* * *
Осень — червленая медь
Листьев, чья воля тиха.
Хочется мир протереть, —
Но изнутри, — от греха.
Пусть совершит оборот,
Что накопилось во мне —
Осенью в землю сойдет
И прорастет по весне.
Пусть снова грянет зима.
Станет легко на душе.
Горем болеть от ума
Нужно не будет уже.
И мировая печаль
Сгинет всем безднам назло.
Я стану пуст, как хрусталь,
И одинок, как число.
И не в лавровом венце,
И не забитым судьбой
Я буду в первом лице
Честно стоять пред Тобой.
* * *
Скрипят заржавелые двери.
Им вторят старательно в лад
Машины, как лютые звери, —
Мяукают, воют, рычат.
Вот так незатейливо, мудро
На поздней осенней поре
Мое начинается утро
На провинциальном дворе.
Еще ты живешь еле-еле
Емелькой на теплой печи,
Но тащат тебя из постели
Дневного светила лучи.
Швыряют в копилку столетий,
Которые каждый твой час
Из всхлипов, молвы, междометий
Заносят в словарный запас.
Из настежь распахнутых ставень,
Из мутного света квартир
Ты каждой секундою равен
Всем звукам, терзающим мир.
По толкам, намекам, подсказкам
Тебе здесь оказана честь
Быть равным всем жизненным краскам
И выше, чем то, что ты есть.
Быть грешным подобием ради
Цветения горсточки слов,
И суммой Его благодати,
И праха, и лимфоузлов.
ХРАНИТЕЛИ ВРЕМЕНИ
Куда нас заведет прямая речь.
Все станет легче пуха, тоньше звука.
Но есть такая сложная наука –
В себе приметы древности беречь.
Все в мире порастет разрыв-травой,
Осядет пеплом в охладевшем тигле.
Учение быть памятью живой
Мы собственной судьбой сполна постигли.
Жизнь предлагает быть с ней заодно,
Смотреть особым зреньем, сбросив шоры.
И в прошлое иметь свое окно,
И с будущим вести переговоры.
Мы после смерти снова оживем
И снова станем, пользуясь моментом,
У времени и лечащим врачом,
И пациентом.
* * *
Прыткость былая утеряна.
Мир не становится ярче.
Близится возраст Каренина.
Что тебе надобно, старче?
Не на что больше надеяться.
Все, что могло, — совершилось.
Жизнь оказалась безделицей
И на ладонь уместилась.
Зелено, молодо, зелено,
Благоугодное Богу
Скоро объявит: «Вам велено,
Освободите дорогу».
И прекращая истерику,
Я им скажу: «Извините,
Вновь открывать всем Америку,
Если хотите, идите».
Я попрошу, чтоб без ропота,
В светлой и легкой печали
Горькое знание опыта
Наше они переняли.
Я наскребу еще пороха
В стареньких пороховницах.
Стоят советы недорого.
Слушают, знаю, с ехидцей.
Знаю, как мы, не поленятся
Умные наши детишки,
Скоро развалят поленницу
И наломают дровишек.
Чтобы потом перед Господом,
Срезавшим вызревший колос,
Каяться собственным опытом
И отвечать во весь голос.
* * *
Берешь у всей страны взаймы,
Москва — притон для иноверцев.
Сыграй мне что-нибудь из тьмы,
России каменное сердце.
Твоим вассалом был и я.
Используя мое доверье,
Исполни песни бытия
Из своего высокомерья.
Пропой на радость голытьбе
О том, что требуется снова
Для оправдания тебе
Большое поле Куликово.
Ты будешь жить во всех правах
И пребывать в законной силе,
Покуда в каменных мешках
Не остудилась кровь России.
* * *
Не стенаю и не ненавижу
Этот дом, этот край, эту даль.
Оттого, что я музыку слышу,
Наполняет мне сердце печаль.
Все не так в ней, и все в ней инако.
В первозданной своей чистоте
Отделившись от нотного знака,
Тесно ей на бумажном листе.
Но от полного опустошенья
Нам спасенье дало ремесло —
Мерить музыкой несовпаденья
С тем, что быть в этой жизни могло.
* * *
Обрати внимание, прохожий,
не на помрачение в народе,
а на то, что вечен образ Божий
в каждом первом встречном
пешеходе.
Даже если он заочник ада,
ученик его кругов и петель,
пожалеть обиженного надо,
ибо в нем остался горний пепел.
И в тебе, прохожий, вечен тоже
свет, что неуклюже и нелепо
бьет тихонько из-под тонкой кожи
и обратно просится на небо.
* * *
(из поэмы «Прощай двадцатый век»)
Блажен, кто, доверяясь красоте,
довольствуется пищей и ночлегом,
отпущенным по Божьей доброте,
кто на прямом пути к своей звезде
в своих страстях не разминулся с веком,
был и остался просто человеком,
который жадно знания взалкал,
но день шестой всей жизнью оправдал.