На рубеже XIX и XX столетий, накануне революции, в эпоху, потрясенную двумя мировыми войнами, в России возникла и сложилась, может быть, самая значительная во всей мировой литературе нового времени «женская» поэзия — поэзия Анны Ахматовой.
Впервые женщина обрела поэтический голос такой силы. Женская эмансипация заявила себя и поэтическим равноправием. «Я научила женщин говорить», — заметила Ахматова в одной из эпиграмм. Веками копившаяся духовная энергия женской души в революционную эпоху в России получила выход в поэзии женщины, родившейся в 1889 году под скромным именем Анны Горенко и под именем Анны Ахматовой приобретшей за более полувека поэтического труда всеобщее признание и переведенной ныне на все основные языки мира.
Ее первые стихи появились в 1911 году в журнале «Аполлон», а уже в следующем вышел и поэтический сборник — «Вечер». Почти сразу же Ахматова была дружно поставлена критиками в ряд самых больших русских поэтов. Чуть позднее ее имя все чаще сопоставляется с именем Александра Блока и выделяется самим Блоком, который на подаренных Ахматовой книгах писал просто: «Ахматовой — Блок», равный — равному. Именно от образов Блока во многом идет герой ахматовской лирики. Это он — любовник, брат, друг, представший в бесконечном разнообразии ситуаций: коварный и великодушный, убивающий и воскрешающий, первый и последний. Но если Блок самый характерный герой своего времени, то Ахматова, конечно, самая характерная его героиня, явленная в бесконечном разнообразии женских судеб: любовницы и жены, вдовы и матери, изменявшей и оставляемой. Ахматова «вылила в искусстве» сложную историю женского характера переломной эпохи, его истоков, ломки и нового становления.
Будучи открывателем неведомой до того области поэзии, Ахматова оставалась поэтом традиционным, поставившим себя под знак русской классики, прежде всего Пушкина. Еще в 1914 году она написала:
Земная слава как дым,
Не этого я просила.
Любовникам всем моим
Я счастие приносила.
Один и сейчас живой,
В свою подругу влюбленный,
И бронзовым стал другой
На площади оснеженной.
В своей поэтической сфере Ахматовой пришлось сыграть основополагающую роль, подобную пушкинской в сфере всеобщей. Первая, она должна была прийти, припасть к нему — первому. И более всего духу ахматовского творчества отвечал универсализм Пушкина, та всемирная отзывчивость его, о которой писал еще Достоевский.
Есть центр, который оказывается основным нервом, идеей и принципом ее поэзии. Это любовь. Стихия женской души неизбежно должна была начать с такого заявления себя в любви. Именно здесь рождались подлинно поэтические открытия, такой взгляд на мир, что позволяет говорить о поэзии Ахматовой как о новом явлении в развитии русской лирики XX века. В. М. Жирмунский в 1916 году написал статью «Преодолевшие символизм» об объединении акмеистов, в которое входила Ахматова. В отличие от мистически настроенных символистов акмеисты декларировали необходимость вернуть поэзии ощущение реальной жизни. Однако очень часто они останавливались лишь на изысканных формах внешней фиксации явлений. «Настоящим исключением среди них» А. Блок в статье «Без божества, без вдохновенья» назвал лишь Анну Ахматову. И дело, очевидно, не только в степени талантливости (среди акмеистов были очень талантливые поэты), дело в том, что в поэзии Ахматовой было и «божество», и «вдохновенье». Сохраняя высокое значение идеи любви, связанное и с символизмом тоже, она возвращала ей живой и реальный, отнюдь не отвлеченный характер. В состоянии любви мир видится заново. Обострены и напряжены все чувства. И человек начинает воспринимать мир с удесятеренной силой, действительно достигая в ощущении жизни вершин, и это, может быть, именно та сторона дела, где несколько искусственный термин «акмэ» (вершина — греч.)получает наконец какое-то оправдание.
Еще в 1920-е годы Осип Мандельштам имел основания написать: «...Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа девятнадцатого века. <...> Свою поэтическую форму, острую и своеобразную, она развивала с оглядкой на психологическую прозу».
Но любовь в стихах Ахматовой отнюдь не только любовь-счастье, тем более благополучие. Часто, слишком часто это — страдание, своеобразная антилюбовь и пытка, мучительный излом души — болезненный, «декадентский». И лишь неизменное ощущение ценностных начал кладет грань между такими и собственно декадентскими стихами. Образ такой «больной» любви у ранней Ахматовой был и образом больного предреволюционного времени 1910-х годов, и образом больного старого мира. Недаром поздняя Ахматова будет вершить над ним суровый суд, нравственный и исторический.
Конечно, Ахматова постоянно возвращалась в десятые годы и возвращалась — в сороковые, в пятидесятые, в шестидесятые. «Поэма без героя» и есть свидетельство таких возвращений: это образ и движение времени и переживание его, а не сюжеты и характеры в привычном понимании. Это вместилище событий и цвет, как говорила Ахматова, «разных временных слоев».
Обычно стихи Ахматовой — начало драмы, или только ее кульминация, или еще чаще финал и окончание. И здесь опиралась она на богатый опыт русской уже не только поэзии, но и прозы. «Этот прием, — писала Ахматова, — в русской литературе великолепно и неотразимо развил Достоевский в своих романах-трагедиях; в сущности, читателю-зрителю предлагается присутствовать только при развязке». Стихи Ахматовой, подобно многим произведениям Достоевского, являют свод пятых актов трагедий. Поэт все время стремится занять позицию, которая бы позволяла предельно раскрыть чувство, до конца обострить коллизию, найти последнюю правду. Вот почему у Ахматовой появляются стихи, как бы произнесенные даже из-за смертной черты. Но никаких загробных, мистических тайн они не несут.
Сочувствие, сопереживание, сострадание в любви-жалости делают многие стихи Ахматовой подлинно народными, эпическими, роднят их со столь близкими ей и любимыми ею некрасовскими стихами. И открывается выход из мира камерной, эгоистической любви-страсти к подлинно «великой земной любви» и больше — все-любви, для людей и к людям. Любовь здесь не бесконечное варьирование собственно любовных переживаний. Любовь у Ахматовой в самой себе несет возможность саморазвития, обогащения и расширения беспредельного, глобального, чуть ли не космического.
И может быть, потому же почти от самых первых стихов вошла в поэзию Ахматовой еще одна любовь — к родной земле, к Родине, к России. И это не предмет анализа, размышлений или расчетливых прикидок. Будет она — будут жизнь, дети, стихи.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, —
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
В ее «военных» стихах поражает удивительная органичность, отсутствие тени рефлексии, неуверенности, сомнения, казалось бы, столь естественных в таких тяжких условиях в устах создательницы, как многие полагали, лишь рафинированных «дамских» стихов. Но это и потому, что характер ахматовской героини (или героинь) зиждется еще на одном начале, тоже прямо связанном с народным мироощущением. Это осознание и приятие судьбы, или, как она чаще и по-народному говорит, доли. У Ахматовой осознание судьбы, доли рождает прежде всего готовность вытерпеть и выстоять; не от упадка сил идет оно, а от пробуждения их.
В 1946 году грянуло Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», в котором Ахматову обвинили в безыдейности и буржуазном эстетстве. И это после вынужденной (с 1924 по 1939 гг.) безгласности, после приступа исступленной травли, «планомерной и продуманной»: в этом смысле конец 1940-х годов в полной мере был подготовлен началом 1920-х. Ахматова явно все принимала как роковую судьбу и очередное испытание. Поэтому — сдержанность и спокойствие, почти неестественные. Ведь недаром она писала: «Мы ни единого удара не отклонили от себя».
Анна Ахматова прожила долгую и счастливую жизнь. Как счастливую? Не кощунственно ли сказать так о женщине, муж которой был расстрелян и чей подрасстрельный сын переходил из тюрьмы в ссылку и обратно, которую гнали и травили и на чью голову обрушивались толикие хулы и кары, которая почти всегда жила в бедности и в бедности умерла, познав, может быть, все лишения, кроме лишения Родины — изгнания.
И все же — счастливую. Она была — поэт: «Я не переставала писать стихи. Для меня в них — связь моя со временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных».
