«Верю в землю родную...»

ДОНСКОЙ МОНАСТЫРЬ

Молюсь на купола Донского
Монастыря через окно.
В сиянье неба голубого —
Иконописное оно.
 
А купола строги, как туча.
Их пять. И рядом благовест.
И, словно поднебесный кучер,
Над ними золотится крест.
 
Темнеют купола Донского
Среди Москвы монастыря,
Чтоб тучу с поля Куликова
Не забывали из Кремля,
 
Чтоб жили не единым хлебом
В мироточенье бытия
И подружилась с русским небом
Церквей и звонниц толчея,
 
Молюсь на купола Донского...
Никем не писаный канон —
В сиянье неба голубого
Иконописное окно.

 

ДЕРЕВЬЯ

Без листьев, без криков, без перьев,
Под взглядами нашими сквозь
Рентгеновский снимок деревьев —
Гнезда охладевшая горсть.
 
Безжизненны и недвижимы.
Уже отлетел листопад.
И кажется, с каждой вершины
И души вот-вот отлетят...
 
Деревьям не больно на свете.
Но, тронув рукою лицо,
Как будто почую на срезе —
Еще годовое кольцо...

 

ВОЛЯ

Я родился, вздохнул, задохнулся и ожил:
Этот воздух, который впервые схватил,
Был густым от страданий и пыли дорожной,
Смешан с пеплом и горем отечества был.
 
И входили в свободном потоке стихии
Навсегда: возраст воздуха в тельце мое,
Молодая, морозная сила Сибири —
И снега, и таежные жабры ее.
 
Мама помнит, на сносях картошку копала...
Я не помню, когда у меня неприязнь
Появилась к той части людей, что считала,
Что спесиво считала: земля — это грязь.
 
Приходилось и поле копать, и могилу,
Череп в руки я брал, отряхнув чернозем...
Верю в землю родную, как в чистую силу!
Жизнь не брезгает смертью — смелее во всем!
 
Я тонул, но река меня не утопила...
И в награду за этот мальчишеский страх
Мне ловить пескарей, без числа, разрешила
И все лето качала на теплых плотах.
 
Но и я выручал в свою очередь воду:
Если в чайнике снег разогреть на костре,
То как будто стихии даруешь свободу —
Волю вольную ласковой летней сестре!
 
Талый чай тяжело закипает, морозно.
И до самой травы снег просел под костром.
Кружка с чаем дымится в ладонях... и можно
Быть счастливым в тайге с этим малым теплом! —
 
Оттого, что куржак, как живой, розовеет,
Оттого, что вот здесь, как когда-то меня,
Чью-то новую жизнь соберет и согреет
Воля воздуха, влаги, земли и огня.

 

* * *

Был наказан. Выплакался. Сплю.
Это я. Бессилен, счастлив, маленький...
Счастлив, что прощен, любим, люблю.
Что укрыт шаленкой маминой.
 
Сын наказан. Выплакался. Спит.
Тишина. Посапывает. К вечеру.
Счастлив ли?.. Отец пред ним стоит —
Это я же — с одеяльцем в клеточку.

 

ХРАМ

Там, где ангелом воздух уже поцелованный,
Озаренный весною, пречистый, притих,
За прозрачной железной оградой церковной
Люди строят пять солнц куполов золотых!
 
Колокольня пока не взметнулася около,
Лишь трамвай невпопад прозвонит на бегу,
Но видать, но видать, словно ясного сокола,
Отовсюду наш Знаменский храм на торгу!
 
И отныне в любом уголке позаброшенном
Осеняется наша с тобой нищета —
Боже мой, Боже мой, наравне, как положено,
Золотым троеперстьем большого креста!

 

КРЕМЛЬ

Я хотел бы пройти по Кремлевской стене,
По всему ее древнему кругу,
И увидеть то время, когда в старине
«Надевали» ее, как кольчугу.
 
Я хотел бы пройти по Кремлевской стене,
Всю измерить своими шагами,
И почувствовать крепость в ее ширине —
И спокойно следить за врагами.
 
Только кто мне позволит в свободной стране
Восходить на Кремлевскую стену
И спокойно следить за врагами извне?
Боже мой, и не тронь эту тему.

Хоть спокойно врагам доказал, что не трус,
Хоть и сам назначал себе цену —
Не позволил бы мне и Советский Союз
Восходить на Кремлевскую стену.
 
Я хотел бы пройти по Кремлевской стене.
Я хотел бы взойти на Кремлевскую стену.
Но тоскою живет эта смута во мне:
Кремль всегда ожидает измену.

 

* * *

Родной язык в нас снова растревожит
И русскую тоску, и нашу прыть.
От первых потаенных чувств: «Быть может...»
И до надежды страстной: «Может быть!»
 
Родной язык. Мы все уйдем и сгинем.
Но строчка будет жить, ей хватит сил:
«Скажи поклоны князю и княгине», —
Так Бунин в прошлом веке попросил.
 
А в детстве кто из нас, как небожитель,
Не отхлебнул из русского ковша?
Родной язык — и ангел наш хранитель,
И песня, словно общая душа,
 
Которую все реже дарит радио,
Но верещит все громче на износ.
Родной язык: «Не в силе Бог, а в правде», —
В тысячелетье прошлом произнес.
 
Народа нет и не было немого.
И гордость, и смиренье на лице
Он выразит: «В начале было Слово...»,
«Пусть... будет пухом...» — он вздохнет в конце.
 
Он узелок на память нам и — затесь,
Он оберег наш и — сторожевой,
Он был и есть, как Бог, без доказательств.
Родной язык — наш промысел живой.

 

ОСОБЕННОСТИ ИСТОРИИ ПОБЕЖДЕННЫХ НАРОДОВ

Я был туристом в стане побежденных:
Вот немец и француз, поляк и швед.
История народов просвещенных
Не помнит громких не своих побед.
 
А если вспомнит, так переиначит
И уведет, так выгодно шутя,
Что пресловутый «писающий мальчик»
Всего важнее станет для тебя.
 
И победитель в стане побежденных
Не знаменитый силою медведь,
А русский неуклюжий медвежонок —
Так легче снисходительно смотреть.
 
Все эти карлы и наполеоны,
Нас приходившие завоевать,
Лжедмитрии и гитлеры опять
В истории народов просвещенных
Нас варварами жаждут называть.

 

* * *

Лето учит издалека
Легкую наметить связь.
Жестокой каплей кровохлебка
Над травою запеклась.
 
Вздрогнет веточка летяги,
Словно мысль, на ветерке.
И слеза древесной чаги
У березы на щеке.
 
Косогор дождя грибного
С шумом в небыль перейдет.
Но молчанья родового
Над кладбищем не прервет.

 

* * *

Серебристый воздух сквозь деревья
Робко начинает оживать —
Это возникает от доверья
Меж рукой и веткой благодать.
 
Безоружно-восхищенным взглядом
Разве ранишь быстрое крыло?
Надо мной, над птицею и садом
Равномерно в мире рассвело.
 
На душе светло. Согласен разум.
В долгий день из дома выхожу.
И звезду, не видимую глазом,
Я в ладонях в памяти держу.
 
Любим лето, чтобы день был долгим.
И мгновенье жизни нашей длил...
Ласточки запомнят, сколько добрым
Существом ты в этой жизни был.