария Свердлова проницательно подметила: «...главный талант Елены — ее неравнодушие к горю. Умение воспринять чужую боль как собственную. Чужой грех, чужую муку взять на себя так полно, как это редко кто может. Взять без капли осуждения. Того осуждения, которое заставляет нас брать за волосы наших героев и перевоспитывать».
В отношении к слову Тулушева органически не приемлет патетику, дидактику, все, что не прикреплено к конкретному человеческому поступку. Я ценю эту молодую бескомпромиссность. Но вижу и опасность такого словесного аскетизма. Согласен, что пропаганда в тесном сотрудничестве с шоу-индустрией изгадила множество слов, самых дорогих и нужных. Любовь, нравственность, духовность, долг в устах прожженных демагогов и деляг утратили подлинность, стерлись, как мелкая монета. Но значит ли это, что мы должны отказаться от них, ограничившись протокольно четкими терминами? Мне кажется, в таком случае мы бы обеднили и язык современной литературы, и собственный эмоциональный мир. Мы призваны поручиться за слова, поставленные под подозрение. Заново наполнить их своим чувством и честным подходом к слову и миру.
Последнее замечание может показаться упреком в адрес Елены. Но уже то, что рассказы молодого автора побуждают задуматься о таких проблемах, свидетельствуют о серьезном отношении Елены Тулушевой к литературе и жизни.
Александр Казинцев,
заместитель главного редактора журнала
«Наш современник»
НАДО БУДЕТ КАК-НИБУДЬ ПОСМОТРЕТЬ!
— Здравствуйте, Максим Иванович!
— Добрый день, проходите, пожалуйста. Принесли? — он аккуратно прошел, прижимаясь к стене. Закрывшаяся дверь втолкнула в прихожую запах уличной влаги.
— А то! Думала, опоздаю! Последний оторвала!
— Ну, ничего себе! — сказал он просто, чтобы как-то заполнить паузу.
— Вот, держите! Мокрый только, снег с дождем — не укрыться, хорошо в упаковке! — шелестящий в капельках пакет лег в нетерпеливые ладони.
— Ну-ка, что там сегодня... Нет-нет, не говорите, попробую сам. Проходите, пожалуйста, я сейчас.
Он быстро прошел на кухню, привычно придвинул ногой табуретку, сел за стол и потрогал шов пакета. Затем провел пальцами по упаковке и улыбнулся... Долгожданный момент: можно пару мгновений пофантазировать, напридумывать что-то особенное, вытащив из памяти поблекшие картинки, пока руки осторожно вскрывают шуршащий заводской целлофан. Ради таких моментов он умеет ждать.
— Восемнадцать часов ровно, — механически проговорили часы.
— Все, иду-иду! — сказал он машинально. Работа всегда оставалась на первом месте, несмотря на маленькие слабости. — Ну и противный же у тебя все-таки голос! — комически рассердился он на бездушный аппарат.
— Ну как, угадали? — девушка смотрела на него с любопытством.
— Мусоровоз! — удовлетворенно отозвался он. — Не зря ждал, на целую неделю задержали! Потрясающие детали, наощупь чувствуется.
— Почитать вам как обычно?
— Нет-нет, спасибо. Сегодня ко мне Ира зайдет.
— Молодец, сейчас дети редко заботятся о родителях.
— А обо мне не надо заботиться! — без обиды, хотя и с нажимом произнес он. — Сам всех тяну! И бывшую жену, и нынешнюю, и Иришку.
— Сколько ей?
— Двадцать четыре. Но папина помощь в любом возрасте нужна. — Его лицо осветилось нежностью. И, словно смутившись, он подчеркнуто деловито произнес: «Легли? Сейчас приступим».
— Ну, как ваши дела? — подошел он к массажному столу.
— Да как всегда, одни проблемы. И за окном мерзко: утром встаешь — темно, с работы выходишь — снова темно. Тоска, хоть в окна не смотри, — она сбоку наблюдала за ним. — А это что за модель? Я таких не видела, вроде.
— О, это уже усовершенствованная. Выполнена, кстати, отлично, на удивление!
— Все на месте или как в тот раз?
— Да нет, тут они постарались. В прошлый раз тоже все было на месте, но выполнено уж очень схематично. Да и сама модель — «школьный автобус» — ну согласитесь, совсем неинтересна. Даже дворники поленились приделать. — Он растер руки кремом и приступил к работе. По комнате рассыпался запах летних луговых цветов.
— А вы видели? — удивилась она, тут же смутившись от некорректности вопроса.
— Да, старые автобусы — успел. И мусоровозы застал. Кабины у них были зеленые сначала, а потом стали выкрашивать в оранжевый.
— По-моему их как не крась, все равно отвратительно пахнут. Никогда не понимала, почему люди выбирают профессию мусорщика, — она сморщила нос и коротко выдохнула.
— Да-да, запах от них во все времена был достаточно гадкий. Но идея... Мусоровозы, бетономешалки, асфальтоукладчики — все это произведения инженерной мысли… Что-то я заговорился, — одернул он себя. — Так не больно?
— Нормально!
— Вот и отлично, — массажист работал не спеша, выверенными плавными движениями. Затем достал из кармана носовой платок, чтобы не испачкать аппаратуру, подошел к музыкальному центру и через ткань аккуратно начал нажимать кнопки, выбирая что-нибудь под настроение. — Шопен. Успокаивает.
Лежа, она разглядывала стеллажи, уставленные моделями машин, танков, самолетов. Их ровные, как будто по линейке вымеренные ряды не менялись годами, только добавлялись новые полки. Плавно сменяющие друг друга мелодии и размеренные движения массажиста умиротворяли, наполняли покоем. Комната как будто дремала в этом привычном замедленном ритме.
— А серию вертолетов еще не выпустили?
— Да не дай Бог, что вы! — рассмеялся он. Это ж мне новый шкаф заказывать придется, — улыбка удивительно шла ему, лицо становилось значительно моложе.
— А вы только готовые коллекционируете? Ау, больно. Только можно сегодня без хруста? А то мне страшно даже.
— Конечно, можно. Кто ж вас заставляет — не хрустите, — добродушно усмехнулся он. — Да, теперь могу только готовые. Лет пятнадцать назад, пожалуй, мог бы собрать, но тогда простых в сборке моделей не выпускали. Как-то купил подводную лодку, но детали совсем мелкие оказались. Другу отдал — пусть мучается. — Он водил подбородком в такт движениям рук.
— Ай-ай, правда больно, Максим Иванович!
— Не обращайте внимания!
— Но это мои пальцы, как мне не обращать: вдруг сломаются — ходить не смогу! — при каждом хрусте она зажмуривалась, вжимаясь в массажный стол.
— Пока еще все уходили сами. Ну вот и все, отлично справились! Одевайтесь, а я пойду передохну.
— Спасибо!
До следующего пациента оставалось двадцать минут, его руки потянулись к телефону. Пока наливал чай, раздражающие пустые гудки прервались:
— Да, папуль!
— Ириш, привет! Как дела у тебя? Все в силе? — он любил слушать голос дочери, но все время сдерживался, чтобы не звонить чаще, боясь надоесть.
— Па, я не успела набрать! Да ужасно дела! За машиной в сервис приехала, а они, представляешь, закрасили царапины, а на свету видно, что цвет вообще не потрудились подобрать! Пятно на полдвери! Ну как так можно?! Элементарный вишневый смешать не могут, закрасили обычным малиновым!
— Обидно, наверное. Ну ты не переживай, Может, не очень заметно будет. Это же не самое главное в машине, главное — что ездит.
— Шутишь?! Еще как заметно! Скандал им закатила, вызвала директора! Обещали за три дня исправить.
— Ого, ты молодец, боевая. Тут у меня последний пациент остался. Как раз успеваю в кондитерскую. Тебе как обычно? — он улыбнулся, предвкушая вечерние посиделки с ее любимыми пирожными и длинными разговорами.
— Папу-у-уль, — протянула она по-детски. — Я не смогу сегодня. Видишь, как с машиной вышло. Я из-за этого с Мишкой не увиделась, а мы с ним договаривались в кино сегодня, он так давно ждал — обидится...
Улыбка соскользнула, оставив на лице выражение неловкости. Он поспешил успокоить дочь:
— Ириш, конечно, сходи с ним. А мы с тобой в следующий раз.
— Точно, па? Ты не обидишься? Видишь, кто ж знал!
— Да-да, — заторопился он. — Когда там у тебя будет время, тогда и увидимся. Зачем же мне обижаться, я все понимаю.
— Спасибо, папуль! А то он такой обидчивый стал, ссоримся постоянно. Фильм уже две недели идет, а я все выбраться не могла. Мишка злится, мол, не на боевики же меня тащит, как мужики обычно, нормальное кино, а я все времени не найду.
— Расскажешь потом?
— Для вас как всегда включен подробнейший пересказ: сюжет в деталях, спецэффекты, операторская работа, киноляпы — все, что уловит наше вездесущее око! — пародийно пропела она в стиле ведущих ток-шоу.
— Да, пожалуйста! — рассмеялся он. — И еще сладкий поп-корн, будьте добры!
— Нет уж, от нас только дикторские услуги. Кстати, тебе там кто-нибудь сможет журнал почитать?
— Да, как раз сейчас пациентка предлагала. Мы с ней чаю попьем. Все нормально, не переживай. А ты со своим помягче, ссоры — они ведь, Ириш, — все потихоньку разрушают... — Ему захотелось обнять ее покрепче, и лицо снова засветилось улыбкой, нежной и мягкой.
— Вот и отлично! А мы во вторник увидимся! Целую!
— До вторника! Береги себя! — Дочь отключила связь, он договаривал уже молчащему телефону, — обнимаю, очень соскучился.
До вторника оставалось еще четыре дня. Ждать он привык с детства, после того злосчастного гриппа, когда мать начала замечать в его тетрадях расползающиеся строчки. Тогда, пролеживая неделями в больницах, пока очередной врач не вынесет свой вердикт, ему оставалось только ждать. Ожидание было тяжелым, гнетущим. Каждый день, наполненный страхом и лишь иногда редкими искрами надежды. С годами он сжился со своими детскими воспоминаниями, перестал отгонять их, заглушать музыкой и аудиокнигами, перестал выбирать из них только что-то приятное. Он научился ценить все, что когда-то успел увидеть, часами перебирая даже больничные детали: узоры на пижаме, зеленые стены палат с облезшей краской, веселых зверей с Айболитом, украшавших пролеты лестниц, коллекцию машинок, которую они собирали всем отделением, странную бурую жижу на завтрак. Формы, цвета, очертания складывались в предметы, предметы — в картины, картины — в фильмы. Он любил смотреть свои «видео». Это единственное, что у него осталось от той зрячей жизни, которая теперь напоминала о себе лишь полутенями.
— Максим Иванович, я пошла! — он не сразу вспомнил, чей это голос.
— А, да-да, иду!
— Вот, держите. Спасибо!
— Кажется, многовато. Тут три бумажки.
— Это три по пятьсот, все правильно.
— А, тогда хорошо, — он убрал шелестящие купюры в карман.
— Вам точно не почитать? У меня есть время!
— Нет-нет, спасибо! Ко мне Ира зайдет, я ее попрошу. Всего доброго!
Он закрыл дверь и вернулся на кухню. Чай остыл. Нажав на часах кнопку оповещения, он услышал «Девятнадцать часов двадцать минут». Еще оставалось десять минут. Он прошел в комнату, нащупал журнал, вдохнул запах глянцевой бумаги и убрал его в шкаф. Он подождет Иру, всему свое время. Он открыл сервант и ловко достал сегодняшнюю новинку. Пальцы заскользили, ощупывая детали.
— Мусоровоз... Интересно, во сколько у нас обычно мусор забирают? Каждое утро, выходя из дома в полшестого, чтобы в семь уже принять первого пациента из вечно спешащих офисных работников, он слышал еще спящий город. По вечерам, после десяти, он заставал город уже готовящимся ко сну. Жизнь проходила за окнами его кабинета, пока он работал. Он вспомнил, что давно не слышал звуков стройки, нетерпеливых сигналов пробок, шелеста метлы дворника, и как-то заскучал по этим голосам обычной рабочей жизни. Ему захотелось оказаться в центре этих звуков и запахов, выстраивая в своей фантазии разнообразные картинки того, как все это могло бы выглядеть.
— Мусоровоз, значит... Надо будет как-нибудь сходить, посмотреть! — подмигнул он сам себе.
ДРУГАЯ ВОЙНА
Прозвенел звонок, но решили не расходиться. Лысоватый профессор предложил работать без перемены и раньше закончить второй урок. На экране мелькали черно-белые кадры. Он видел их несколько раз по телевизору. Смотреть не хотелось: как здорово было бы развалиться на лужайке хоть на десять минут, снять кеды, носки, ощутить ступнями прикосновение уже теплой земли, погладить пахнущую близким летом траву, почувствовать сквозь закрытые веки пробивающиеся солнечные лучи.
Спина и ноги затекли, но он приучил себя не подавать вида и подолгу сохранять одну позу. Так было надежнее: никто не придерется, что ему не интересно, что он не хочет слушать. С годами он научился жить в новом мире с его правилами. Это было сложнее, чем там. Правил больше, и некоторые уж очень странные. В прежней жизни правило было одно: хочешь уцелеть — попробуй! Здесь все запутанней, но он принял условия игры, даже не пытаясь понять.
Вот и сейчас решили сидеть в наглухо зашторенной аудитории и смотреть, как дети на экране засучивают рукава и показывают оператору номера, набитые на тощих руках, как они жадно вылизывают алюминиевые миски; как взрослые мужчины, похожие на скелеты, закапывают горы таких же скелетов, едва удерживая в руках лопаты. Он не понимал, почему его одноклассники смотрят, не отрываясь на эти смерти, когда там, за дверью в саду лицея пахнет жасмином, а в столовой уже начали подавать обед: сегодня спагетти с мясом. При мысли о еде в животе заурчало. Он глубоко вздохнул, пробежал глазами по знакомым лицам и снова вернулся к экрану, изображая интерес. Кадры на экране сменяли друг друга, вызывая дремоту...
— Итак, я предлагаю вам поработать в группах, — профессор включил свет, и класс постепенно начал оживать. — Ваша задача сделать к следующей неделе небольшой проект. Обсудите увиденное, соберите информацию у своих близких, может быть, семейные истории, найдите фотографии тех лет. Попробуйте максимально подробно воссоздать хотя бы маленький кусочек того времени. Вы можете выбрать один день из жизни лагеря или конкретного человека, будь то солдата или ребенка, один час боя, или ночь бомбежки. Проявляйте фантазию и творчество! — закончил он, жестикулируя, как фокусник.
Фантазия и творчество... Как учитель мог применять эти слова к такой теме? Он вспомнил, как впервые услышал их, когда ему посчастливилось попасть в детский лагерь какой-то благотворительной организации. Их собрали в огромной зеленой палатке с длинным столом. Перед каждым положили новую футболку, и молодая белая девушка с рыжими веснушками и широкой улыбкой объявила: «Привет всем! Меня зовут Джулия. Сейчас мы с вами будем заниматься творчеством. Вы сможете сделать из своей футболки настоящее произведение искусства, используя блестки, краски, фломастеры и аппликации!». В палатке повисла тишина, никто не шевелился. Девушка немного растерялась: «Вы можете придумать все, что хотите, используйте вашу фантазию!» — для двадцати детей эти слова звучали непонятно, оттого и пугающе. «А потом вы сможете забрать футболку себе!» — ребята начали переглядываться. Первым рискнул толстяк Дуби, самый старший и самый глупый: он ухватил футболку и прижал ее к себе. Двадцать пар глаз с испугом уставились на рыжую девушку. Она, как ни странно, улыбнулась: «Да-да, это ваша вещь, вы можете сделать из нее, что хотите, и забрать домой!» Кто-то начал натягивать футболку на себя, тогда можно будет убежать, если захотят отнять.
«Нет-нет! Подождите! Не надо надевать. Тогда вы не сможете ничего нарисовать!» — она хотела было подойти к детям, чтобы помочь снять футболки, но, увидев испуганные взгляды, остановилась, задумалась и направилась к ящикам в другом конце палатки. Вернувшись, она небрежно бросила на стол новую футболку, открыла баночку с красной краской и, расправив складки ткани, что-то нарисовала. Он хорошо помнил свое изумление: зачем эта добродушная девушка портит такую замечательную новую вещь. Другие тоже настороженно наблюдали, как Джулия, по очереди подходя к каждому, показывала, какие рисунки можно сделать, обведя ладонь или наклеив блестящие кусочки бумаги.
Когда через полчаса очередь дошла до него, он крепко вцепился в нежданный подарок и, несмотря на то, что вокруг уже кипела работа, старался не поднимать глаз, пока Джулия открывала стоящие перед ним яркие баночки с краской. Если эта вещь его — он ни за что на свете не будет портить ее краской.
Он был восьмым ребенком в семье и еще ни разу не получал новой вещи, купленной специально для него. Одежду скидывали подросшие братья, он терпеливо ждал, пока к нему перейдет очередная рубашка или шорты. Обидно было, когда вещь не доходила до него, потому что заплаток было слишком много. Тогда мать бережно разрезала ее на небольшие кусочки, чтобы потом заштопывать ими прорехи других обносок.
«Да что с тобой, малыш? Я же сказала, это твоя вещь, я не заберу ее обратно!» — Джулия погладила его по голове. — «Смотри, ты можешь сделать, как у меня. Вот видишь, тут нарисован замок и принцесса. Это сделала моя младшая сестра. А у тебя есть братья или сестры? Ты можешь подарить им — футболка большого размера!» — он взглянул на стол и с ужасом понял, что все они одинаково большие. Все пропало! Дарить ее он никому не хотел, но мать и не спросит, отдаст старшим братьям.
Он грустно смотрел на Джулию, с улыбкой описывающую возможные узоры и украшения. «А на рукаве ты можешь написать имя своего брата или друга, чтобы это был подарок специально для этого человека!».
Он ухватил фломастер и быстро большими буквами написал единственное слово, которое успел выучить в свои восемь лет: «Jamaica».
— М-м-м, оригинально. Ты знаешь про эту страну? Мы можем нарисовать ее флаг или пляж с пальмой, я где-то видела здесь аппликацию.
— Это его имя, мисс Джулия! — влезла его беззубая соседка и одноклассница Габи.
— А! Вот как! Спасибо! Ты можешь звать меня просто Джилл. Так, а тебя, значит, зовут Джамайка. Очень красиво. Немного крупновато получилось, зато издалека будет видно твое имя!
Надежда блеснула в его голове. Может, мать и не отдаст футболку с его именем. Теперь он сделает самую красивую вещь в своей жизни. Он быстро оживился, стараясь успеть наклеить как можно больше картинок и блестяшек. На спине он оставил несколько разноцветных отпечатков своих ладоней и для надежности вновь написал имя.
Его восторгу не было предела. Занятия длились целый месяц, каждый раз они делали что-то, и Джулия называла это творчеством: украшали кружки, кепки, носки, обклеивали коробочки, мастерили бусы. Все эти богатства они уносили с собой. Вот это было творчество и фантазия!
— Джама! Иди сюда, мы все здесь! Он послушно поплелся к своей группе за широкий стол под акацией. Эмили была их лидером в этом проекте, и он с тоской понял, что обед испорчен: она захочет начать обсуждение прямо сейчас.
— Мы как раз выбираем, какой формат нам интересен. Пит предложил сделать реконструкцию и отснять на видео! — Он перевел взгляд на Пита, но тот был занят поеданием непомерно большого гамбургера со стекающим сбоку кетчупом. Не совсем понимая, что от него ждут, Джама по привычке кивнул.
— Надо решить, что мы будем делать. Можем, например, составить коллаж из историй, которые в детстве слышали от своих дедов. Принести фото стариков, какие-нибудь их вещи! — пока Пит это произносил, из его набитого рта летели крошки на стол и на футболку.
— Пит, прожуй сначала, фу! — скривился Ману. — Не подойдет, Джама тогда не сможет участвовать с нами. У вас ведь там не было Гитлера?
— Нет... Гитлера не было, — он опустил глаза, стараясь настроиться на добротный обед.
— Повезло вам! — снова включилась Эмили. Представляете, европейцы гибли тысячами, а где-то в это время люди наслаждались жизнью, ни о чем не задумываясь...
Джама посмотрел на ее лицо: белая, почти прозрачная кожа, ровная, гладкая. А волосы длинные и прямые, как будто отглаженные.
— Во-во! — оживился Пит, — отлично выйдет! Серия историй от дедушек внукам, одна другой тяжелее, их драмы. И в конце: бац, контраст! Что-то вроде: «А на другой стороне Земли маленький мальчик слушал от своего деда совсем другие истории... Про беззаботную молодость, песни и танцы, про рыбалку, солнце, океан...» Здорово получится! Как будто для кого-то война, а для кого-то лишь слова.
Джама медленно накручивал спагетти на вилку, разглядывая свои шершавые руки со следами ссадин. Он никогда не слышал от своего деда таких историй. Он вообще его никогда не слышал. Мужчины в их краях редко доживали до сорока. Деда по линии отца никто не знал, а второй погиб со всей бригадой на стройке во время обвала. Ему повезло: несчастный случай. Семье выплатили его жалование за целую неделю! Отцу Джамы повезло меньше. Он умер от малярии. Мать говорила, он долго мучился. За него никто не заплатил, а кормить его было нечем. Старший сын отвез его в больницу. Там таких не лечили, но раз в день давали суп. После смерти тела больных сжигали, чтобы зараза не шла по округе и родственникам не нужно было хоронить. Отца Джама не помнил. От него остался журнал, тот самый, посмотрев который мать выбрала имя для младшего сына. Читать она не умела, только разглядывала фотографии волшебной страны, где, как ей казалось, черные жили на роскошных виллах и ни в чем не нуждались. Он берег журнал, перелистывая с детства знакомые страницы, обводя пальцем большие буквы на обложке: «JAMAICA».
— Нет, не получится. Я не знал своих дедушек. Умерли. И фото их тоже нет.
— Оу, извини, мне жаль, — Пит с легким усилием открыл банку с газировкой, она зашипела, и пена полилась через край. — Тогда — про один день. Например, самый первый, когда люди узнали, что пришла война. Ну, какая-нибудь деревня глухая, где никто ничего толком не слышал, и вдруг — на тебе! Обычный день, люди работают, отдыхают, ходят в церковь и тут... Какой-нибудь налет, как в Перл-Харбор, или внезапно ворвались фашисты на мотоциклах. Это ведь самое страшное, когда война приходит внезапно. Раз — и вокруг уже маршируют новобранцы, копают окопы, строят казармы, везде военная техника. Один вид людей в военной форме — мне бы стало жутко!
Джама не помнил, был ли в его жизни похожий день или час. Возможно, все началось еще до его рождения. В какой-то момент белые разъехались. Не стало машин с едой, подарков, школьных занятий. Военных в форме он тоже не помнил. Просто начали появляться мужчины с мачете, реже с автоматами, обычно это были те, что главнее. Они не маршировали, не ходили колоннами и не строили казармы. Они приходили в чей-нибудь дом и оставались там на ночь. Хозяева старались поскорее уйти. Если не успевали, из дома раздавались страшные крики. Он помнил их до сих пор. Крики женщин, похожие на звериные. Больше всего он тогда боялся, что услышит такие из своего дома...
Криков женщин своей семьи он, к счастью, не слышал. Однажды летом мать слегла. Он заметил, как мать резко похудела, перестала вставать. Позже ему сказали, что это пневмония. Он не понимал смысла слова, забравшего его мать, и просто кивал. Еще через год умерла старшая сестра. Он уже был большим, и ему рассказали, что она обнималась с плохим мужчиной, больным. И потому заболела сама. Старший брат часто кричал на нее, обвинял в чем-то. Джама не понимал за что, ведь виноват какой-то другой человек. Разве могла она догадаться, что заболеет только оттого, что кто-то ее обнимал.
— Джама! Ау-у! Ты опять где-то в своих мечтах?! — маленькая сердитая складка на лбу у Эмили делала ее похожей на обиженного ребенка. — Мы работаем в группе! И даже если тебе не интересно, каждый должен участвовать!
Он понял, что от него чего-то ждут, и вжался в скамью.
— Извини, я просто задумался про день начала войны... — Джама почувствовал, как потеют ладони, и потянулся к бутылке с водой.
— Парень, мы уже развили тему. Ты давай и правда включайся! — Пит смотрел не столько с раздражением, сколько свысока. Он был не из отличников, но из тех счастливчиков, которые умели повести за собой, придумывая грандиозные идеи. Его любили и одноклассники, и учителя, в шутку называя балбесом, не использующим свой потенциал. — Мы про детей, которых отправляли в концлагеря.
— Это про тех, которые в фильме показывали свои руки с номерами?
— Бинго! И он снова с нами! — Пит поднял банку, изображая, что чокается с невидимыми друзьями.
— Пит, кончай! У нас времени мало. Давайте решать уже! — Ману был из толковых учеников, но очень нервный. Он объяснял это тем, что его родители уже два года как пытались развестись и постоянно вовлекали его в свои конфликты. — Я тоже за то, чтобы сделать акцент на детях. Это за душу берет. Маленькие ни в чем не повинные люди. Их собирали толпами и отправляли в эти бараки. Почти не кормили, заставляли работать...
— Не знаю, это совсем жутко. Вроде, не Средневековье, а откуда такое варварство. Как дикари. Мне даже страшно делать проект. Это — позор человечества.
— А я вот не пойму, как они отбирали туда детей? — Пит закончил с газировкой и теперь лепил что-то из пустой банки. — Это как можно понять по ним, маленьким, еврей или нет. Да и какая им собственно разница была, ведь они могли забрать детей себе и воспитывать их в верности к Гитлеру! Дети-то еще не выбрали, за кого они.
— Правда, ребят, давайте, может, не про детей? Это же страшно и несправедливо. У кого-то было счастливое детство, а у кого-то ад только потому, что он родился «не у тех» родителей. — Эмили посмотрела на часы, порылась в сумке, достала расческу и начала медленно ею приглаживать и без того ровные длинные волосы.
Джама смотрел заворожено на эту красоту. Он вспомнил волосы Габби — тоже длинные, но жесткие из сотни мелких косичек. Она все время их теребила, поэтому с ее головы сыпались соринки и песок. У остальных женщин в его деревне волосы стригли коротко. А Габби была из другого племени и по их традициям у нее, как у ее мамы, волосы не стригли, только заплетали. Он помнил, как они торчали из-под грязной простыни, когда выносили ее тело. В отличие от Германии, на его родине никто не отбирал детей и не заставлял работать. Дети были не нужны, их просто выгоняли, и каждый мог идти, куда глаза глядят. Когда убивали родителей Габби, она не ушла. Какой-то человек с автоматом вытолкал ее и двух младших на улицу, но она, рыдая, побежала обратно в дом, и братья за ней. Джама слышал, как она плакала там. Из дома вышли трое. У одного был автомат, а у двух других мачете. С них текла кровь. Они крикнули Габби, чтобы та проваливала, но плач продолжался. Тогда один подошел к соломенной крыше и поджег ее. Крыша вспыхнула быстро, издавая сильный треск. Люди начали подходить к дому, но тот, с автоматом, несколько раз выстрелил в воздух, и народ разбежался. Потом все трое ушли. Жители вернулись тушить пожар, чтобы огонь не перешел на другие дома. Из хижины вынесли шесть тел, покрытых простынями и тряпками. Никто не плакал.
Джама не знал, по каким признакам отличались люди разных племен. Но в их деревне все знали, кто какого племени. Первое время убивали только людей другого племени. А потом все смешалось. Люди с мачете и автоматами просто убивали. Все стали еще злее, еды не хватало. Дети ходили в джунгли за пропитанием. Так было безопаснее: взрослого сразу расстреливали, если он натыкался на какую-нибудь группу с оружием в лесу. Детей не трогали.
Его сестренке Таре не повезло. Она пошла с подругой в лес и набрала много съедобных кореньев и ягод. Они несли их в корзинах, не спрятав под одеждой. Их остановили и потребовали отдать съестное. Подруга Тары испугалась и отдала. Она рассказывала, что те с автоматами были злыми и тощими, и крикнули девочкам, что они их охраняют и воюют за них, потому те должны их накормить в благодарность. А Тара сказала, что ей надо отнести еду голодным братьям. Ее убили. Так рассказала подруга, прибежавшая к ним домой. Она рыдала, широко открыв рот и теребя руками короткие кудряшки. На ее платье остались брызги крови. Малик, старший из братьев, схватил нож и выбежал из дома. Остальные не шевелились. Малик так и не вернулся. Никто не знал, что с ним стало. Джама надеялся, что Таре не было больно, и она не кричала.
Когда двое с автоматами пришли к ним в дом, ему и братьям предложили вступить в отряд. Но старший — Кирки закричал, что они убили их сестру из-за еды, и он ни за что не будет с ними заодно. Это было глупо. Джама понял это спустя годы. Кирки было шестнадцать, они голодали, и у всех нервы были на пределе. Один из пришедших направил на него автомат и, засмеявшись гнилыми зубами, сказал, что их жадную сестру съели вместе с ее едой. Кирки бросился вперед, и тот выпустил в него целую струю патронов.
— Ну что решили? Джама, тебе вообще хоть какие-нибудь предметы интересны? По-моему, ты на всех скучаешь! — Эмили укладывала свою сумку и собиралась на урок.
— Да нет, просто мне не очень хочется делать проект про войну. У нас она тоже была.
— Ты же сказал, что фашисты до вас не добрались. Они были в Либерии?
— Они — нет. Наша война была позже, уже в моем детстве.
— Да ладно, прям настоящая, как с немцами? — Пит недоверчиво посмотрел в глаза Джаме.
— Настоящая...
— И там даже кого-то убивали?
— Да, точно! Я же слышала в новостях: в Африке все время кто-то с кем-то воюет. И люди ходят из одной страны в другую.
— А кто на вас напал? Русские или американцы? — не унимался Пит.
— Она была между нашими.
— Воевали сами с собой, что ли? И кто победил: вы или вы? — хмыкнул Пит, но, заметив выражение лица Эмили, сделал вид, что закашлялся.
— Получается, что никто.
— А, ну это другая война... Пойдемте, сейчас звонок прозвенит.
