Ушедшие

Повесть

Всегда остается ощущение обмана, если, рассказывая о жизни такой, какая она есть, мы не вспоминаем также и о людях, которые устремляются к жизни родной.

1.

В ночь на четвертое октября одна тысяча девятьсот девяносто третьего года Ренат Маратович вроде бы и не спал вовсе, а всего лишь, дочитав «Сияющие дали» Жака Атали, сначала мрачно размышлял о прочитанном, а затем, не погасив лампу и с опрокинутой на грудь книгой, блуждал в той пустоте, которая вдруг объяла его со всех сторон. И мысли его внутри этой пустоты обрели такую прозрачность, что он уже не мог их различить. Но — все-таки — он продолжал жить остатками своего упрямо непотухающего сознания…

«Сияющие дали» подарил ему бывший однокурсник Аболенский, давно уехавший в США и вот теперь вдруг в Москву нагрянувший.

С криками: «Рен-н-нат!», «Дру-у-уг!», «Все ж таки я не забыл дорогу к твоей конуре!», он ввалился в казенное жилище Рената Маратовича прежде, чем тот успел открыть ему входную дверь на достаточную ширину. Затем долго душил все еще не пришедшего в себя хозяина своими крепкими объятиями и не менее мощным запахом дезодоранта. А едва они оказались на выгороженном книжными шкафами подобии кухоньки, нежданный гость достал из своей сумки, как самую большую драгоценность, ворох каких-то бумаг, предложил Ренату Маратовичу с ними ознакомиться. Однако Ренат Маратович и с бумагами этими замешкался. И тогда нетерпеливейший Аболенский торжественно заявил:

— Это, дорогой мой Ренатик, анкеты! Заполнишь их, и тебе пришлют приглашение из Штатов! И ты, наконец-то, будешь жить в собственном доме на двести или даже на триста квадратов!

— …?

— Ну что тут тебе непонятно?! — Аболенский красноречиво извлек из своей сумки какую-то замысловатую бутылку, сам весьма ловко откупорил ее, сам наполнил те чашки, которые хозяин поставил на стол, чтобы предложить гостю хотя бы чая. И весьма энергично провозгласил тост:

— За твою новую жизнь!

Но Ренат Маратович даже и выражением своего смутного лица не поспевал за Аболенским. Так что тот вынужден был опустить чашку и доложить куда более обстоятельно:

— Вот, представь, что лично я преспокойно имею в Штатах восемьдесят тысяч долларов в год чистыми. А тебе с твоими твердыми сплавами там платить будут сразу всю сотню тысяч! Или даже побольше! Ты понял? Потому что таких дешевых технологий, какие ты когда-то придумал, пока еще нигде в мире не существует! И, поверь, если вашу лабораторию давно прикрыли, то это не значит, что никто не продаст за зеленые тем же американцам всю вашу секретку! Сами же особисты продадут! Да и семьдесят цэрэушников не зря окопались в вашем Кремле в качестве советников. Кто не с ними, тот, как и ты, теперь уже в полном дерьме! Все умные люди отсюда давно слиняли! Чтобы напрасно не мучиться! Ты понимаешь это? И твое счастье, что твоя голова в тех же Штатах пока еще нужна. Но завтра уже и ты станешь вчерашним днем! И будет поздно линять отсюда! Так что заполняй анкеты и жди скорого приглашения на работу! Я сделал все, чтобы там, кому надо, тебя уже дожидались. Потому что я, Ренатик, никогда не забываю добрых дел! Ты мне кандидатскую кое-чем зарядил, и она меня до сих пор кормит! А знаешь, сколько тут у вас народу мечтает такие же анкетки заполнить?

Маленькие глазки Рената Маратовича с едва приметными серенькими зрачочками наконец-то глянули на Аболенского хоть и с тихенькой, но вполне ясною благодарностью. Так что Аболенский, вдруг растрогавшись, приобнял его за узенькие плечи и сознался:

— Ты даже не можешь себе представить, как мне тебя не хватает в этих Штатах! Живу, как среди поленьев обструганных… А ведь хочется еще и человеческого общения!

— Я тоже рад, что ты меня не забыл… — вымолвил и Ренат Маратович.

— А у тебя тут вроде бы ничего и не поменялось? — Аболенский не без умиления оглядел самодельную кухоньку, которую Ренат Маратович выгородил из части своей служебной комнатушки еще в студенческие годы. — И вот эти бумажечки по-прежнему ты к стенам пришпиливаешь… Ну-ка, ну-ка, если позволишь, я проведу некоторые археологические изыскания… — И он принялся читать: — «В Зуйкова, тепл. хар. добавить»… Что, Валя Зуйков не ушел из темы? А это что за «Кр. из. Рыкалина — пр.»? Впрочем, и Третьяков, и Рыкалин, и Кишкин, и Бочвар у меня тоже всегда под рукой… Слу-у-ушай, а ты, наверно, до сих пор без компьютера существуешь?! Кошмар! А это что за формула? Все-таки и без лаборатории ты продолжаешь копать?

Ренат Маратович был явно смущен тем, что его укромные записи нежданным гостем столь бесцеремонно прочитываются. И, не посмев выказать свое неудовольствие, он скуповато признался:

— Бывает, голову сломаешь над чем-то… А на пометочку нечаянно глянешь и все само проясняется…

Но Аболенский уже развернулся к кривеньким книжным полкам, на одной из которых — прямо-таки на уровне его любопытных глаз — стояла крошечная фотографийка…

В единый миг Ренат Маратович эту фотографийку схватил и спрятал в нагрудный карман своей рубахи. И Аболенский, взглянув на него с теперь уже нескрываемой жалостью, спросил:

— Конечно же, ты до сих пор не женат?

— Ну, у меня тут пока другие проблемы… — неохотно ответил Ренат Маратович.

— А вот когда ты получишь вид на жительство в Штатах, все московские невесты выстроятся к тебе в очередь, как в ОВИР! — воскликнул Аболенский и вдруг захохотал так, как, наверно, могут хохотать лишь те счастливцы, которые вид на жительство в Штатах уже получили.

После чего Ренат Маратович уже с нескрываемой обидой в голосе сообщил:

— Да никуда я отсюда не уеду…

— Ах, ты еще и не выездной?! Значит, сами они госсекреты распродают, а тебя, единственного во всей стране, держат в секрете? Ну что за чушь! Я никогда в это не поверю!

— Не в этом причина… — сказал Ренат Маратович совсем уж потерянно.

— А в чем? В чем?!

— Не стану же я теперь радоваться, что после смерти Петра Михайловича все только в моей голове и осталось…

— И что, ты не можешь распорядиться даже собственной головой? Да это ж смешно! Уже не только твоего бывшего научного руководителя, а и твоей страны давно нет! И все уже даже чужое себе в карман положили, а ты боишься, что твоя собственная голова тебе не принадлежит! Кому если рассказать, н-н-не поверят!

— Кто как хочет, тот пусть так и живет… И, вообще, я тебе все сказал… — с трудом разлепляя губы, сказал Ренат Маратович.

И только тут Аболенский догадался, что бывший однокурсник уже настолько обижен судьбой, что обыкновенное сочувствие ему может показаться куда большим счастьем, чем само счастье.

— Я, Ренатчик, в курсе всего… — сказал Аболенский. — Знаю и о том, что ты вынужден был из своего НИИ перейти преподавателем в какой-то вузишко… И о том, что у вас тут зарплату почти не платят… Клянусь, если стал я вытаскивать тебя из твоей черной дыры, то еще и потому, что именно тебе, хорошему человеку, я хочу помочь!

— А знаешь, как я переживал за Петра Михайловича… — Ренат Маратович кивнул на крупную фотографию лысоватого и необыкновенно веселого старичка, которая стояла на самой верхней полке. — Под нашу работу уже и производственный цех начали оборудовать на Урале… И я даже успел туда пару раз съездить… Да и квартиру мне ради такого дела уже пообещали в новом доме на Полежаевской… А в результате нашу лабораторию закрыли, и я был рад, что не поспешил расстаться с метлой… Потому что на свою теперешнюю зарплату съехать со служебной площади и снять комнату я не могу… Да и у преподавателя теперь оклад меньший, чем у дворника…

— По-прежнему вокруг Гоголя подметаешь?

Ренат Маратович кивнул.

— Вот я ж и говорю, что в Штатах ты будешь личный газончик по утрам поливать! И ностальгировать по своему великому дворницкому прошлому! Помнишь, как мы в этой твоей конуре чуть ли не всем своим курсом собирались?!

— Было дело…

Они предались воспоминаниям, одинаково для обоих приятным. При этом больше говорил Аболенский, а Ренат Маратович лишь согласно мерцал своими чуточку ожившими глазками.

— Так что, Ренатик, заполняй бумаги, чтобы я их успел увезти, и заживем мы с тобою, как люди! — сказал Аболенский очень уж задушевно.

— Я это…

— Ну?!

— Потому что, если подумать, то никому я не нужен в твоей Америке! — выговорил вдруг Ренат Маратович таким жалобным голосом, что Аболенский даже вскочил от негодования.

— Ты что ли мне не веришь?!

— Конечно, верю…

— Тогда в чем же дело?

— Я другое хотел сказать…

— А по-моему, у тебя тут уже крыша поехала, честное слово! Синдромом неудачника это называется!

— Причем здесь твои синдромы… Просто у меня тут уже и несколько студентов появилось, вполне головастых… И один аспирант моей темой всерьез заинтересовался… А я вдруг скажу им, мол, как хотите, мне на вас наплевать… И, например, в моем селе..., ну, в Пензенской области… Так вот, там школьная библиотекарша до сих пор стенд с моими публикациями сохраняет… — И затем Ренат Маратович не без смущения добавил: — Среди татар, оказывается, есть много даже самых крупных ученых, а в твердых сплавах она только меня нашла…

Аболенский осторожно, как у постели безнадежно больного, присел к столу напротив Рената Маратовича, чтобы все-таки подсказать: «А ты знаешь, с какой радостью она будет выставлять на этом стенде еще и твои иностранные журналы!» Но — не успел. Столь безнадежно вдруг потеплели серенькие, в редких ресничках, глаза его бывшего однокурсника.

Всегда он вот так, вспомнив о своем селе, теплел глазами.

— А не бегаешь ли ты еще и по митингам? — разочарованно спросил Аболенский, а затем, понизив голос чуть ли не до шепота, добавил: — Может быть, ты надеешься, что все те патриоты, которые сейчас шумят у взбунтовавшегося парламента, когда-нибудь победят вашего компрадорского президента?

— Кто-то ж должен бегать…

— И что, ты думаешь, что вот так запросто такую рыбину, как Россия, кто-то сначала поймает в сети, а затем и нечаянно позволит ей вырваться на свободу? Ты думаешь, мир состоит из таких, как ты, не рукастых людей?

Ренат Маратович, чтобы сменить эту явно неприятную для него тему, сам вдруг взял со стола чашку и предложил: — Мы с тобою за встречу так и не выпили… Это ж, небось, какой-нибудь дорогущий напиток?

Но и отпил только два маленьких глоточка.

— А по-моему, в тебе уже развился особый, еще неизвестный науке тип мазохизма, — в сердцах сказал Аболенский.

— Да не обижайся ты на меня, — попросил Ренат Маратович. — Лучше уж расскажи про свою Америку… Что там о нас теперь говорят?

Аболенский сразу же поскучнел и ответил нехотя:

— Кому вы теперь нужны, чтобы о вас еще и говорить. Югославия теперь для всех куда большая мозоль, чем вы.

— Это почему же? — Не поверил Ренат Маратович.

Аболенский лишь усмехнулся:

— А тебя в этой конуре волнует только то, что о твоей стране в Америке говорят? Больше не о чем тебе озаботиться в этой конуре?

И опять лицо Рената Маратовича стало никаким.

— Ладно, — сказал Аболенский. — Я, как говорится, хотел лишь помочь…

Затем он покопался в своей сумке, извлек оттуда книжку, размашисто написал на ее обложке свой адрес и телефон.

— Вот, между прочим, на прелюбопытнейшей книжице свои координаты я тебе оставляю. К сожалению, она на английском. Но у тебя вроде бы и с английским проблем особых не было. Почитаешь и узнаешь, какое светлое будущее тут вам всем уже приготовлено и, может быть, поймешь, что скоро твоей библиотекарше не до стендов будет. И вообще, в отличие от Гитлера с его «Майн кампф», книгу эту написал очень и очень серьезный парень. Так что анкеты я оставляю. На всякий случай! И, поскольку прилетел я сюда всего лишь на три дня, то завтра уже с утра начну тебе звонить. А послезавтра утром я улетаю. Одним словом, ты поторопись с ответом!

А вручив столь, оказывается, непростую книгу, Аболенский очень уж суетливо принялся приводить новые аргументы в пользу того, чтобы Ренат Маратович анкеты заполнил немедленно. И лишь когда глаза крайне терпеливого Рената Маратовича посоловели, он, отчаянно взглянув на часы, стал прощаться.

Ренат Маратович даже из вежливости не стал его задерживать. Во-первых, Аболенский своим напором его действительно утомил. Во-вторых, ему вдруг захотелось в сию же секунду раскрыть подаренную книжку.

То есть, он давно привык спасаться в чтении. Даже газеты, где жизнь представала перед ним в наиболее неутешительном виде, его успокаивали. Так, наверно, успокаивается и всякий беглец, когда удается ему всех своих преследователей держать в поле зрения. А тут, значит, появилась у него еще и книга, подаренная со столь многозначительным предисловием…

За чтением он не заметил, как наступили сумерки. Не вспомнил и об ужине. Когда затекла спина, он всего лишь позволил себе переместиться за шкафы, в спальный угол, чтобы там раздеться и улечься с книгой на узеньком диване. А покончив со чтением, попытался он представить, как в соответствии с планами главы Европейского банка реконструкции и развития Жака Атали очень стеснительная, всегда к нему приветливая библиотекарша из его родной школы во благо нового мирового порядка вдруг обретет жидкообразное сознание и в поисках пищи примется кочевать по России, превращенной в сплошную трудовую зону, как Аболенский изо всех сил будет пытаться оправдать свое право на проживание в зоне элитной

То есть, именно вот это его сиротское размышление незаметно превратилось в простое наблюдение за тем, как в необъятных просторах теперь уже упорядоченного по плану Жака Атали мироздания тает ни к чему не причастное и никому не нужное, похожее на случайную соринку, его сознание.

И когда стал он даже для самого себя абсолютно невидимым и неслышным, то даже не по-человечески, а всего лишь, наверно, по-рыбьи он вдруг вострепетал и в единый миг из небытия вынырнул…

Долго-долго глядел на хоть и темный, но вроде бы живой воздух в проеме окна. Затем догадался, что уже не спит, что и оконный квадрат ему не снится.

Но не лежать же вот так, не вполне отчетливо понимая, спишь ты или не спишь?

Даже не взглянув на часы, он принялся одеваться.

Чай пил в немом раздумье над хоть и пустым, но все-таки неприятным сновидением. А затем, не громыхнувши дверью, не звякнувши ключом, как призрак, при любых обстоятельствах обреченный лишь на собственную, никому неведомую жизнь, он вышел из дома.

Впрочем, на улице все было более чем привычным: клочковатые силуэты ночных деревьев; пузырящийся в неверном свете фонарей, как под увеличительным стеклом, асфальт; мрачные, словно задушенные собственной тяжестью, дома...

Так что Ренат Маратович даже позволил себе потихоньку вздохнуть.

У почтамта он все-таки свернул в сторону Гоголевского бульвара. А вдруг и земляк Айдар уже вышел на свой участок? В присутствии его живой души неприятный осадок от обморочного сна сразу истаял бы из памяти навсегда.

Однако с Гоголевского бульвара на Рената Маратовича глянул только бронзовый Гоголь, осанкою напоминающий скорее крупного чиновника, чем писателя.

Оглядев памятник со всех сторон, Ренат Маратович наконец-то позволил себе нащупать в кармане наручные часы с давно лопнувшим ремешком…

И получилось, что из дома он вышел аж на добрую половину ночи раньше должного.

Зато тревога его, до сих пор невнятная и потому мучительная, тут же обрела вполне вразумительное содержание: «Надо же было подняться в такую рань!»

Потому-то новый вздох у Рената Маратовича получился куда более смелым.

А набравши вот так, уже в полную грудь, прохладного воздуха, он и свои узковатые плечи распрямил до крайней возможности.

И окончательно перестал быть похожим на призрак.

Когда же по пути к Суворовскому бульвару пришлось ему насквозь пустынную по случаю ночи Ново-Арбатскую магистраль пересекать не сквозь бетонную нору подземного перехода, а открыто, по проезжей части, то придавать этому обстоятельству особое значение он не стал, — шел по отполированному машинами асфальту так, как это подобает лишь людям, истинную цену себе знающим.

Однако город спал. И никто не смог увидеть на широком, хорошо освещенном полотне магистрали столь, оказывается, кропотливо охраняющего свое человеческое достоинство пешехода.

2.

Суворовский бульвар встретил Рената Маратовича густою тенью.

Потому-то и не сразу он заметил высоченного молодого человека в белом плаще нараспашку и с портфелем в левой руке.

Этот ночной прохожий вроде бы как сначала всего лишь обозначился чуть впереди своим удивительным плащом, а затем вдруг стронулся навстречу Ренату Маратовичу. И едва они поравнялись, он столь внимательно вгляделся Ренату Маратовичу в лицо, словно попытался его опознать.

— Прошу прощения… — промолвил таинственный прохожий, когда Ренат Маратович, невольно уступил ему чуть ли не весь тротуар.

И не успел Ренат Маратович опомниться, белый плащ растворился.

Хотя, чтобы вот так внезапно исчезнуть, нужно было, наверно, спрятаться.

Например, в вон той машине, одиноко припаркованной к тротуару…

Но не станет же Ренат Маратович проверять — в машину занырнул столь странный тип или в иное, менее вероятное убежище?

Поборов свое волнение, Ренат Маратович решил, что наиболее уместно будет по поводу такого приключения лишь усмехнуться.

И какая-то гримаса, действительно похожая на усмешку, тут же на миг исказила его узкое, с мелкими скулами, лицо…

В густо заросшем кленами дворике, с которого Ренат Маратович привык начинать уборку своего обширнейшего участка, желтели, словно в рыбий жир обмакнутые, всего лишь два фонаря. Так что, прежде чем взяться за метлу, надо было немножко обвыкнуться под их более чем скудным светом…

Но едва Ренат Маратович, встав на исходную позицию, наконец-то почувствовал себя готовым к битве с жухловато шуршащим под ногами кленовым ковром, лицо его подверглось изменениям, имеющим уже более чем чрезвычайный характер.

То есть, глаза Рената Маратовича стали похожими на две острющих иголки, а его узкий рот распахнулся так, словно в самый последний миг вдруг в нем лопнула какая-то самая главная пружинка. Что касается всегда обыкновенных бровей его, то они изогнулись даже не дугами, а жутковато неровными волнами…

Но даже и в столь ответственный момент я должен напомнить читателю, что в Москве имеется не один, а два памятника Гоголю. И именно во дворике на Суворовском бульваре таится Гоголь второй — более чем укромный, и, по причине полной немощности выражаемого им образа, усаженный в бронзовое кресло, похожий, к тому же, на ту сплошную болячку, которую не каждому и покажешь. Словно ваятель, прозорливо предугадав, что лет через сто именно Ренату Маратовичу придется скрести метлою вокруг его творения, пригнул и примял великого русского писателя с такою же досадой, с какою примяла да пригнула Рената Маратовича теперь уже сама жизнь…

И получилось так, что все чрезвычайные изменения в выражении лица Рената Маратовича произошли тогда, когда он, прежде чем приступить к своему дворницкому занятию, по привычке взглянул на собственного, согнутого в три погибели Гоголя.

Нет, его Гоголь не исчез со двора. И, например, даже не разогнулся он в своем металлическом кресле.

Каким-то непостижимым способом Гоголь Рената Маратовича всего лишь раздвоился…

Но, при этом, если один из двух Гоголей сохранял размеры прежние, то другой оказался совсем уж меленьким. И оттого его мучительный силуэт выглядел куда более несчастным, чем сам оригинал.

Прошло две или три секунды, прежде чем Ренат Маратович, испытав потрясение от увиденного, в следующий миг разглядел под более мелким и более жалким Гоголем вместо бронзового кресла зауряднейший деревянный ящичек...

Так что, хотя наиболее верным бывает самое первое впечатление, не так уж редко оно затем оказывается неуместным.

Ренат Маратович, мысленно обругав себя и свое наваждение, на всякий случай прошелся мимо скульптурно застывшего на ящичке человека. И вынужден был отметить, что неподвижно пристывшего к ящику незнакомца за Гоголя можно было принять только с большого переполоха. Ну, во-первых, лицо у якобы гоголевского двойника было вовсе не гоголевским. Например, нос у него был такой, что, при всем желании, глазом за него не зацепишься. И еще — двойник оказался вроде бы как бородатым. Хотя и борода у него была так себе — редкая, к тому же, как зорко разглядел Ренат Маратович даже в скупом свете двух фонарей, слегка смятая в правый бок. Да и вряд ли можно было дать «двойнику» больше двадцати лет. Считай, что только необычайная понурость головы, плеч и даже коленей (оказывается, колени тоже могут иметь понурый вид!) стала причиной столь же краткой, сколь и жуткой галлюцинации.

Кончилось тем, что Ренат Маратович все-таки вернулся на исходную позицию. И вскоре метла его начала проскребать в ночной тишине свою вполне законную прореху.

Однако, разоблаченного гоголевского двойника Ренат Маратович из виду уже не выпускал. И внештатно-жалостливое выражение его лица то и дело сменялось на служебно-подозрительное: «Ну, с чего ему среди ночи тут сидеть?..» Но, будучи человеком столь же решительным, сколь и деликатным, он предпочел дождаться, когда все прояснится само.

То есть, начав подметать двор с самого дальнего угла, он стал честно соблюдать прямую линию своего неумолимо приближающегося к «двойнику» фронта, — может быть, намереваясь в самый последний, в самый что ни на и есть справедливый момент вдруг остановить метлу и торжественно объявить: «Вы меня, молодой человек, извините, но это не моя воля, это сама судьба заставляет вас подвинуться вместе с вашим, я извиняюсь, ящичком...»

Впрочем, когда дошло до дела, он только-то и пробормотал:

— Позвольте-ка мне подмести тут у вас под ногами…

— Да-да, пожалуйста… — жухловато, как и кленовые листья под дворницкой метлой, прошелестел голос якобы двойника.

— В крайнем случае, хотя бы передвиньтесь на чистое, — совсем уж сжалился Ренат Маратович.

— Нет, я уйду… — юноша виновато взглянул было на дворника, но тот, встретившись с ним глазами, вдруг воскликнул:

— Петров!.. Да вы же Евгений Петров со второго курса!

Однако, будучи узнанным, юноша не обрадовался. Пошатываясь, пошагал он прочь.

И позабытая было тревога опять вернулась к Ренату Маратовичу. Но теперь, при обнаружении всегда вроде бы разумного студента Петрова в столь жалком виде, она обожгла его, как чистейший спирт…

3.

Судьба к студенту Евгению Петрову действительно не благоволила. И дело вовсе не в том, что он уже проторчал в этом дворике, в ожидании неизвестно чего, не менее трех часов. А в том, что он никак не мог рассудить, как ему быть: продолжить свое сидение на хлипком ящике, подобранном на задворках у ближайшего продовольственного магазина, или уйти. Ведь, с одной стороны, если свидание тебе назначают очень уж важное, значит, оно должно состояться не позже объявленного срока. А с другой стороны, если это важное свидание вовремя не состоялось, значит, тому есть своя столь же важная причина. Но — кто может угадать, на сколько часов такая встреча может отложиться? Просиди ты тут хоть сутки, а всего лишь двух или трех мучительных минут не дотерпишь — не станешь ли потом казнить себя за излишнюю нетерпеливость?

К тому же, учитывая ответственность момента, молодой человек еще и пришел на свое свидание слишком поспешно. И, может быть, именно это, заведомо лишнее, время ожидания его в наибольшей степени вымотало. Так что теперь он тем более не мог понять, насколько здравым является его теперешнее отчаянье. А ведь тот человек, который в силу своих причин задерживается, наверняка не догадывается, что нервы у его ожидателя накалились задолго до назначенного срока...

Все эти путанные умозаключения, а также промозглый ночной холод, хлипкий и ненадежный ящик, сыпучая, как песок, боль в висках, являющаяся результатом многих бессонных ночей, проведенных за колючей проволокой на площади у «Белого дома» (так в то время называли здание Верховного Совета на Краснопресненской набережной, и именно оттуда отправился на это ночное свидание наш молодой человек), давно промокшие ботинки, в которых ноги уже не зябнут, а немеют — все это вскоре вынудило его превратиться в стороннего созерцателя собственных нестерпимых страданий. А когда появился здесь еще и дворник, то Евгений стал слушать также и энергичное шарканье его метлы. Или, вернее, не слушал он, а всего лишь весьма сосредоточенно рассматривал каждую шероховатинку, каждую звуковую крапинку в этих, заполнивших собою весь двор, шарканьях.

Но едва он, сначала потревоженный, а затем и почему-то опознанный дворником, направился к узкому проему в металлической ограде, сразу с бульвара во двор даже не вошел, а как бы впрыснулся доселе неведомый человек и — уцелился своим пристальным взглядом в нашего несчастного беглеца.

Минуту или, может быть, не дольше секунды стояли друг против друга вот эти два чуть ли было лоб в лоб не столкнувшиеся человека. При этом неожиданно появившийся пришелец просверлил Евгения своим внимательным взглядом чуть ли не насквозь.

А кончилось все тем, что он, с виду очень важный, с дорогим, из тисненой кожи, портфелем в руке, одетый в столь же важный белый плащ, вдруг сделал вид, что оказался во дворе просто так (с этой целью он для начала неторопливо оглядел окружающие двор строения, затем, как особо усердный экскурсант, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, принялся рассматривать едва освещенный рыбьим жиром фонарей памятник великому русскому писателю. Но и самый непроницательный человек не смог бы поверить в существование экскурсантов подобного рода, — которые, например, предпочитают изучать московские достопримечательности среди ночи!

Вот и дворник, бдительно оценивающий складывающуюся на его участке обстановку, узнав белый плащ, понял, что все это чревато весьма многими неожиданностями. Потому что, как ему показалось, белый плащ здесь появился не просто так, а ради его студента Евгения Петрова. Который, если рассудить, тоже тут оказался не случайно.

И действительно, охрипшим от холода и вежливого нетерпения голосом студент спросил у человека в белом плаще:

— Уж не вас ли я тут дожидаюсь?

Незнакомец в ответ изобразил на своем холеном и вроде бы вполне не бандитском лице то ли всего лишь ласковую улыбку, то ли какое-то весьма странное, редко в природе встречающееся, но, опять-таки, очень уж ласковое удивление. И тут же отступил в сторону. При этом у Евгения Петрова должно было сложиться впечатление, что экскурсант вообще не понял ни единого его слова, что и улыбка у него скроена на иностранный манер. Ну, например, бывает, спросишь о чем-нибудь на Красной площади у оказавшегося рядом незнакомца, а он в ответ с приветливостью тебе улыбнется, и уже через секунду ты обнаруживаешь себя окруженным десятком одинаково улыбающихся американцев или одетых в одинаковые костюмы японцев. Как в фильме ужасов, ты тоже пытаешься улыбаться, но лишь для маскировки, чтобы в удобный момент была возможность немедля покинуть эту экзотическую компанию.

Любого нормального человека такие встречи обычно повергают в меланхолию.

Евгений же, не получив ответа, быстрым шагом двинулся по бульвару в сторону Никитских ворот. Шагал он теперь легко. Так легко, что, наверно, всего лишь успел опомниться от неожиданной встречи с иностранным экскурсантом, а уже половину бульвара проскочил. И эта вдруг открывшаяся в нем способность к столь быстрой ходьбе вызвала-таки у него сомнение. Нехорошее предчувствие заставило его все же остановиться и осторожненько оглянуться. Но — ни единой души он не заметил на доступном обозрению пространстве. Только фонарные столбы мрачной одноногой шеренгой стояли вдоль тротуара; да еще ветер неохотно пытался пошевелить клочком газеты, распластанной возле покосившейся урны.

«А мне ведь в другую сторону надо!» — сообразил наконец-то наш молодой человек. И поспешил назад, теперь уже в сторону Арбатской площади.

Уж не знаю, чем это можно объяснить, но обратный путь показался ему куда более длинным. Шагал и шагал он, шагал и шагал, а доплелся только до урны с газетой. И новым ориентиром тут же избрал ближайший фонарный столб. Но — пока до него доплелся, окончательно выдохся.

«Так-так... так-так-так...» — он изо всех сил наморщил лоб, дабы понять этот фокус с меняющимися соотношениями времени и пространства. Но ни одна более или менее вразумительная мысль не захотела себя обнаружить в его измученной многими бессонными ночами голове.

— Значит так... — начал было рассуждать он теперь уже вслух. А поскольку и вслух рассуждать ему было по-прежнему не о чем, то оглядел он бульвар еще раз...

Ах, лучше бы он не всматривался в темную череду деревьев, отгороженных от проезжей части бульвара старинной, из тяжелого чугуна, решеткой. В таком случае он бы не заметил, как вдруг мелькнул среди кривоватых кленовых стволов знакомый белый плащ…

Ладно бы мелькнул этот плащ со стороны Арбатской площади. А то ведь получалось, что продвигается он вслед за нашим героем теперь уже со стороны Никитских ворот…

Но не могут же оказаться здесь сразу два человека с одинаковыми портфелями и в одинаковых плащах?!

А тогда почему пробирается незнакомец от Никитской? Значит, обогнал он Евгения по бульвару? А когда Евгений повернул в противоположную сторону, белый плащ, значит, тоже развернулся на сто восемьдесят градусов?

И все это, к тому же, происходило в крайне неуверенном свете ночных фонарей…

— А-а-а… — Евгений отчаянно поправил свою кривую бороду и ускорил шаг. А добежав до Ново-Арбатской магистрали, свернул, конечно же, в сторону Краснопресненской набережной.

И человек в плаще, словно самая быстрая молния, тут же беглеца настиг, свободной от портфеля рукой схватил его за локоть.

— Я вас узнал, — клокочущим от волнения голосом вышептал Евгений. И тут же, не в силах оставаться в неведении дольше, уточнил: — Вы вчера ко мне подходили… И назвались Александром… Просто теперь у вас вместо куртки вот этот плащ…

— Куртку на плащ я поменял для конспирации…

Пошевелив оказавшимся на свободе локтем, Евгений спросил более спокойно:

— И почему же вы не сразу ко мне подошли?

— Я проверял, нет ли за вами хвоста…

— Кроме дворника, никого там не было…

— А дворник не показался вам странным?

— Он почему-то назвал меня по фамилии…

— За дворника вы его приняли только потому, что у него метла в руках! А глаза-то у него не лимитные. О-о, меня в этих делах не проведешь!

Евгений вынужден был согласиться, что дворник на обыкновенного лимитчика ничуть не похож.

— И что теперь я должен делать? — спросил он, вполне покоряясь судьбе.

— А теперь все то вам надо будет сделать, о чем накануне мы с вами условились… Я вам даю портфель, и вы его доставляете по указанному в этой записке адресу. И там ждете дальнейших моих указаний. Я же буду действовать по обстоятельствам. Только путь ваш должен лежать не мимо «Белого дома», а левее, например, через Бородинский мост… Или — возвращайте-ка вы на бульвар, затем по Старому Арбату дойдете до Смоленки, заглянете в мою бумажечку, уточните адрес… И далее, я повторяю, надо будет всего лишь ничему не удивляться. Мы очень тщательно вычисляли, к кому из ваших знакомых вам наиболее безопасно заявиться в гости. Чтобы никто не удивится даже столь раннему вашему визиту…

Евгению на миг показалось, что на холеном лице Александра промелькнула насмешливая улыбка. Но тот уже протянул ему портфель, торжественно сообщил:

— Вот вам ваш груз. А вот и адрес. Вы его сразу спрячьте. И помните, что документы в портфеле очень важные…

— Я понимаю…

— Тут не понимать надо, а действовать, как машина…

— Да…

— Как машина!

— Ага…

4.

Евгений, с тяжеленным портфелем в руках, послушно поплелся в сторону бульварного кольца.

Но дворник, столь непохожий на дворника, оказывается, уже поджидал его у почтамта. И, чтобы Евгений его не заметил, он приотступил за одну из бетонных колонн почтамтовского фасада.

Евгений, тем не менее, его заметил. И с такой мучительной неприязнью взглянул он на него, что тот от неожиданности стушевался.

Затем Евгений на всякий случай оглянулся, увидел на проспекте выжидательно застывший белый плащ и почувствовал себя немного уверенней. И — остановился.

А что делать дальше — он все-таки не смог придумать.

Или нет, можно ведь свободной от портфеля рукой якобы завязать шнурок на ботинке…

Но шнурок только развязался, а сделать новый узел без помощи второй руки было невозможно. Если же портфель поставить на землю, то риск будет очень и очень большой. Потому что дворник стоял от него всего лишь в десяти шагах. И не уходил.

Евгений опять оглянулся.

До белого плаща было метров пятьдесят, не меньше…

Тут Евгений, вопреки здравому смыслу, оставил развязанный шнурок в покое и пошагал к якобы дворнику.

Тот почему-то очень обрадовался такому повороту событий, и даже вышел из-за колонны ему навстречу.

— Почему вы за мной следите? — спросил Евгений весьма решительно, хотя прозвучал его голос еле слышно.

— Мне показалось… — дворник было заулыбался, но тут же и посуровел: — Короче говоря, я даже хотел постучаться знакомому милиционеру, который почтамт охраняет, но вроде бы как тот тип в плаще от вас отстал… Очень уж странный тип… И я же вижу, что вы ему не обрадовались… Скажите, что ему от вас нужно?

— Но вы ведь не дворник?

— Ну, в каком-то смысле не только дворник…

Белый плащ, как показалось Евгению, теперь белел чуточку ближе. Поэтому Евгений спросил еще более настойчиво:

— И кто же вы на самом деле?

— Я преподаю у вас в институте…

— А почему же вы еще и дворник?

— Так у меня обстоятельства сложились… Ну, предположим, из-за жилья я со студенческих лет метлу свою не оставляю… Да. Может, вас чаем напоить? Я тут близко живу… Пока метро откроется, вы у меня посидите…

Только тут Евгений разглядел, что перед ним стоит его преподаватель Ренат Маратович, которого студентки называли Ренатиком за его малый рост и очень уж добрый нрав.

— А следите вы за мной в качестве кого? — спросил Евгений растерянно.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, вы и дворник, и наш препод, и слежку за мной устраиваете…

— Вы меня просто не поняли… Короче говоря, если вы ни о чем не беспокоитесь, то и я беспокоиться за вас не буду… Очень уж странным мне показался этот тип в плаще. Да и время такое… Ну, что вас заставило тут среди ночи неизвестно чего дожидаться? Небось и родители ваши беспокоятся?

— Это мои дела…

— А ничего, что этот тип не уходит, а метро еще не скоро откроется? Я ведь могу милиционера в любой момент позвать.

Евгений, дабы не испытывать судьбу еще и милиционером, стал медленно отступать. Затем, развернувшись, почти бегом побежал в сторону белого плаща…

— Все-таки за вами следят, — сказал ему Александр совершенно спокойно. И достал из кармана мобильный телефон.

Евгений поставил портфель у ног.

Завязал шнурок на ботинке.

Оглянулся.

Дворник-преподаватель стоял на прежнем месте.

— Слушай, будь другом, подбери на Суворовском одного человечка и отвези его к моему дому… — это было сказано Александром в мобильный телефон. А затем он обратился уже и к Евгению: — Все, идите к Суворовскому, там через полминуты вас машина подхватит…

Евгений понял, что Александр меняет план его действий на ходу, в соответствии с меняющимися обстоятельствами.

— А ничего, что он увидит, в какую я машину сажусь? — спросил Евгений на всякий случай.

— За машиною он не угонится…

— Он, кстати, еще и у нас в институте преподает…

— Не будем терять время!

— Но он же не отцепится!.. Один раз он у меня зачет принимал часа два, пока мы все вопросы не разобрали… Очень уж он ответственный…

— Только ответственных и берут в спецслужбы… Главное, вы в машину садитесь сразу, как только она подъедет… А якобы дворника я возьму на себя. Короче, не теряйте время! А адрес у вас в кармане.

— Имейте в виду, — вспомнил Евгений, — у него еще и милиционер сидит в почтамте…

— Это уже мои проблемы… Впрочем, мы вместе на машине от этого хвоста улизнем.

И опять нечто похожее на ухмылку мелькнуло на лице у Александра.

Евгений отвернулся и, словно бы в продолжение всех своих умопомрачительных приключений, обнаружил, что на доселе пустынном Ново-Арбатском проспекте уже проросли, как грибы после дождя, тяжело экипированные милиционеры. Ближайший к ним милиционер при этом повернул свою голову в их сторону, и это было похоже на давно забытый военный фильм, где танк вдруг повернул круглое жерло своей пушки в сторону зрительного зала…

— Давай ускорим шаг! — сказал белый плащ, тоже, видимо, встревожившийся по поводу внезапного появления столь многих милиционеров на широких и потому хорошо просматривающихся тротуарах проспекта.

Евгений шаг ускорил, но — мысли его не поспевали за стремительным ходом всех этих, безусловно, важных событий. К тому же словно бы и в сам воздух что-то очень уж нехорошее было подсыпано. И воздух как-то очень уж гнетуще помертвел…

Поэтому Евгений уже не удивился, что дворник-преподаватель все-таки увязался за ними, увязался сразу, как только пробежали они мимо почтамта. При этом, как истинный филер, дворник-преподаватель делал вид, что всего лишь прогуливается. Но со стороны Суворовского бульвара вдруг вырулила машина — черная и столь солидно посверкивающая, что сомнений не оставалось: именно на таких машинах лучше всего убегать от преследователей.

5.

Ренат Маратович теперь уже был убежден в том, что белый плащ играется с его студентом, как кот с мышью. И он счел своим долгом не отстать от обоих беглецов, вольного и невольного, во что бы то ни стало. И поговорить с белым плащом без затей, в присутствии его жертвы. А там будь что будет…

Но темная и приземистая машина его опередила. По-змеиному, даже не шурша, вытекла она с Суворовского бульвара, и — широко распахнулась ее дверца, белый плащ каким-то особо ловким движением вдруг скомкал давно потерявшего свою волю Евгения Петрова и воткнул его на заднее сиденье. И, тем самым, Ренату Маратовичу словно бы иголку в сердце вонзил…

От негодования у Рената Маратовича что-то в голове то ли сверкнуло, то ли даже взорвалось.

«Такси бы… Такси!» — вскричал он даже без дыхания, одною только великой энергией этого взрыва. Затем уже хоть и горестным, но совершенно ясным взглядом окинул он проезжую часть Суворовского бульвара, где не только такси, но и любой иной машины пока еще не наблюдалось. И, от нетерпения загребая локтями воздух и пританцовывая, стал ждать…

— Такси! Такси! — закричал Ренат Маратович в полный голос, когда все-таки появился на бульваре синенький «жигуленок».

— Куда? — спросил водитель, в миг притормозив, вмиг опустив боковое стекло, вмиг высунув лихую, с кривою усмешкой, голову.

— За той иномаркой…

Одним только взглядом этого явно самодеятельного таксиста Ренат Маратович был усажен в машину. И таксист тут же нажал на газ, машина его, как выпущенная из лука стрела, полетела по Ново-Арбатской магистрали.

— Что-то случилось? — спросил водитель, вставляя в кривоватый рот сигарету.

— Просто надо мне не отстать…

— Да уж не отстанем!

— Но только у меня, может быть, денег маловато… — вспомнил вдруг Ренат Маратович.

— Ну, т-т-ты даешь…

— Я сгоряча сел к вам, а если… Я сейчас посмотрю, сколько у меня денег…

— Значит так. Я ехал к Киевскому вокзалу, и если иномарка твоя туда свернет, я тебя до Киевского вокзала не высажу! — Водитель, выхватил изо рта зажженную сигарету, показал Ренату Маратовичу два полных ряда весьма крепких и безукоризненно белых зубов. Словно бы это уже сама безграничная его удаль вот так открыто и щедро улыбнулась Ренату Маратовичу.

— Уж я вам так буду благодарен… — У Рената Маратовича даже голос задрожал. — Это я за студента своего беспокоюсь… Ну, вы же знаете, как теперь все случается… Бывает, хороший парень, а его на хорошести этой и в наркоманы, и куда угодно втягивают… Потому что люди совестливые оказались в ловушке, а бессовестные уже ничего не боятся… И ничего не поделаешь.

Водитель опять обернулся к Ренату Маратовичу, но уже не зубасто, не с куражом, а с грустненьким пониманием. И даже глаза его сочувственно притихли.

— Если надо, — сказал он, еще и брови насупив, — я вместе с тобою этого студентика буду догонять. Они же все — ребятня! Форсу у них много, а своего ума пока еще нету! Каждый день кто-то кого-то обязательно убивает. У моего знакомого сын тоже был студентом, а когда убили его, то выяснилось, что в какой-то банде он состоял… Потому что ребятне этой кажется, что честным трудом уже не прожить!

— Да…

Таксист управлялся с машиной, как ловкая швея с иголкой. Четко следовал за темной иномаркой, вкрадчиво свернувшей у гостиницы «Украина» под мост. И ему, видимо, эта гонка была еще и по нраву.

— Эх! — вскричал он, словно запел. — Как же иногда не хватает на эти лошадиные силы более или менее достойного смысла! Н-н-у, сядет где-то в Кунцево пассажир, чтобы успеть покушать кофе в Домжуре или на Никитской. А, как сказал поэт, «Нас мало избранных… Пренебрегающих презренной пользой…» Зараза, стал забывать даже стихи…

— «…единого прекрасного жрецов…» — как эхо, отозвался Ренат Маратович. А затем не удержался и добавил: — Я Пушкина тоже запоминаю.

— А я доктор филологии! Сергеем Михайловичем меня величают. А по Пушкину я спецкурс читаю в университете! Но по ночам бомблю на машине, чтобы семью кормить! Вот так-то!

— А я тоже преподаю, но и, в качестве дворника, метлою обороняюсь от обстоятельств…

— Милое, дарующее независимость, занятие! Я и сам долбил лед, когда учился! Так что мы с тобою, брат, одной закваски! И я, кстати, сразу это почувствовал! Все пять литров бензина, которые у меня остались в баке, я ставлю на кон! Польза презренна, если на кон только она поставлена!

— Я очень вам благодарен…

— А знаешь, в конце концов, наркотики даже не так страшны! — сказал Сергей Михайлович опять-таки вполне лихо. — Страшнее всего эти… ну-у, как бы сказать… Извращенцы страшнее всего! Сейчас же столько всякой мрази развелось! Бандиты как влезли во власть, так и даже телевизор хоть не включай! Сплошная блатняра! И если от наркотиков можно человека вылечить, то сломанного мразью человека можно только на помойку выбросить! Такая, понимаешь ли, грязь изо всех щелей поперла! Потому как властью теперь именно грязь востребована! Как будто это не люди, а марсиане нас оккупировали! А? Ты чего молчишь?

— Если бы я не почувствовал, что парень не в себе, то я бы и не стал гнаться… Сидел на ящичке, весь околевший, и не уходил…

— А знаешь, я недавно вез одну деваху… Глаза, как фонари… Все прелести на виду… Хотя и не шалава какая-нибудь, всего лишь в офис боялась опоздать. И я ей говорю, мол, хочешь, стишками тебя развлеку… И прочитал ей из Катулла свое любимое: «По тебе иссушилось сердце, как цветок, проходящим плугом тронутый насмерть…» А она глаза выпучила. Ты че, говорит, туфту гонишь! Представляешь, эти нелюди уже превратили нас в туфту… Говорит, ты че туфту гонишь! И только потому что я, профессор, извозчиком у нее, амебы, подрабатываю!

— А я подметаю тот двор, где Гоголь в кресле сидит…

Филолога только подстегнуло упоминание о выдающемся классике:

— Я считаю, что тот сидячий Гоголь на Гоголя больше похож! Он, бедолага, умер от смятения, когда в России еще не было большего негодяя, чем Чичиков! А что бы написал он сегодня, когда в России его Чичикову уже делать нечего!

— …

— Гоголь Николай Васильевич хоть и был мужиком веселым, но заноза у него в голове болела, все-таки искал он выход из цивилизационного тупика! А теперь уже и тупика нет. Все продано! Сама человеческая история продана и предана! Вместе со всеми ее тупиками! Это все равно, если б торгашам-карфагенянам удалось прикупить себе еще и римских сенаторов! Ты можешь такое представить?! А у нас иуды нашлись! И все так повернули, что я, проданный и ограбленный, еще и виноват перед грабителями в том, что их за воровство ненавижу! Уж как они таких, как мы, клеймят по телевизору! Мол, мы это от зависти готовы их разорвать на куски… Тьфу!

— Да… — согласился Ренат Маратович. — И знаете, какою бы страшною ваша правда ни была, но слушаю я вас и успокаиваюсь. А вот когда правды мы даже и друг у друга не найдем…

— Доживем мы и до такого времечка!

— Потому что, есть люди, которым правда уже не нужна, которые из всего пытаются себе что-то выгадать, — вспомнил вдруг Ренат Маратович о визите Аболенского.

— Никто ничего не выгадает! Вон Европа жрет в три глотки, а на пользу ей жратва не идет, вымирают и немцы, и французы, и англичане не хуже, чем мы. Потому что без всякого смысла, только ради живота, человек жить не может! Вот мы с тобой гонимся за иномаркой почему? А потому что все еще хочется нам себя людьми почувствовать! Как сказал бы Архимед, дай моей жизни в качестве опоры хоть какой-то смысл, и я переверну мир!

Глаза у Рената Маратовича вроде бы как тоже лиховато заблестели...

6.

В отличие от Рената Маратовича и Сергея Михайловича, открывших для себя в простой процедуре погони редкое соответствие между формой и смыслом жизни, Евгений, сидя в абсолютно беззвучной, словно бы ему вдруг приснившейся, машине, всего лишь пытался наконец-то сложить из последних событий некую более или менее внятную картину.

Итак, вчера вечером сотни тысяч москвичей, собравшихся на Октябрьской площади, все-таки прорвались к «Белому дому», смели и колючую проволоку, и цепи ОМОНа, которыми в течение многих дней был огражден от внешнего мира парламент вместе со всеми его самодеятельными защитниками. На Евгения, не успевшего приготовиться к этой внезапной победе, общее радостное возбуждение подействовало весьма странным образом: он вдруг испытал неодолимую усталость, ушел к той баррикадке, где довелось ему прожить несколько самых утомительных недель, лег на дощатый настил и стал глядеть в вечереющее небо. Сначала кто-то его накрыл курткой, затем кто-то присел рядом с ним и принялся с жаром планировать свою жизнь теперь уже в «освобожденной стране», но, заметив, что Евгений уснул, оставил его в покое.

Но уже в сумерках Евгения вдруг разбудил высокий незнакомец — явно новичок, поскольку был свежевыбрит, одет франтовато и глядел на Евгения глазами ясными, бессонных ночей не знавшими.

— Петров? — спросил незнакомец с той нарочитой непринужденностью, которая сразу же Евгения насторожила.

— Вы Евгений Петров? — повторил свой вопрос незнакомец.

— Да…

— И что же вы тут делаете?

— А что я должен делать? — спросил Евгений весьма неприветливо.

— Вот именно! — Незнакомец, широко ступая, стал ходить вокруг продолжавшего лежать на досках Евгения. Затем, словно бы скомандовав себе остановиться, перестал шагать и продолжил: — Неужели вы полагаете, что от вас тут хоть что-то зависит? Ну, например, чем Хасбулатов лучше Ельцина? Да без Хасбулатова депутаты этого Ельцина давно бы скушали! А теперь, видите ли, он Ельцину войну объявил!

Евгений никак не мог понять, чего от него хочет этот невесть откуда взявшийся оратор, и потому принялся он внимательно глядеть на запоздалого жучка, перебегающего через широкий лист картона, брошенный поверх досок вместо матраса. Когда жучок приблизился к его локтю, Евгений неохотно отодвинулся, но жучок продолжал на него наступать. Пришлось покориться упрямству насекомого и подняться…

— А может быть, вы считаете, что это толпа сама прорвала блокаду? Вы думаете, омоновцы разбежались, потому что толпы испугались? Думаете, эти баркашата не по сценарию спецслужб с автоматами перед телекамерами вертятся? Или, может быть, вы считаете, что грузовики с ключами от зажигания тут вам омоновцами оставлены не для того, чтобы народ поехал на них к Останкино? Вам, как последним лохам, всего лишь предложили первыми начать гражданскую войну! И за это вы будете наказаны американскими кукловодами по полной программе! Нельзя же вас просто так, без всякого повода, тут всех перекосить… Россия, к сожалению, слишком великая страна, чтобы теперь, когда партийная верхушка ее продала, хоть что-то в ней произошло не под контролем иностранных спецслужб! Кто владеет Россией, тот, я вам по секрету скажу, владеет всем миром! Или вы об этом не догадываетесь?

Щеки Евгения, уже обескровленные, какими-то остатками заалели от возмущения.

— Я не понимаю, зачем вы мне все это говорите…

— Да потому, что я тоже не понимаю, чего может тут дожидаться такой неглупый человек, как вы!

— И чем же я обязан вам за эту заботу? — спросил Евгений неприязненно. Но незнакомец вполне спокойно ответил:

— Да ничем. Уйдете вы, и моя душа будет спокойна хотя бы за одного человека. Скоро вас тут, я извиняюсь, начнут, как траву, косить… Не обидно ли, если умрете всего лишь за то, чтобы упыря, уже людьми нажравшегося, сменил упырь новый, пока еще голодный?

Евгений отвернулся.

Дело в том, что подобные мысли ему и самому приходили в голову.

Ногою пододвинул он картон на середину настила. Затем достал из целлофановой сумки бутылку с водой, сделал несколько жадных глотков.

— В общем, я предлагаю вам пойти домой и хотя бы как следует отоспаться… — предложил незнакомец уже вроде бы как и участливо.

— Если бы… — Евгений вытер рукавом губы. — Если бы, например, Гермоген…

— А по дороге к метро мы договорим. Или — я вас могу домой на машине подбросить.

— …если бы Гермоген, сидя в яме, вдруг смутился от того, что вместо Лжедмитрия трон займут бывшие сторонники самозванца — Романовы, то России уже давно бы не было... — наконец-то нашелся Евгений. — И вы уходите отсюда…

Но незнакомец лишь рассмеялся:

— Романовы — это все-таки не нынешняя шпана новорусская! Это православные люди!

— А Сталин тоже был не Мининым и не Пожарским… — Евгению эти политические дебаты давались явно не без труда… — А в 37-м он всех палачей под их же топор уложил, и тем спас страну хоть на недолгое время…

— Ну, кто такой этот Сталин, если страну спас лишь ненадолго?

— А вы, я извиняюсь, кто?!

— Я? — незнакомец усмехнулся. — А я всего лишь я. Ни на что, так сказать, не претендую. И вы, например, можете называть меня просто Александром.

Но Евгений воспринял его усмешку, как последнюю каплю.

— Вот и пошел вон! — сказал он вполне решительно.

Незнакомец вздохнул, но тут же он вдруг тихо, с подчеркнутой осторожностью, вымолвил:

— А вот сердиться не надо… Это я вас проверял на, скажем так, вшивость…

— …?

— И теперь, когда стало ясно, что человек вы вполне надежный, я вас попрошу об одном важном одолжении… Ну, мало ли как события дальше начнут разворачиваться… А нужно портфельчик с важными документами отсюда вынести… И при этом запутать все следы. Одним словом, на вас возлагается миссия. Потому что, если даже в этом эпизоде противостояния мы не выиграем, борьба наша на этом не окончится! И документики нам очень даже пригодятся! А вы тут пока еще не засветились… Я имею в виду то, что на митингах вы, наверняка, не ораторствуете, с автоматом не бегаете… Нет у вас оружия?

Евгений, сбитый с толку, молчал.

— Это хорошо, что оружия у вас нет… Но портфель вам поднесут не сюда, а на Суворовский бульвар, часам к одиннадцати… Видели памятник Гоголю на Суворовском, во дворике? Не тот, что в начале Гоголевского стоит, а именно на Суворовском… Ну, сидит там такой весь несчастный Гоголь в кресле…

— Я знаю этот памятник… — наконец-то подал свой голос Евгений.

— Вот и чудесно! Сразу же начинайте потихонечку выдвигаться отсюда… И так незаметно уйдите, чтобы никому в голову не пришло спрашивать у вас, куда это вы направляетесь… Понятно?

— Понятно…

— Ну, по городу немножко погуляете, а затем подойдете к памятнику…

— А потом?

— А потом вам портфель вручат и скажут, что вам дальше с ним делать… И дадут вам адрес. Может быть, это будет адрес кого-то из ваших друзей… А по вашему собственному адресу, если что, вас могут выкопать…

— А что за документы? — все-таки спросил Евгений.

— Я не могу тут рядом с вами светиться дольше… Я ухожу…

Назвавшийся Александром незнакомец, не мешкая, только еще раз кратко взглянув в глаза Евгению и, словно бы скрепив этим взглядом их договор, развернулся, быстро растворился в густом, шумно колышущемся людском море…

…А теперь, значит, этот Александр, переодетый в белый плащ, неузнаваемо изменивший весь его облик, сам же и вез Евгения на некую конспиративную квартиру…

И получалось, что можно было бы обойтись ему без Евгения… Или — это только начало большой конспиративной цепочки?

Но поразмышлять еще и о непонятных сторонах этого приключения Евгений не успел. Потому как машина, промчавшись по набережной Тараса Шевченко, вдруг свернула на улицу Дорогомиловскую, а затем и на Брянскую…

«Уж не к Прасковье ли мы едем?» — эта догадка сверкнула в висках у Евгения такою внезапной молнией, что он даже на миг ослеп.

Получалось, что те таинственные спасатели России, которые избрали именно его, Евгения, для проведения операции с документами, также и о Прасковье навели справки… И решили, что он с документами может спрятаться у нее…

А машина, между тем, остановилась именно у дома Прасковьи.

Не зная, как к такому повороту событий отнестись, но, стараясь поспевать за Александром, дошел Евгений до знакомого подъезда. И не удивился, когда в лифте его спутник нажал кнопку именно шестого этажа…

Но тут в проеме между не успевшими захлопнуться створками лифта мелькнула щупленькая фигурка дворника-преподавателя… И еще Евгений не опомнился, две почти железных, преподавателю-дворнику явно не принадлежащих, руки уперлись в створки, легко разжали их, и в кабину лифта тут же шагнул невероятно белозубый мужчина средних лет, а за ним просочился и легенький Ренат Маратович, глянувший, однако, на Александра с очень уж очевидной отвагой…

7.

Казалось, они целую вечность поднимались до шестого этажа. А белозубый мужчина все это время столь угрожающе сопел носом, что сомнений уже не оставалось: он с дворником-преподавателем действует заодно.

Но Александр продолжал оставаться спокойным. И это его уже совсем необъяснимое спокойствие Евгению вдруг показалось безумным…

— Прошу! — воскликнул Александр вроде бы даже весело, когда лифт остановился и створки его медленно стали расползаться.

— Только после вас! — с галантностью, которую можно было принять за угрозу, ответил белозубый мужчина.

— Благодарю! — Александр даже головою воздух боднул и вроде бы как каблуками прищелкнул. То есть, либо уже ни на что не рассчитывал, либо что-то неизвестное держал в уме. А затем он очень уж обыкновенным способом принялся протискиваться между Ренатом Маратовичем и его зверским напарником. Евгений, с холодной от ужаса спиной, последовал за ним.

«А ведь портфель с документами в машине остался! И водитель их теперь увезет куда надо!» — вдруг догадался он. Но от этого ему легче не стало.

Потому что преследователи выскочили из лифта вслед за ними и один из них своими железными руками тут же схватил за плечи Александра, развернул его спиною к стене…

Александр, тем не менее, продолжал улыбаться…

Белозубый преследователь, однако, не стал разбираться, вменяема или невменяема его жертва, громко он крикнул Ренату Маратовичу:

— Ну, спрашивай теперь у него все, что хотел!

— Да… — Ренат Маратович сделал шаг вперед и, с той особою важностью в голосе, которую себе позволял лишь на экзаменах, спросил: — Этот мой студент вам что-то задолжал?

— Во-первых, кто вы такие? — воскликнул Александр и весело оглянулся на Евгения. — Объясните же вы этому бдительному народу, что я не представляю для вас угрозы!

— Парень, говори прямо, не бойся! — это белозубый опять зверски засопел своим носом.

— Я… я... — Евгений не знал, что можно ответить, чтобы не нарушить конспирации и, главное, чтобы все это поскорее закончилось.

— Вот видишь! — белозубый обернулся к Ренату Маратовичу. — Парня он уже так запугал, что он даже слова вымолвить не может!

Железные руки приготовились было снова уцепиться в белый плащ, но тут вбежала к ним с лестничной площадки одетая в легкий халатик девушка и словно бы осветила всех сиянием своих слишком уж радостных глаз.

«Прасковья!» — узнал и в ней свою студентку Ренат Маратович. Уж ее-то, со столь редким именем и всегда самую веселенькую, он запомнил на курсе первой.

— Ой, какое же вам спасибочки, Александр Георгиевич! — прощебетала девушка. — Вы даже не представляете, как я вам благодарна!

А сама при этом не спускала сияющих глаз с Евгения.

Тот, наклонив голову, смотрел на нее исподлобья, как, может быть, долго блуждавшие в темноте люди глядят на внезапно вспыхнувший прожектор.

— То есть, вы хорошо знаете этого человека? — строго спросил преподаватель у студентки и показал пальцем на белый плащ.

— Ой, Ренат Маратович! И даже вы здесь?!

— Я спрашиваю у вас, вы знаете этого человека?! — Строго повторил свой вопрос Ренат Маратович.

— А что случилось? — спросила сияющая студентка.

— Нет, вы сначала ответьте! — вскричал Ренат Маратович. — Что ли вам сложно ответить даже на этот элементарный вопрос?

— Тогда уж давайте в сторонку отойдем и я вам все объясню…

Они действительно отошли от всех шага на два. Девушка, то опасливо косясь на Евгения, то вдруг прикрывая ладошкой рот, чтобы не рассмеяться, что-то коротенько вышептала преподавателю в ухо, затем быстро, так что Евгений ничего не успел понять, подошла к нему, взяла его руку в обе свои ладошки, с жалобным восхищением прошептала:

— Какой же ты замученный, Женя!..

Евгений стоял, не шевелясь.

А Александр посуровел, и все услышали его голос, вдруг усохший до скрипа:

— Ладно, теперь вы и без меня тут справитесь… Я пойду…

И вызвал лифт.

— Пойдем и мы, — сказал Ренат Маратович своему напарнику. А затем обернулся к Александру Георгиевичу, чтобы перед ним извиниться: — Вы уж на нас не обижайтесь…

— Ага! — спохватился и Сергей Михайлович. И заулыбался Александру с очень даже щедрой приветливостью. — Как я понял, малость перебдели мы с товарищем преподавателем относительно безопасности его студента!

— Ладно уж, — сказал Александр с той чистейшей печалью, которой от него никто не мог ожидать даже теперь, когда выяснилось, что он вполне обыкновенный человек.

А студентка Прасковья, как оказалось, уже куда-то утащила Евгения.

— Скрутило же этого лосяру, когда девица твоему парнишке вот так обрадовалась, — поделился своими наблюдениями Сергей Михайлович с Ренатом Маратовичем, едва они вслед за Александром спустились во двор и оказались наедине друг с другом. — Я понял, что весьма и весьма неравнодушен он к девушке! А вот тачка у него дорогущая! Я бы в охотку на такой порулил!

— Такую если продать, то можно свою лабораторию оборудовать и уже ни от кого не зависеть.., — по-своему оценил достоинство иномарки Ренат Маратович.

Однако расставаться им не хотелось.

— А что эта красавица там тебе в ухо шептала? — спросил Сергей Михайлович.

— Да вы не поверите…

— Мы после такой совместной боевой операции вроде бы можем и на ты перейти…

— То есть, ты не поверишь, но этот, как вы сказали, лось, оказывается, вытащил парнишку от «Белого дома»… Парнишка там, оказывается, сидел от самого начала всей этой заварухи…

— А мы про них думаем, что все они сплошь оболтусы…

— Я тоже туда поначалу ходил, но очень уж мне не понравился маскарад с баркашовцами… А потом их вообще отгородили проволокой и туда уже невозможно было пройти…

— Да, форму себе эти баркашовцы явно не сами придумали, кто-то по дьявольски крутит и вертит этими, может быть, действительно неплохими ребятками…

— Значит, как и в девяносто первом году, далее еще хуже будет…

— Но парню откуда знать, как оно обернется…

— Ждем и не знаем, чего дождемся…

— А вот же и в пушкинском «Медном всаднике» подругу Евгения зовут Прасковьей! — все-таки повернул разговор на более легкий предмет Сергей Михайлович. — Только вот пушкинский Евгений спасается от наводнения хоть и в фантомном, но по государевой воле возникшем городе, и думает о Параше, а тут его сама Параша спасает от всякой нечисти! Пушкин, ты не поверишь, меня всегда вот так преследует!

— Имя у девушки действительно редкое. Я потому и запомнил их. Они всегда парочкой сидят у меня на лекциях.., — слишком уж деликатно сообщил Ренат Маратович.

— А моя жена считает, что Пушкин мне уже всюду мерещится! — весело воскликнул профессор, потому что хотелось ему говорить абы о чем.

— Я знал одного умнейшего ученого… Так вот он полагал, что структура общества лишь в том случае является прочной, если она подобна структуре твердых сплавов. И ему это не мешало быть лучшим специалистом в области металловедения. Впрочем, именно он придумал такой сплав, который теряет свои свойства в состоянии покоя, а при внешних воздействиях, наоборот, свои свойства, например, прочность, повышает… Все дело в том, что у металла тоже есть память… Как и у человека. Хотя, я бы сказал, что у всех материальных образований есть память. Если пружину растянуть, превратить в обыкновенную проволоку, а затем подвергнуть термической обработке, она опять совьется в пружину. Многие же считают, что есть и нематериальные образования. Но это долго объяснять. Вот и у всякого общества должна быть не только своя кристаллическая решетка, а и своя память… А этой ночью я прочел книжку, автор которой предлагает кристаллическую решетку человеческого социума разрушить, придать людям жидкообразное состояние. Он хочет, чтобы каждый был предоставлен сам себе, жил лишь своими интересами…

— Да все к этому и идет! Разве ж непонятно?

Они обменялись телефонами. Затем Сергей Михайлович закурил и тихим да мирным голосом стал рассказывать про собственные профессорские неурядицы. А Ренат Маратович пересказал ему незадачи свои. Затем Сергей Михайлович опять закурил, и разговор пошел у них по новому кругу…

— Редко теперь, понимаешь ли, можно вот так с человеком душу отвести! — признался профессор. — А что касается твоей решетки, то ты вспомни, как и пушкинскому Гриневу долг был превыше жизни, а Швабрин с его жидкообразным состоянием сразу переметнулся на сторону своего противника… Так что тема кристалла — это еще и для пушкинистов нехоженая тропа!

— Да, — согласился кандидат наук.

Далее Сергей Михайлович, как профессор-филолог, вспомнил мысль Гоголя о том, что если в России «сверху» будет все не по лжи, то «снизу» тем более никто не соврет. При этом, профессор соглашался с Гоголем горячо, а кандидат наук — степенно, словно бы каждое свое слово пробуя еще и на вес…

8.

— Мама! Папа! Посмотрите же скорей, кто к нам прише-о-о-ол! — это Прасковья приглашала своих родителей разделить ее радость. А сама подталкивала по коридору полуживого от волнения и усталости Евгения к кухне.

И к ним навстречу вышли очень полная женщина в голубом, с белым горошком, халате, с заспанными глазами и мужчина с пышной, пока еще непричесанной шевелюрой на голове.

— Да я и не сомневалась, что у Александра Георгиевича все получится, — важно сказала женщина. А затем спросила у Евгения: — А матери своей, которая умирает от страха за твою безжалостную к ней головенку, ты позвонил?

— Сначала пусть он сполоснется в ванной, — это уже отец Прасковьи принялся распоряжаться. — И хотя бы рубаху чистую ему дайте и носки, а то на натурального бомжа он стал похож… А я его родителям сейчас сам позвоню.

— Да дома я помоюсь...

— Нет, ты у нас еще и позавтракаешь! — Прасковья, стала подталкивать Евгения теперь уже к ванной. А затем и восторженно вручила ему отцовский спортивный костюм.

Когда дверь ванной за Евгением закрылась, хозяин ушел к телефону, а мать и дочь, не теряя времени, принялись собирать слишком уж ранний завтрак.

— Вышла бы ты замуж за такого человека, как Александр Георгиевич, я бы хоть спокойно умерла… — не утерпела мать. — А с этим Женечкой всю жизнь пронянчишься…

— Мам, а ты бы могла выйти не за папу, а за кого-то другого? — не поверила Прасковья.

— Отца ты ни с кем не равняй, я за ним как за каменной стеной живу!

— А Женя точно такой же!

— Ага, ты тут места себе не находишь, а он без митинга обойтись не может…

— Ну, зачем ты так говоришь? — сказала Прасковья обиженно. — Вы с папой тоже на его стороне! И, вообще, не люблю, когда ты говоришь неправду!

— Невзрослый он человек…

— А папа был взрослым, когда ему девятого мая на митинге омоновец проломил голову дубинкой? Но ладно бы только это… А взрослым он был, когда решил меня Прасковьей назвать по святцам? И теперь, чтобы на Парашу я не откликалась, то Прасу, то какую-нибудь Крашу выдумывает…

— Твой отец в тридцать лет уже заводом руководил! И если б не развалилось государство, он бы уже в министрах ходил! А теперь у него бандиты даже завод отобрали! И хорошо, что хоть не убили! — Мать сгоряча высыпала слишком много муки в кастрюлю с творогом, пришлось ей ложкой лишнюю муку с творога снимать.

— Вот Женечка и хочет, чтобы всех этих сволочей из Кремля скорее повыгнать, и чтобы такие, как мой папа, а не одни только иностранные шпионы да бандиты у нас страною руководили!

Обе, и мать, и дочь, сказав друг дружке много раз сказанное, наконец-то умолкли. Впрочем, мать умолкла только для того, чтобы, покончив с мукой и улучив момент, опять напомнить:

— Саша старше твоего Жени всего лишь на шесть лет, а я его иначе, как Александром Георгиевичем, уже не могу называть. И ради тебя пошел он даже твоего Женечку вытаскивать от «Белого дома»… Да другой бы сроду не пошел!

— И что, я за это должна Женю бросить?

— А Женя твой думает обо всем, но только не о том, на какие шиши вы жить будете, когда он со своим дипломом инженера попробует себе работу найти! Производство-то у нас все остановилось! И что — возле вокзала сигаретами он будет торговать? Господи! Да собственными руками бы передушила всех этих сволочей, которые нам вот так жизнь испоганили! Потому что, как подумаешь, что творится, сердце кровью обливается…

Мать действительно схватилась за сердце, круглое лицо ее стало багровым…

— Ну что же ты так за все переживаешь, мам… — Прасковья испуганно бросилась к коробке с лекарствами.

— Ладно, ладно... уже прошло…

Прасковья уже привыкла, если у матери подпрыгивало давление, переводить разговор на что-нибудь веселенькое.

Вот и теперь глазки ее вдруг просияли, хихикнула она в свой маленький кулачек так, что даже испачкала свой востренький носик в муке (они готовили «ленивые вареники»).

И мать сразу зарадовалась, потому что именно веселенькие глазки дочери казались ей всегда самою большею драгоценностью, только в их тихеньких, целованных ею и перецелованных лучиках она согревалась.

— А ты хоть знаешь, что это я придумала, как Женю от «Белого дома» вытащить? — спросила Прасковья, радуясь еще и тому, что мать повеселела. — Ну, значит, захожу я к отцу... — она действительно очень комично изобразила, как зашла к отцу. — А он сидит у телевизора, смотрит свои бесконечные новости... — Прасковья изобразила и отца, у которого от телевизора глаза становились оловянными, и мать охотно рассмеялась. Это прибавило Прасковье азарта, она продолжила: — И я у него вот так осторожненько спрашиваю: «Папулечка, а если бы у мамы сердце не больное было и она тебя отпустила бы к парламенту митинговать, то что тебя заставило бы домой уйти?» А ты же его знаешь, в простоте он слова не скажет… И, представляешь, даже с кресла своего он поднялся, по комнате туда сюда зашагал, а затем остановился, палец прицелил в потолок, и важно так говорит: «Видишь ли, дочь…» — Получилось столь достоверно, что Прасковья сама расхохоталась. А мать любовалась ее смешливым и счастливым личиком. Затем, погрустнев, прошептала:

— Сколько недель ты из-за Женечки вся как не живая была… А я, пока тебя тут стерегла, тоже вся извелась…

— Дай досказать! Не перебивай! «Видишь ли, дочь... — говорит, значит, отец очень уж важно. — Если бы я, как твой Евгений, где-то, так сказать, сторожил свои честь и совесть, а ко мне в этот момент вдруг подошел бы кто-то и поставил передо мною ту задачу, которую… э-э… кроме меня выполнить было б некому, то я бы не раздумывал…» «А какою может быть эта задача?» — спрашиваю я. А отец хитренький, сразу понял, зачем я у него об этом спрашиваю… Говорит: «Вот и давай подумаем… Допустим, надо из Верховного Совета секретные документы вынести и до поры да до времени спрятать их в надежном месте… И кто-то, допустим, должен эту задачу выполнить…» «Ага, — говорю, — портфель со списками министров и депутатов, завербованных ЦРУ! С теми списками, которые главный наш кэгэбист Крючков побоялся всем показать!» И сразу я к тебе прибежала, чтобы ты своего любимого Александра Георгиевича нашла мне!

Мать, однако, лишь печально вздохнула:

— Нельзя вот так использовать того человека, который для тебя все что угодно сделает…

— Ну, мам, ты ведь тоже за Женю переживала!

— Потому что от этих нелюдей всего можно ожидать… И мы, чтобы ты с ума не сошла, телевизор при тебе не включали…

Тут на кухню вошел отец.

— Что ли у вас уже и вареники готовы? Сроду я в такую рань не завтракал… А наш молодой человек долго там будет отмокать?

— Я сейчас позову его! — обрадовалась дочь необходимости звать Евгения, чтобы, наконец-то, усадить его за стол, да и глядеть, глядеть на то, как он родителей ее смущается…

Но Евгений тут же сам предстал на всеобщее обозрение — порозовевший, с влажными волосами, с причесанною бородкою, в слишком уж просторном спортивном костюме Прасковьиного отца.

— Господи! Был худой, а теперь вообще превратился в скелет! — воскликнула мать Прасковьи. — И ты его, Прасковья, не мучай сегодня! Пусть отдохнет. И родителям пусть еще и сам позвонит! А то ведь не догадается… Ну что за дети такие пошли! Накладывай в тарелки, а я телефон ему принесу!

И едва мать встала из-за стола, сразу за окном раздался суховатый треск.

Как будто трещали сучья во внезапно разгоревшемся и очень уж свирепом костре…

Прасковья только-то и успела заметить, как лицо у ее отца вдруг заколыхалось, словно в жарком мареве, и тут же она метнулась к окну, распахнула узкую створку, высунула голову, и уже с улицы донесся ее тоненький голосок:

— А никакого пожара не ви-и-идно!

Она, наверно, была уверена, что если ее Женя уже в безопасности, то больше ничего и не случится.

А когда обернулась, то сразу все поняла.

— Это, наверно, уже стреляют… — почему-то виновато вымолвила она.

— Я сбегаю да хотя бы узнаю, что там… — Лицо Евгения стало белее белого.

— Я с тобой пойду! — воскликнула Прасковья более чем решительно.

— Н-н-не пущу! Не пущ-щ-щу! — Это мать, растопырив руки, загородила собою всю кухню. И лицо ее было опять багровым, словно бы готовым лопнуть уже от одного только страшного крика.

— Никто никуда не пойдет! — Отец Прасковьи решительно взял Евгения за локоть, усадил за стол. — Глупо быть свидетелем того зрелища, которое является твоей же собственной казнью! — Но тут подбородок его вдруг задрожал, договорил он уже визгливо: — И благодари ж Прасковью за то, что она вытащила тебя оттуда! И себя уже не надрывай… Не надрывай!

Он и супругу усадил за стол, но она, перестав кричать, уставилась теперь на Прасковью с таким напряженным вниманием, с каким лишь вратарь глядит на приготовленный к штрафному удару мяч.

— И ты садись! — Опять-таки срываясь на фальцет, прикрикнул отец уже на Прасковью. — Никак они, видишь ли, не усядутся! Начали если завтракать, то давайте же будем завтракать!

Но и сам он не притронулся к вареникам.

— Ты как? — Спросил у жены. — Лекарство, может, выпьешь?

— Я ничего… — сказала она, — продолжая бдительно стеречь глазами свою дочь.

Минут пять все сидели молча, слушая, как то загасает, то вдруг разгорается страшный костер вспыхнувшей недалеко от их дома войны.

Потом вдруг начала тихонько позвякивать одна из чашек, приготовленных для чая, но, видимо, криво поставленная в блюдце.

И все, кроме Прасковьиной матери, стали смотреть на эту чашку.

Затем и весь стол задрожал…

Мать Прасковьи только на один миг перевела свой внимательный взгляд с дочери на Евгения и тут же прошептала:

— Да вы только посмотрите, как его колотит всего! О, г-г-горе!!!

И действительно, Евгений пытался упереться локтями о стол, но локти его ходуном ходили, и плечи его тряслись так, словно пропущен был сквозь них электрический ток.

— Там в шкафу у тебя за спиной графин с водкой! — Скомандовал перепуганной насмерть Прасковье отец, которому слишком уж жалкий вид Евгения помог прийти в себя. — Подай мне водку с рюмкой и я ему налью…

— Я ведь почти каждого, кто там остался, успел запомнить... — с трудом вымолвил Евгений.

— Выпей водки и немедленно успокойся!

— Я не хочу водки…

— Выпей и возьми себя в руки! — Потребовал Прасковьин отец.

— А может корвалольчика?.. — пролепетала свою мольбу и Прасковья.

— Ничего мне не надо… Там... там... — Евгений обхватил голову руками.

А мать Прасковьи начала медленно сползать на пол.

Далее все происходило, как при выключенном звуке. Мужчины пытались удержать Прасковьину мать на табуретке, Прасковья совала в ее непослушный рот таблетки…

— На пол давай положим ее… — с трудом протиснулся в общую немоту голос Прасковьиного отца.

— Я быстро скорую вызову! — И Прасковья бросилась к телефону.

Когда врачи грузили носилки с Прасковьиной мамой в машину скорой помощи, то помогал им еще и откуда-то взявшийся Ренат Маратович.

— А можно и мне поехать? — Истончившимся до полной прозрачности голоском умоляла Прасковья врача. Но тот, глянув на нее сквозь пуленепробиваемые линзы своих тяжеленных очков, лишь пожал плечами:

— Мне разницы нет, кто из вас поедет. Но больше одного человека в скорую не поместится. Нам с больной в машине работать надо.

В результате, уехал отец.

— Ты, — строго сказал он Прасковье, — будь дома на телефоне. Мало ли что понадобится…

Прасковья, пока отец садился в скорую, успела увидеть на розовом лице матери только один ее глаз — широко раскрытый, живой, напряженно в свою дочь глядящий.

Затем дверка захлопнулась и сквозь стекло стала видна Прасковье только голова отца. Он из последних сил ей улыбнулся.

— Вот же денек какой выпал… — сказал Ренат Маратович Евгению виновато, когда машина уехала. — А я тут с товарищем стоял, разговаривал… Потом же стрельба эта началась… Он сам не свой уехал… А я стою тут и тоже не знаю, что надо делать, когда уже слышишь собственными ушами вот эту стрельбу… Одним словом, никогда не поверил бы, что такое возможно… Вот же и у бедной женщины сердце не выдержало…

— Пойдемте к нам, Ренат Маратович… Заодно и чайку выпьете… — с неожиданной мольбой предложила Прасковья.

— Да какой тут чаек… — сказал Ренат Маратович, но покорился, поплелся за своими студентами в подъезд.

Затем сидел он с ними на кухне и разглядывал чашку с дымящимся чаем, которую Прасковья перед ним поставила.

Но, поскольку вот так сидеть и слушать настойчивый треск стрельбы, было невыносимо, Прасковья вдруг вспомнила:

— Ты, Женечка, сам так и не позвонил домой…

— Потом позвоню… Они ведь уже знают, что я у тебя…

— Ладно, я теперь им позвоню… Скажу, что ты в кресле уснул, а я не хочу тебя будить… Они и успокоятся.

И Прасковья ушла звонить.

— Пусть же отвлечется… — сказал Ренат Маратович Евгению.

— А может быть, это они только для острастки палят? — Спросил вдруг Евгений.

Ренат Маратович сказал:

— Кто его знает… Там же, за досками да прутами, не спрячешься…

— А меня ж, как не знаю кого, выманили оттуда… — голос у Евгения задрожал.

Прасковья вернулась с телефоном, осторожно поставила его на холодильник. И Ренат Маратович вскочил, чтобы помочь ей распутать кольца длинного шнура.

— Все, успокоила я твоих, — сказала Прасковья. — А телефон я принесла сюда, потому что отец может из больницы позвонить…

И тут же стала наводить на кухне порядок.

Ренат Маратович следил за каждым ее движением и тем самым словно бы продолжал ей помогать.

Но, все равно, при этом они все слушали только стрельбу.

9.

Когда в молчании прошло более получаса, Ренат Маратович, чувствуя себя в столь непростой ситуации ответственным за молодых людей, стал говорить:

— Вот, даже не знаю, занятия сегодня состоятся или не состоятся…

Прасковья же вдруг воскликнула:

— Лампадка у нас не горит!

Евгений быстро встал на табуретку, принял у Прасковьи коробок со спичками, зажег лампадку. Огонек ее, крошечный, заставил его сощуриться, замереть. А затем он украдкой перекрестился на икону.

И опять каждый стал ждать неизвестно чего.

— А вы только лекции мои слушаете или посещаете еще и мой спецкурс? — Спросил вдруг Ренат Маратович.

Евгений и Прасковья опустили свои глаза. Но они были явно рады вот этому своему страху всего лишь перед преподавателем. Хотя пропущены ими были только последние лекции, когда Евгений пропал у «Белого дома», а Прасковью мать из дома боялась выпустить.

— А зря! — Воскликнул Ренат Маратович, по-своему истолковав смущение студентов. — Я понимаю, что философии вам достаточно и академической, но мой спецкурс помог бы вам отнестись и к физмату как к метафоре социума! То есть, это вам только кажется, что сплав — это одно, а наше общество — нечто другое, а на самом деле законы, по которым общество жизнестойкость свою сохраняет, подобны тем законам, по которым сохраняет свою прочность любой кристалл. Вот, например, вода не имеет кристаллической решетки, и ей можно придавать любую форму. А, например, у алмаза решетка самая прочная. И потому его можно применять для воздействия на менее устойчивые структуры… В сущности, когда стоит задача получения новой структуры твердого сплава, то начинать надо с изучения характера предполагаемых компонентов. Например, вы, Евгений, у «Белого дома» оказались потому, что там возник процесс новой структуризации нашего общества... Это вам понятно?

Однако последний тезис преподавателя заставил студентов отвлечься от его слов на неумолкающую стрельбу.

— Да… — вымолвил Ренат Маратович и тут же потерял мысль.

И потому опять наступила тягостная тишина.

А через некоторое время Ренат Маратович должным образом сосредоточился и свою лекцию продолжил:

— И, значит, когда кристаллические решетки цивилизаций и обществ ослабевают, эти антилюди, или, если хотите, антисистемы появляются, как раковые опухоли. А теперь вот уже и всю нашу страну они на клочки разорвали, и, поскольку наша страна являлась системообразующей для всего мира, то теперь они свои метастазы распространят на всю планету… И их мозговые центры хорошо понимают, что для своей полной власти над миром кристаллы человеческие надо превратить в жидкообразное или даже газообразное состояние… Один их деятель, Жак Атали, так и написал: мол, каждый человек, как молекула воды, должен никогда не находить себе своего места в этой жизни, никогда не быть к чему-то или к кому-то привязанным, жить только позывами своего желудка… То есть, людей они хотят превратить в существа более примитивные, чем животные, у которых все же есть и социальный инстинкт. Ну, например, каждое животное заботится о сохранении себя, как вида, а хоть и богатая, но жидкообразная Европа уже только ест и спит… Только ест и спит… Да…

Но, вот так рассуждая, Ренат Маратович вдруг почувствовал, что проще было бы ему не лекцию затевать, а тихонечко поскулить. Потому что уже не стрельба тяготила его, а собственное, давно незаживающее одиночество.

— В общем, что ни говори, а им уже дела до того, что мы о них думаем… — заключил он совсем уж померкшим голосом. И лицо его, и без того с невеселыми чертами, стало похоже на кислое яблоко.

— А давайте хотя бы телевизор включим, — вспомнила Прасковья, — папа бы уже давно включил…

— Ага, еще и слушать, что эти гады нам скажут теперь! — Возмутился Евгений.

И опять все долго молчали.

— Да… — Ренат Маратович стал смотреть на большой циферблат остановившихся настенных часов. В них, видимо, настолько ослабла батарейка, что секундная стрелка, оставаясь на месте, только вздрагивала.

Затем, уже из своего одиночества, нечаянно взглянул он на Прасковью и словно бы иголка в миг выпала из его сердца — так все-таки была хороша эта его студентка, невесомо склонившаяся над кухонным столом, спрятавшая кончики пальцев себе подмышки, и глядящая, как с фотографии, во что-то никому неведомое. Ренату Маратовичу даже показалось, что если она пошевелится, то он задохнется и тем выкажет вот этот свой внезапный восторг перед ней.

А Евгений, как из сна, следил за жилочкой на Прасковьином виске, вздрагивающей словно бы вслед за секундной стрелкою остановившихся часов…

— Посидел тут с вами и хватит… Только вы уж, ребятки, сидите дома… Чтобы я не виноват был, что оставил вас без присмотра… — сказал Ренат Маратович, не слыша собственного голоса.

— Да что вы, не беспокойтесь! Нам же звонка надо из больницы дожидаться! — воскликнула студентка Прасковья с неожиданной горячностью. — И Женю я сама теперь никуда не отпущу!

— Вот и побудьте вместе тут…

Он потихонечку, бочком, ушел. Будто растаял.

Как в полную неизвестность спускался затем он в лифте, неизвестно зачем шел по Брянской улице в сторону Москвы-реки. И — неизвестно о чем думал. А потом оказалось, что все-таки думает он о ней, давно и неизвестно откуда появившейся в его жизни, отогревшей его служебную каморку вкрадчивым, как ручеек, южнорусским говорком, ласковыми, никогда не потухающими взглядами. «Ты такой хороший, — однажды сказала она. — Таких, наверно, уже не бывает… Вот только бы я к тебе насмерть прикипеть не успела...». И рассмеялась так горько, как никогда еще не смеялась. «А что произошло?» — осторожненько спросил он то ли через день, то ли через два, когда ему на это хватило смелости. Она ничего не ответила. Но — уже всегда только горькими были и ее голос, и ее улыбки, и ее ласка. И, насквозь отравленный этой ее неизвестно откуда взявшейся горечью, он однажды услышал: «У нас никогда не будет своего жилья. И, значит, нам нельзя рожать детей. Я это поняла… А вот так, впустую, жизни своей я радоваться не могу…» И исчезла неизвестно куда, оставив после себя только маленькую фотографийку на книжной полке…

10.

Едва захлопнулась за преподавателем дверь, Прасковья вмиг прильнула к пристывшему на своей табуретке Евгению и разрыдалась.

Все, что скопилось в ней от переживаний сначала по поводу вдруг пропавшего за колючей проволокой у «Белого дома» Евгения, затем по поводу вот этой страшной стрельбы, затем по поводу матери, увезенной в больницу, прорвалось теперь из нее обильнейшими слезами. А Евгений сначала боялся ей помешать вот так, во весь голос, рыдать, затем все-таки поймал ее руку и неуклюже прижал к своей щеке. И сразу плач утих. Теперь уже они сидели, не шевелясь.

Трудно сказать сколь долгой была эта их внезапная летаргия, но, поскольку они вроде бы как и не дышали, то, наверно, была не такою уж долгой. Первой что-то сипловато прошептала Прасковья. Однако, когда Евгений очнулся, то расслышал только ее тихенькое хихиканье.

— Ты чего? — спросил Евгений одним лишь выдохом.

— Да борода твоя… Думаешь, не щекотно мне, когда ты бородищей своею уже всю шею мне исколол…

— Хочешь я состригу ее?..

— Не надо…

— Как скажешь…

— А ты меня правда любишь?..

— А ты?

— Я первая спросила…

— Но ты все время у меня об этом спрашиваешь…

— Но не я же пропала на столько недель… — Она вдруг ссутулилась, как капля стекла с его плеча.

— Ты чего?

— Да ничего… Ты пропал, а я тут переживала…

Не найдя, что сказать в свое оправдание, Евгений отвернулся.

— Ладно, ладно, Женечка, я просто так сказала…

Она поспешила его вновь обнять. И опять погрузились они в свой уютный сон. Только теперь Евгений сидел, отвернув свою бороду в сторону.

— Я даже не верю, что доживу до того дня, когда мы с тобой будем уже всегда только вместе, — прошептала она.

— Почему?

— Потому что от счастья я сразу умру…

— …

— Да не шевелись ты…

— Я не шевелюсь…

— И отвернулся же…

— Потому что тебе не нравится моя борода…

— Я просто так сказала…

И тут зазвонил телефон. Они вскочили. Прасковья, разрумянившись, быстро поправила волосы, осторожно подняла трубку.

Отец повеселевшим голосом сообщил, что ни инфаркта, ни инсульта врачи у матери не обнаружили. Но предложили на несколько дней оставить ее в больнице, чтобы понаблюдать за ней и, может быть, подлечить...

— А можно к вам сейчас же приехать? — Обрадовалась и Прасковья.

Оказалось, что приехать можно будет только вечером, после пяти часов. Да и то неизвестно, пустят ли в палату. Вот же и отца из палаты врач прогнал.

— Но я все-таки должен подождать, — сказал отец, — ее сейчас они на УЗИ отправят, чтобы еще и на поджелудочную проверить… Потому что поджелудочная, оказывается, по симптомам похожа на сердечный приступ… Но ты не пугайся, воспаление поджелудочной можно вылечить и забыть…

— Может быть, я должна продуктов маме купить в больницу?

— Я сам куплю, — после некоторого размышления сказал отец вроде бы как даже строго. — Ты теперь своего Евгения стереги.

— Да не переживай ты еще и за меня! — Успокоила отца Прасковья. — Честное слово, я из дома никуда не выйду. И Женю не отпущу.

Когда разговор с отцом был закончен, она напомнила Евгению:

— А сам ты так и не позвонил домой!

— Но вы же сообщили моим, что я у вас…

— Я бы на твоем месте еще и сама позвонила.

— Да они сразу как начнут орать на меня…

— Знаешь, что со мной мама бы сделала, если б я, как ты, пропала так надолго?

— Давай не будем об этом говорить…

— А я придумала! Мы вместе приедем к тебе домой, а они при мне тебя ругать не станут…

— И все-таки надо бы выглянуть, что там творится…

— Я боюсь…

— Ты побудь дома, а я добегу за пару минут до гостиницы «Украина», с набережной гляну и тут же вернусь…

— А если пуля какая-нибудь туда долетит? Нет, я тебя не выпущу…

— А если кирпич на голову?..

— Вот и хорошо, что ты тут, а не там…

— Ты соображаешь, что говоришь?!

— Все время ты обижаешься… Я не могу, когда ты вот так вдруг обижаешься на меня…

— Я даже подумать боюсь о том, что там сейчас творится…

— Поэтому никуда ты не пойдешь…

— Зачем же придумывать какую-то жуть со мной, если страшнее всего того, что уже случилось, быть не может? А, кстати, — он прислушался, — стрельбы уже не слышно…

За окном действительно не было слышно даже одиночных выстрелов.

— Ну, хорошо. Если ты и выйдешь на минуточку, то только со мной… Но, все равно, лучше будет, если мы телевизор включим и все узнаем…

— Я уже никогда не буду этих фашистов включать…

— Пока папа не вернулся, я тебя на минутку выведу до «Украины»… Только поклянись, что тут же мы вернемся…

— Ты как ребенок, честное слово… Да если что, я первый тебя за руку потащу домой!

— Мы только чуть-чуть выглянем и сразу вернемся… — сказала она.

— Только глянем и все…

— Только глянем…

— Ага…

11.

Из подъезда они вышли, держась за руки и по птичьи вытянув головы. Сразу же заозирались по сторонам. Но во дворе было пусто. Только серый, с белым пятном на лбу, кот лениво вышел из им навстречу из давно нестриженного куста, потянулся, широко зевнул, а закрыв рот, равнодушно глянул в их сторону.

— Какой хорошенький котик… — нервно рассмеялась Прасковья.

— А ведь действительно уже не слышно стрельбы… — сказал Евгений.

Дворами прокрались на Дорогомиловскую улицу, где, однако, как ни в чем ни бывало, по тротуару в ту и в другую сторону вышагивали не такие уж редкие прохожие.

Прасковья услышала, как одна женщина, вооруженная большой хозяйственной сумкой, сообщала своей попутчице: «Зря мы с тобою яйца в гастрономе, а не в ларьке покупали. В ларьке всегда свежее они».

«А может, ничего и не произошло? — Подумала Прасковья. — Или это они только делают вид…»

— Все делают вид, что никто не стрелял по людям… — сказал Евгений, и чуть ли не задохнулся от негодования. — А ведь даже бараны уже бы заблеяли!

— Женечка, ты обещал! — Прасковья испуганно сжала его руку. — А то мы сейчас же вернемся домой!

— Да что ты все боишься! Что ты всего боишься!

Различив в голосе Евгения раздражение, Прасковья оставила его руку и на шаг приотстала.

— Ну что ты еще и все время обижаешься! — Он сердито взял ее за руку.

— Я не люблю, когда ты становишься вот таким чужим…

У гастронома Евгений надумал купить сигарет.

— А обещал бросить…

— Ты же знаешь, что я бросил, но там я все равно курил... А сегодня последнюю пачку выкурю и все…

— Как хочешь...

А молча бродившие в гастрономе между продуктовыми полками и молча стоявшие в очереди у касс люди показались им похожими на заговорщиков. Так что Евгений с Прасковьей, купив сигареты, вышли из гастронома чуть ли не на цыпочках.

Евгений сразу же с жадностью закурил.

На Украинском бульваре коренастый мужчина азартно бросал большую суковатую палку, а его могучая овчарка тут же устремлялась за этой палкой и, крепко сжав ее зубами, приносила своему хозяину. «Хорошая собака, хорошая…» — охотно хвалил ее хозяин. Евгений с Прасковьей остановились и, как зачарованные, стали смотреть на их монотонную игру.

— Мужик зомбировал собаку, а телевизор зомбировал мужика… Вот они и играют, как ни в чем не бывало… — опомнившись, процедил Евгений.

— Ты уже вторую сигарету закуриваешь…

— Сказал же, что это последняя пачка…

А с Кутузовского проспекта они увидели сам «Белый дом».

Он стоял, как ни в чем ни бывало, в полном согласии с погруженным в свои заботы огромным городом.

И таким же спокойным было его отражение в реке.

Только длиннющая шеренга застывших на мосту зевак свидетельствовала о том, что вокруг парламента что-то все-таки происходит.

Не чувствуя под собою ног, не слыша ничьих голосов Евгений и Прасковья пошли по мосту.

При этом они не сводили глаз с «Белого дома».

— А дальше мы не пойдем, — тихо шепнула Прасковья, когда треть длиннющего моста осталась у них позади.

— Да… — ответил Евгений столь же тихо. А немного форсировав голос, так что он у него задрожал, тут же спросил у рядом стоящего мужчины: — Что за пальба тут была? Неужели прямо по людям стреляли?

Тот ничего не ответил. Стоял, как каменный.

Но зато на Евгения оглянулся старичок с лицом, похожим на белую луну. С очень уж простодушным волнением он сообщил:

— Там, говорят, очень много народа уже полегло…

В это время одна суховатая автоматная очередь все-таки нарушила тишину.

Евгений вытянул голову за перила моста, разглядел между зданием мэрии и «Белым домом» скопление военной техники и омоновцев.

«А глянь, и танки уже появились!» — послышался чей-то диковато возбужденный вскрик. Народ стал смотреть на танки.

— Все, пошли отсюда… — испуганно взмолилась Прасковья.

— Сейчас уйдем…

Танки остановились на противоположной половине моста ровной шеренгой. Тонкие и совсем не грозные их стволы были развернуты в сторону белого, похожего на огромный корабль, силуэта парламентского здания.

— Я все-таки боюсь, Женя…

— Помолчи…

— Мы только полминутки постоим и вернемся… Ладно?

— Ладно…

Когда прозвучал первый выстрел из танка, то показался он Евгению не таким уж и громким. Куда-то зловеще вдруг метнулось над онемевшей рекою эхо от этого выстрела. И не сразу догадался Евгений о том, что выдохнутый одним из окон «Белого дома» серый пузырь — это то ли дым, то ли пыль от взрыва танкового снаряда. Скоро, однако, из окна повалил дым уже настоящий, густой и черный…

— Стреляют, потому что Бога не боятся! — это простодушнейший старичок беспомощно обернулся к Евгению. Но зрачки его так прыгали, что Евгений невольно отвернулся.

— Я только хотел сказать, что в здании тоже люди могут быть! — Договорил луноподобный старичок уже кому-то другому.

Второй выстрел был таким же метким.

— Ну как они могут?! Как они могут вот так стрелять?! — Невольно вскрикнула Прасковья и, вся дрожа, обхватила плечо Евгения обеими руками.

— Мы сейчас уйдем… — сказал Евгений.

— Сволочи… Это просто сволочи... — надрывно гневался и старичок.

— А батя ничего не понял и продолжает митинговать! — Послышался чей-то нарочито удивленный голос.

— И ты, значит, такая же сволочь! — Не сдался старичок.

— Что ты сказал? Ну-ка повтори!

— Т-ты, ур-род, я из твоей поганой пасти ночной горшок сделаю! Отвали от пожилого человека!

Старичок, обретя чью-то столь несокрушимую защиту, притих.

Евгений напоследок вгляделся в длинную шеренгу стоявших на мосту людей, но встретился глазами с неподвижно застывшим чуть поодаль Ренатом Маратовичем. Лицо у преподавателя было как мел.

В этот миг прозвучал третий выстрел и Прасковья, вскрикнув: «Да неужели же нельзя их остановить!», стала метаться из стороны в сторону, всех дергать за рукава: «Или вы не слышите? Давайте хотя бы кричать все будем! Давайте хотя бы на них кричать мы будем!»

— Все! Немедленно пойдем отсюда!!! — Евгений хотел было поймать ее за локоть, но она уже стремительно метнулась в сторону танков.

Ослепнув от ужаса, Евгений бросился ее догонять.

— Как же вам не стыдно! Как не стыдно! — крикнула Прасковья омоновцам, загородившим ей дорогу своею тяжелою амуницией. И тут же принялась кулачонками своими лупить по бронежилетам. Один из омоновцев нехотя попытался оттолкнуть ее прикладом автомата, но промахнулся. И она, пронырнув меж щитами, устремилась к крайнему танку. И по танковой броне она тоже колотила своими крепко сжатыми кулачками. Один омоновец неторопливо подошел к ней, ударом ноги подсек, другой омоновец сбил с ног подоспевшего Евгения Петрова, третий, заметив Рената Маратовича, бочком-бочком приближающегося (словно встречным ветром продувало его насквозь!), быстро скрутил и его.

— Ребята просто не выдержали, что ж вы такое творите! — успел крикнуть Ренат Маратович прежде, чем омоновец ловко оглушил его сильным ударом ботинка в подбородок. Потом их всех троих, уже неподвижных и, наверно, очень легких, омоновцы схватили за ватные руки и поволокли куда-то. А танки продолжили свою размеренную стрельбу.

12.

— Я тебя тут жду, даже на работу на столько часов опоздала, а ты куда пропал?! — Жена Сергея Михайловича набросилась на него сразу, как только он вернулся домой.

— А то ты не знаешь, что там центре твориться…

— Да если б не творилось, я бы и не переживала! Неужели ж нельзя было позвонить?!

И вся она, как, может быть, оса, наконец-то выпорхнувшая из разоренного гнезда, заостренна было одной только яростью.

— Я что, телефонную будку должен был искать при всей этой жути? — Сергей Михайлович, не снимая ботинок, устремился к телевизору. А жена метнулась за ним, чтобы досказать теперь уже даже последнее:

— Дочка до октября в босоножках проходила, а его другое волнует! О дочке ему подумать некогда!

— Ну, мам… Прекратите! — Послышался из коридора также и голос дочери.

— А то я по ночам сплю! А то я ради вас не бомблю по Москве! А то я книжку свою, почти готовую, уже дописываю! А то я, как ты, только с ума схожу! — проревел Сергей Михайлович, вдруг ослепнув от всей той собственной ярости, которая скопилась в нем с самого утра, когда, оставив машину в одном из арбатских переулков, беспомощно вышагивал он вдоль милицейского оцепления от Смоленки до Баррикадной и обратно.

— Да я ж… я ж… — голос жены споткнулся, и она договорила уже совсем беспомощно: — Если бы ты пропал, как бы мы без тебя тут жили? Что, я не знаю, что тебе голову потерять — ничего не стоит…

— И-й-ех-х! — Сергей Михайлович изо всей силы саданул кулаком по комоду, на котором стоял телевизор, но при этом ничего так и не заблестело на его уже абсолютно сером лице. — Так вас всех напугать успели, что даже и ты теперь ничего и никого не слышишь!

— Ты ведь и на лекции свои не пошел… — жена уставилась в него, как глядят лишь в занавешенное окно.

— Какие лекции! О чем и с кем я буду теперь говорить!

Жена, с широко раскрытыми, но ничего не видящими глазами, вдруг словно бы шагнула прямо в него, и Сергею Михайловичу осталось только прижать к себе ее непослушные плечи.

Но тут же она ворохнулась, тихо и как-то очень уж обыкновенно шепнула:

— Все, ты вернулся, и я хоть не буду переживать…

— Вот и успокойся…

— На работу я все-таки побегу, а дочка, если захочешь, тебя покормит…

— За меня не переживай…

Уже убегая, она смутно вспомнила:

— А что теперь будет?..

— А будет лишь то, что будет…

И она ушла, унося с собой свое почти стершееся, как и ее давнишний жакет, страдание.

Телевизор он, однако, не включил. Потому что тут же вплыла, как тень, дочка.

— Ты чего? — Спросил он, не стерпев ее молчания.

— Я даже не знаю, что сделаю, если вы будете постоянно грызться друг с другом…

При этом она упрямо глядела в сторону. Словно бы со смертельной скукой.

— Я тоже не знаю, что сделаю, если ты, вместо того, чтобы своей матери посочувствовать, будешь на нее только злиться! — Угрюмо сказал Сергей Михайлович.

— Тебя кормить?

Так спрашивают только официанты.

Чтобы не сказать: «Не скотина я, чтобы меня только кормить…», Сергей Михайлович лишь досадливо махнул рукой, мол, ничего мне от тебя не нужно.

Затем, почувствовав себя виноватым, поплелся за дочкой в ее комнатку — всю заклеенную цветными вырезками из журналов.

Впрочем, глядел он тоже в сторону. Может быть, на эти вырезки.

Но — надо было им поговорить уже всерьез…

— Все это у тебя от пустоты, — он осторожненько, даже голову пригнув, указал на изображение то ли юноши, то ли девицы, где главными были сапоги на уверенно расставленных ногах. — И все эти журнальчика тебя никак не касаются… Да.

— Ага, ты, конечно, все знаешь…

— Да потому что… — голос его дрогнул, — потому что люди все эти для тебя никто… Потому что им до таких, как ты, дела нет… Ты думаешь, что они для тебя песни поют, а на самом деле они, как комары, тобою только питаются…

— …

— А у тебя есть мать… У тебя есть я… Вот, сегодня встретил я одного человека, и он, например, рассуждает так: пока люди между собой, как частицы алмаза, едины, с ними ничего не случается… А если они, как мы с тобою, каждый сам по себе, то их, как воду, кто-то будет черпать… Вот и тебя уже вычерпывают… И страну, которую сегодня при нашем с тобой согласии расстреляли, тоже будут черпать… Я-то ведь и тебя, ради твоей пользы, иной раз книжку прочитать умоляю, а эти… — Он махнул рукою на журнальные вырезки. — Этим на тебя наплевать… Умнейший, между прочим, человек мне сегодня встретился… Я только сейчас это по-настоящему понял… Но, к сожалению, не в вашем институте он преподает… А ты хоть знаешь, что людей между собой связывает крепче всего и, значит, дает им защиту от всякого, скажу так, внешнего чужеродного воздействия? Знаешь? Да всего лишь обыкновенное сочувствие друг к другу! Это когда способны они понимать что-то друг в друге и, вообще, во всей своей общей жизни… Неужели ж это тебе не понятно? А? Ну, будет же и у тебя когда-нибудь своя семья… И если чем-то большим, чем желание личного комфорта да счастья, семья твоя не слепится, то только обиду да злобу ты и найдешь для себя в этой семейной жизни… Вот, ты на нас обижаешься, а ведь мы с твоей мамой пока еще не обижаемся и не злобимся. Просто иногда терпения не хватает… Ты поняла?

Она вдруг смутилась и согласно кивнула.

Хотя, наверно, смутилась она всего лишь оттого, что отец, всегда похожий на стальную пружину, вдруг заговорил с нею вот так, с трудом подбирая слова. Но Сергею Михайловичу и этого было достаточно, чтобы окрылиться, чтобы признаться дочери уже от всей души:

— А что! Я и сам только теперь понял, что всю жизнь занимался ерундой! А ведь и на явление Пушкина надо смотреть… — Он все-таки запнулся, чтобы выстроить мысль должным образом. — Надо на явление Пушкина смотреть прежде всего, как на явление кристаллизации новой, уже послепетровской Руси! Ведь трагедия его Отрепьева и даже трагедия его драгоценного Онегина заключается только в том, что они… Ну, даже не знаю, что в физике позволяет одним молекулам срастаться, а другим отталкиваться одна от другой… Впрочем, я сейчас же позвоню этому Ренату Маратовичу и упрошу его прочитать мне на эту тему целую лекцию!

— Ты бы поспал… А то мама опять будет за тебя переживать…

— Звоночек по телефону сделаю и посплю!

Но телефон Рената Маратовича не отвечал.

«Н-н-у… н-н-у… — нетерпеливо подвывал Сергей Михайлович бесконечной череде протяжных гудков. — Да возьми же ты тру-у-убку! Возьми-и-и…»

А без дела оставаться он уже не мог.

Оставив телефон, потянулся было к телевизору.

Но — из без того душа уже вся изждалась и изнылась…

Только Ренат Маратович с его суждениями, проницающими, оказывается, в причины гибели всех расцветших во времени и в пространстве цивилизаций, мог бы в такой день утишить его, а может быть, указать и на некие болты да гайки, которыми любое порушенное мироздание можно свинтить заново…

Но — не было уже и терпения, чтобы оставаться между двумя жизнями — настоящей, из телевизора, и собственной, еще не оконченной, еще не сбывшейся...

Горячий характер Сергея Михайловича, в конце концов, как слепой подземный родник, сам нашел себе выход. То есть, Сергей Михайлович очень уж грузно, враскачку, как человек, принявший самое ответственное решение, прошагал на кухню, открыл холодильник, извлек оттуда бутылку водки, свинтил пробку, с размаху отглотнул половину, закусил тем, что первое под руку попало, вернулся к дивану, рухнул на него и, зажмурив глаза, стал дожидаться сна.

Впрочем, он так и не заметил границы между явью и сном во внезапно обретенном, с тонким спиртовым шумом в голове, покое.

…Проснулся в сумерках. Долго лежал без единой мысли, словно бы заново родившись. Вернее, мысли сразу начали свою бестолковую толкотню в его отяжелевшей голове, но он не захотел обращать на них своего внимания.

Затем различил он со стороны кухни тихенький, наверно, от него таящийся говорок. «Да не сплю ж я, не сплю…» — мысленно сообщил он жене и дочери. Но, поскольку вот так, на диване, еще никто всю свою жизнь не долежал, он неохотно поднялся, поплелся на кухню.

Жена предложила ужин. Он согласился на чай. Слушал, словно издалека, пересказ жены обо всем, что сегодня говорили у нее на работе и по поводу уже известных ночных кровопролитий у Останкино, и по поводу утренней пальбы по «Белому дому».

— Я все-таки до него дозвонюсь, — сказал Сергей Михайлович жене, когда с чаем было покончено. Она настороженно умолкла. А затем прокралась вслед за мужем, чтобы все-таки узнать, кто ему вдруг понадобился на ночь глядя. Но муж ни до кого не дозвонился ни с первого раза, ни со второго. Хотя, поймав ее тревожный взгляд, устремленный из полутемного коридора, успокоил:

— Да это я так, проконсультироваться хотел… для книги!

Та уютная вата, которую он ощущал в голове после сна, между тем, сама собой растворилась. И когда жена уже начала стелить постель, он ей, как бы между прочим, сообщил:

— Вот, отоспался, поеду хоть на полночи, чтобы потом поспать…

— Да ты уже денег на все первые случаи наработал… А у нас в музее весь левый флигель недавно в аренду сдали, обещали зарплату выплатить…

— Я ненадолго… Только потому, что сдуру выспался…

Сразу же он поехал по адресу, оставленному Ренатом Маратовичем.

Дверь в подъезде философа сплавов была древней, с толстым слоем запылившейся и во многих местах пооблупившейся краски. Зато лестница, хорошо освещенная, была вполне чистой.

После короткого звонка открыл ему очень уж чахлый мужчина в широких трусах и в не менее просторной майке.

— Я к Ренату Маратовичу…

Мужчина молча провел его по длинному коридору, молча указал на дверь Рената Маратовича.

Сергей Михайлович неуверенно постучал.

— А у него всегда открыто. Так что зря не шуми, — подсказал мужчина издали. Но тут же поспешил вернуться. И первым вошел в темную, запруженную книжными полками, комнату. Сам включил свет, сам тихонько позвал: — Маратыч, а к тебе гость…

А заглянув за все полки и никого там не обнаружив, обернулся к Сергею Михайловичу с тем выражением удивления, которое оживило даже его давно изнеможденное лицо.

— Что, до сих пор его дома нет? — Нетерпеливо спросил Сергей Михайлович.

— Почему-то его нет… Но там на столе такая бутылища виски стоит! Никогда не подумал бы, что наш Маратыч вот так шикует!

— А разве у вас телефон не общий?

— Я свое отслесарил в ЖЭКе, и мне теперь, как пенсионеру, никто не звонит. А кроме меня тут есть две старухи: одна уже обезножила, другая ничего не слышит. Да и дом-то под снос пойдет… Так что телефон в его комнате стоит. А, значит, вискаря я сразу узнал! Из такого же четырехгранника меня один жилец на Молчановке угостил, когда от водки я отказался… Н-н-у, Маратыч! Придет же, я у него угощусь, хотя и уже ничего подобного не употребляю…

Затем всю ночь Сергей Михайлович крутился по городу с пассажирами. Внимательно вглядывался в каждого, словно бы ожидая чего-то. Но, вопреки обыкновению, все были в эту ночь неразговорчивыми. Когда же пришлось проезжать в сторону «белого дома», решительно свернул по кольцевой до Смоленки и через Москву-реку переехал по Бородинскому мосту…

А утром опять заехал к Рустаму Маратовичу. Но бывший слесарь встретил его теперь неприветливо:

— Маратыч так и не заявился…

Затем все-таки и посоветовал:

— Ты на участок его езжай, он всегда там ровно до семи управляется.

Сергей Михайлович поспешил на Суворовский бульвар.

Во дворике у памятника Гоголю с изумлением обнаружил Александра, одетого во все тот же белый, но теперь уже изрядно помятый плащ.

Обрадовался ему, как родному.

И сам Александр сразу же бросился ему навстречу…

— Вы представляете, Ренат Маратович тоже куда-то пропал! — Возбужденно сообщил он прежде, чем пожать протянутую ему Сергеем Михайловичем руку.

— Тебе, значит, он тоже понадобился?

— Дело в том, что Прасковья вчера куда-то пропала… С этим своим вчерашним сокурсником! И стало также известно, что дворник вроде бы к Прасковье заходил… Ну, уже после того, как ее мать увели на скорой…

— Да-а-а, дела… — Сергей Михайлович закурил. — А в его институт никто не звонил?

— Звонил я и в институт...

— Ну?

— В институте он тоже не появлялся…

— Надо бы попробовать еще и больницы обзвонить… Мало ли…

— Я вчера вечером по больницам искал всех троих! Но все дело в том, что прокуратура на раненых теперь дела заводит и их фамилии пока не разглашаются…

— Понятно…

— Да я бы этому ее Женечке уши поотрывал! — Воскликнул вдруг Александр очень визгливо, как подросток. — Наверняка ведь это он снова туда поперся, а она, конечно, за ним…

Сергей Михайлович, поперхнувшись сигаретным дымом, хрипловато вымолвил:

— Мы можем все, что угодно, предполагать… Ты не спеши волноваться.

— Что, не мог тот же дворник с ними посидеть, пока отец Прасковьи не вернулся бы домой? Или они сами не могли друг друга остановить?! Да знал бы я, чем это кончится, сроду не стал бы этого Женечку вытаскивать! Всю прошлую ночь на него потратил…

Тут Александр вдруг умолк и Сергей Михайлович, невольно оглянувшись, увидел вошедшего во дворик одутловатого мужчину средних лет, по-спортивному одетого и со спортивной сумкой через плечо.

— Вы не видели тут дворника? — Крикнул тот энергично, вытирая платком пот со лба.

— Сами его разыскиваем...

— Я из-за него из Штатов приперся, а он пропал… А вроде бы как до семи утра он тут должен быть? Так?

— Уже двенадцать минут восьмого, — взглянув на часы, сказал Сергей Михайлович. — Так что можно нам расходиться по домам…

Сергей Михайлович, вдруг подчинившись общему мажору или, наверно, всего лишь давая волю собственному спеленатому впечатлениями вчерашнего дня характеру, положил руку на плечо Александру и для начала прошептал:

— А ты хоть знаешь, что я тебе сейчас скажу? Когда даже Пушкин ехал на свою последнюю дуэль, то по дороге он повстречался со многими приятелями да друзьями… С кем-то кофе выпил, с кем-то что-то обсудил… — Затем Сергей Михайлович, не справившись с волнением, дал волю и голосу: — И никто Пушкина не остановил! Никто! И сам он никого предстоящей дуэлью не надсадил! Короче говоря, даже с Пушкиным случилось то, что должно было случиться со всяким человеком, ощущающим себя стоящим перед Богом! — Голос его, уже полный горечи, вдруг задрожал. Однако и дрожащим голосом он договорил: — А ты тут расскулился так, как будто только перед тобою все виноваты! И вообще, ты, может быть, знаешь, как надо жить! Но знать не хочешь, зачем другие люди живут и зачем они иногда жизни своей не жалеют! Вот так-то!

Американский пришелец сначала слушал профессора-пушкиниста с напряженным вниманием, но потом спохватился, разочарованно махнул рукой и сказал:

— Ну, мужики, тут, я вижу, у вас своих проблем полный рот. А мне осталось только в аэропорт успеть… Гори оно все синим пламенем!

И зашагал на бульвар.

— Что он Гекубе, что ему Гекуба… — выскрежетал Сергей Михайлович ему вдогонку. — А вот ты… — Он притянул Александра к себе поближе за воротник плаща. — Ты почему сам не остался сторожить во дворе свою драгоценнейшую Прасковью? Почему?!

Александр сначала глядел на Сергея Михайловича с недоумением. Затем, поскучнев и пробормотав: «А я думал, что вы нормальный человек!» — освободил воротник плаща от цепкой ручищи профессора, ринулся вслед за американцем к своей машине.

Оставшись же наедине с недосказанными мыслями, Сергей Михайлович обернулся к Гоголю и, даже и уняв ярость, все-таки спросил:

— Ну что, Николай Васильевич, уже теперь вся Россия дошутковалась?

Затем провел кулаком по своим вдруг усохшим, до рези, глазам, и вдруг различил барельеф, насквозь опоясывающий гранитный постамент.

И, постанывая, принялся его жадно разглядывать…

…Оказывается, гоголевские герои были изображены здесь именно в том виде, в каком они, кто картинно отставив ногу, кто вскинув руку, кто так, а кто и эдак, подчинялись только своему слепому азарту к жизни.

Оказывается, всем этим пузастеньким или безпузым людям тоже не было дела до той горней печали, в которой сам их автор однажды сгорел, как на медленном огне.

Сгорел, чтобы, может быть, все-таки по-сыновьи вышептать не только Богу, но и единственному Божьему лыцарю — русскому казаку Бульбе, тоже сгоревшему: «Слышу… Слышу…»

— Да и я все слышу… Но с меня что толку… — чистосердечно сознался профессор филологии великому писателю Николаю Васильевичу Гоголю.

Нестерпимая резь в глазах у него тут же прошла.

Зато теперь из глаз его вытекли обильные слезы...