Уверенность в автомате Калашникова

Об антиподах патриотизма

Патриотизм — это сочетание Памяти, Долга, Достоинства и Культуры, внутривенная реализация национальной идеи. Образно говоря, это — «нежность к треснувшей кафелинке в метро “Маяковская”, плюс уверенность в автомате Калашникова». Того, кто считает иначе, переубеждать бессмысленно. Вариации на тему патриотизма тоже не добавляют ему сакральности. Говорить следует об антиподах патриотизма — русофобии и космополитизме, вырастающих из диссидентской субкультуры в антигражданскую доминанту в сознании многих критиков власти.

 

Империя без империализма?

Русофобия появилась, когда в возникшем миропорядке без России стало не обойтись. Ее дожившая до наших дней теза — Россия опасна и ненавидима до тех пор, пока не перестанет быть империей. Что на это скажешь? Хоть убей, не похожа Россия на империю в метропольно-колониальном понимании. Императоры правили. Но владений, как у Британии-Португалии, не было. И не потому ли так легко отдали Аляску, что она-то и не вписывалась в логику державного строительства? А когда нет естественной границы, скажите, с чего начинается тот же Северный Кавказ — с Ростова или станицы Надтеречной? Проще говоря, с чего начинается Родина? Иной культуральный посыл обречен на фальстарт. Имперское же сознание проявляется больше в житейском преломлении. И не следствие ли оно неизбежного — по академику А. Панченко — «гнета пространства»? Не самоутешение ли мерзнущего в степи ямщика, сегодня — не ямщика, а пассажира, в Новый год застрявшего в Новосибирске — на полпути между Петропавловской крепостью и Петропавловском-Камчатским? Самоутешения, повторим, скорее фольклорного, нежели переходящего в намерение прибить щит к вратам Царьграда или обмыть сапоги в Индийском океане.

Неисправимая русская «имперскость» — едва ли не главное препятствие в диалоге, по меньшей мере, с ближнем зарубежьем. Возьмем Балтию. Эта тема окажется в знаменателе любых дискуссий о ее вчерашней «оккупации» и сегодняшней свободе. Вывод неизменен: роль России состояла исключительно в порабощении малых народов. Используя аналогию с наполовину полным или пустым стаканом, спросим: не историческая ли привилегированность курляндских, польских, финских и прочих элит привела к формированию сегодняшней государственности наших соседей? Откуда на русско-имперской, а порой и на европейской аренах возникли Бенкендорфы, Паскевичи, Маннергеймы? Литва же, к слову сказать, даже за свои советских полвека получила под 20 процентов нынешней территории. Да и Польша в нынешних границах сформировалась, в том числе, за счет 600 тысяч потерь, понесенных Красной Армией в 1944–1945 гг. Другие малые народы — фламандцы в Бельгии или баски с Испании — своей свободы добивались не менее истово, но с иным результатом.

Почему бы каждому из 15 постсоветских сообществ не признать собственные истоки в том имперском миропонимании, которое эволюционировало в национальные самосознания, а из него в обусловленные им суверенитеты? Да и формально — 58 из 73 лет во главе «советской империи» стояли выходцы из Грузии и Украины со своими пестрыми, но нередко национально-подобранными командами. Справедливо ли считать сегодняшнюю Россию чуть ли не историческим антиподом новых окрестных демократий?

От ближнего круга обвинений чуть отстоит классика евроатлантического скепсиса: мол, в историческом вчера паиньками не был никто, но, вот, «Вовочка» неисправим и сегодня. Прежний образ России — медвежеподобный казак в краснозвездной буденовке и кожаном плаще энкавэдэшника — дополнен нефтегазовой трубой, на которой он же и восседает. Мол, не признаю никаких энергетических хартий, потому как без шальных нефтедолларов империю не удержать. Нам так и говорят: а зачем удерживать? Не лучше ли ютиться в одной из «швейцарий», чем терпеть необустроенность российских просторов?

Да, чтобы контролировать огромные пространства, требуется куда большая, чем в «Европах», централизация, а то и сила. Есть ли этому альтернатива? Слом парадигмы державного строительства открывает перспективу коллизий-бунтов — «осмысленных и милосердных». Россия не сможет сохранить себя, уподобившись шангреневой коже. То, что останется в зоне Октябрьской железной дороги, называться будет иначе: Россия может быть либо глобальной державой, либо глобальной угрозой. Верить в снисхождение к нам со стороны Запада, да и Китая столь же глупо, сколь усматривать во всем только козни Люцифера. Почему за далекие Фолклендские (Мальвинские) острова Британия стояла до победного конца? Не потому ли и Индия держится за проблемный Кашмир, и Дания за Фареры, что проходит время деколонизаций, отделений и прочих политико-филантропических уступок-кокетств? Ресурсов становится меньше, их завтрашняя номенклатура — все менее предсказуема. Даже коралловый риф завтра может стать причалом для танкера или вертолетной площадкой. Поэтому рачительный хозяин думает не о том, как избавиться от географических излишков, а как обратить себе на пользу и далекий остров в океане, и торчащую из воды скалу. Что же говорить о двух третях территории страны с обобщенными 80 процентами ее природных ресурсов?

 

«Как сладостно отчизну ненавидеть…»

«Хорошо, когда бы нас тогда покорили эти самые французы… Совсем даже были бы другие порядки-с», — мечтал герой Достоевского с ароматной фамилией Смердяков. Смердяковщина отличается от русофобии домашним авторством катастрофических пророчеств. Сколько бы не говорили о демократии, как о заморских бусах для отечественной интеллигенции, верится, что и та и другая достойны большего уважения. А если так, то демократичность и интеллигентность без уважения к собственной биографии — суть те же бусы. Речь о том, что перспективы наметившегося движения к Достатку при Достоинстве не устраивают несколько тысяч «критиков», искушенных в публичности, преподносящих национально-разрушительную идею сноровистей, чем общество ищет просто национальную идею.

Сегодняшняя смердяковщина — это воинствующий космополитизм, приверженцы которого видят себя прежде всего гражданами мира. На словах — цивилизованного и противостоящего «азиатчине». На практике — сшитого по чужому плечу. Уточним — видимые миру успехи Америки — при любых (столь ли отдаленных?) последствиях той же иракской кампании стимулировали индивидуально-групповой поиск союзничества с сильнейшим. В том числе, за счет игнорирования интересов страны проживания «гражданина мира». Унаследованной с советских пор особенностью российских (парадокс!) космополитов является их часто профессиональное диссидентство, закрепленное ощущением победы в 1991 году.

Сегодняшние диссиденты, разумеется, не на одно лицо. И если иметь в виду осуществляемую ими правозащитную функцию, то в гражданском обществе таковая безусловно необходима. Но сегодня критика властей перестала быть прерогативой группы так или иначе мотивированных лиц. Партии и пресса этим тоже занимаются — об обратной связи мы не говорим. На протяжении десятилетия главными объектами атаки отечественных космополитов в значительной степени являются политика федерального центра в отношении Чечни и армия. Наши прежние — на страницах «Дела» — обращения к тому и другому позволяют ограничиться двумя абзацами.

С конца 2001 года Чечня занимает устойчивое среднее место в ежемесячных сводках общероссийских ЧП, докладываемых руководству МВД. При этом около 10 раз (из условных 60 — по числу месяцев) республика являлась самым безопасным субъектом Российской Федерации. Это близко к рекорду. Правда и то, что кровь там иногда проливается. Возникает вопрос: за что? Нас учили, что права человека — тем более на жизнь — не могут быть категорией избирательной. Согласимся, что чеченский народ оказался главным заложником и жертвой отечественного лихолетья. Но при любом уточнении понесенных им утрат, напомним судьбу «40–60 тысяч бесследно исчезнувшего в мирные годы (1991–1994 и 1996–1999 гг.) русского населения бывшей Чечено-Ингушетии»1. Не о мести идет речь — о том, чтобы не повторилось пройденное. Какую альтернативу «кавказизации» криминал-сепаратизма предлагают поборники ухода федералов? Или главный смысл деятельности неодиссидентов — содействие последующему развалу страны? Иные откровенно желают, чтобы Россия оставалась «в экономическом отношении слабой, а военном — немощной»2.

Вспомним Смердякова: «Я не только не желаю быть военным…, но напротив, уничтожить всех солдат-с». Может, кто-то путает призрение с презрением? Параллельно со структурами военкоматов в стране существует разветвленная сеть консультационных центров, парализующих призыв в армию тех, кто по своим задаткам помог бы быстрее завершить ту же чеченскую эпопею. Не тратя времени на поиск «гадящего нам турка» и прочих «чертей» — кроме как в собственной душе — общество в праве озаботиться не только чиновничьей коррупцией и «куршевелизмом» олигархов…

 

Преданным нами, преданным нам

«Мы ответственны за тех, кого приручили». Этот афоризм Сент-Экзюпери получил жесткую политическую огранку почти сразу после гибели легендарного француза. «Самоса, конечно, сукин сын. Но он — наш сукин сын». Так президент Рузвельт оценил верность Америке никарагуанского диктатора. Совсем не в общецивилизационном поле и сегодня пребывают герой-разведчик и шпион-диверсант. В политике, даже вчерашней, как и в футболе, принято болеть за своих против чужих. Это тоже аксиома. Как и то, что смена режимов часто превращает вчерашних вождей в изгоев. Победителя — великодушного или мстительного, дальновидного или мелочного — защищает писанный под него закон. Но и тогда, когда закон — международный, сердце-то — не закладка между страниц с параграфами! А еще есть русская поговорка: друзья познаются в беде…

 

Пленные войны, окончившейся миром

На исходе Второй мировой мы простили гитлеровского союзника Маннергейма. Это редкий пример снисходительности к вчерашнему противнику. Но финальным актом «холодной войны» явился не акт капитуляции одной из сторон, а перезвон фужеров двух примирившихся. Кто тогда думал о будущих «пленных» окончившейся миром войны, тем более, «захваченных» одной из сторон? Первый постконфронтационный процесс — над лидером бывшей ГДР — сочли разовой уступкой «другу Колю».

Хонеккер — к тому времени тяжело больной — был вскоре отпущен умирать у дочери в Чили. Дело в другом: перед судом предстал не «банановый» «сукин сын», а доселе рукопожатный руководитель страны-члена ООН. Формально его судили за погибших при бегстве через берлинскую стену. Фактически — за то, что он, воспитанный на коминтерновской субординации, оставался верным идеалам Октября-17-го и Мая-45-го, прямо скажем, переживших распад социалистической системы. Так был открыт ящик Пандоры. За немцем Хонеккером настала очередь болгарина Живкова…

Тогда же освободившиеся от тоталитаризма прибалты снарядили конвой за своими недавними визави, оставившими не спасенной ими стране капельку горького романтизма — красный флаг на последнем уазике ушедшего в историю рижского ОМОНа… Кое-кого — не без помощи отечественной фемиды — препроводили в латышские и литовские застенки. Остальных развело время. Памятное лязгом вагонных засовов, потом затворов Приднестровья и Абхазии, Таджикистана и тогда еще не бывшей Югославии. В белградской Свято-Троице к одной исторической стенке оно приставило «Генералъ Врангель» и «Храбро пали, браче-русима!» Это время напоминает оставленной для себя последней гранатой грозненского мента 1994-го года — тоже бывшего рижского омоновца, боями за будущую национальную идею и не перестраиваемую порядочность. Всех, нередко проклятых на малой родине, забытых на большой, не часто поминаемых на чужой. Тех, кто, возможно, уже не верил в «Союз нерушимый» и в то, что «это есть наш последний и решительный бой». Но вслед за Врангелем и Деникиным приравнял верность Присяге собственному Достоинству.

А вошедшие во вкус побед уже без юридических формальностей вскоре вздернули афганца Наджибуллу. За верность шурави, от которых отреклась новая московская власть. Никто не обратил внимание на визит — еще в «предталибский» Кабул — тогдашнего министра иностранных дел Козырева. У российского гостя нашлись дела поважнее спасения последнего сколько-нибудь влиятельного лидера Афганистана. Кабульский же хозяин — мелкотравчатый моджахед Хекматияр — слыл поборником «нашей и вашей свободы», почти такой же, как и у «оппонировавших» ему талибов. До 11 сентября оставалось…

Тем временем национально-освободительная «пассионарность» бюрократически ощетинилась правом на свои внутренние дела. Попробуй, возрази! Тем более что судей и параграфы «уравновесили» прыткими адвокатами и доверительным шепотком: «Посмотрите на возраст “преступников”: год-два — и все рассосется». Нам, не отошедшим от юридической коллизии октября 1993-го, сказать было нечего. Поморщившись, проглотили и тогда, и потом. О человеческом предательстве стыдливо молчали. Про гуманизм не вспомнили. О политических последствиях старались не думать.

Впрочем, сданные вожди и растоптанные флаги, все равно, оказались лишь вершиной пирамиды унижения… Эпизод 1998 года. Немецкий миротворческий контингент в Боснии. Оберлейтенант бундесвера нехотя откликается на зримое несоответствие его звания — седине: «Вообще-то я — полковник армии ГДР… закончил военно-медицинскую академию в Ленинграде… дали, вот, дослужить до пенсии… Повезло…» В этом «повезло» — столько же презрения к фартовому русскому, сколько и стеснения за свои жизненные обстоятельства. Такие, как и у его соотечественника Маркуса Вольфа, до конца дней метавшегося между прокурором и адвокатом, Германией и Россией. А ведь это — не просто руководитель одной из наиболее эффективных разведок ХХ века. Внедрив своего агента в ближний круг канцлера ФРГ Брандта, он для Москвы «подготовил» первое «историческое соглашение» с ФРГ. Гитлеровскому разведчику Гелену работа по специальности нашлась и после мая 45-го. Нашлась в ФРГ. Гэдээровский антифашист Вольф оказался врагом своей объединившейся немецкой родины. И еще — незваным гостем на распавшейся советской. Ни той, ни другой, повторим, никому не проигравших. Только ли у них предательство рифмуется с самой Россией, а не с незапятненным слабоумием, а то и сытой подлостью ревнителей общечеловеческих ценностей? На всю оставшуюся люстрированную жизнь в «примиренной» Европе.

На «востоках» было еще жестче. В Одессе умер забытый всеми «родинами» «че гевара» афганской революции — легендарный Ватанджар. До конца жизни он писал книгу о земляках-единомышленниках, преданных нам и нами. Сохранилась ли рукопись? Вошел ли в нее эпизод 1999 года, когда дорожное управление провинции Кундуз до последнего отстреливалось от наседавших талибов под откуда-то взявшимся флагом Киргизской ССР? От нас требуют покаяния за «пакт Молотова-Риббентропа». Погибшие под красным флагом афганцы уже ни о чем не попросят. Не до этого и прочим многонациональным друзьям СССР, ныне оказавшимся под разными флагами вторых родин. При любом отношении к своим прежним триколорам-серпам-молотам-плугам и -измам. В России таких минимум 150 тысяч. Некоторым вторая родина великодушно доверила свое подданство. И не более. Пять тысяч детей республиканской Испании удостоились большего пиетета.

 

Два генерала

Хуже тем, кто остался на первой родине. Припомнили прошлое 84-летнему экс-лидеру Польши Ярузельскому. Припомнили с оскорбительным «оттягом». Год назад генералу вручили наградной крест за ссылку в Сибирь, где он стал солдатом антигитлеровской коалиции. Потом крест забрали. Его обвиняют в введении военного положения в 1981 году, а также в руководстве в 1970-м «преступной организацией вооруженного характера». То есть, армией социалистической Польши — участницы международно признанного Варшавского Договора. Генералу инкриминируют гибель 44 жертв антиправительственных выступлений в Гданьске и Гдыне.

В 63 папках, собранных антикоммунистической инквизицией в Польше — институтом национальной памяти, разумеется, найдется всякое. Главное — что искать? Например, ответ на вопрос: мог ли он не выполнить приказ? И если бы не выполнил, как на его месте поступил бы другой? Смог бы этот другой впоследствии избавить Польшу от судьбы Чехословакии 68-го — ввода советских войск? Фактически его уличают в том, что Польша миновала кровавую участь Венгрии 56-го? Такую как Чили 73-го.

Вот только генерал Пиночет умер не в тюрьме и даже ободренный своими прежними патронами в лице баронессы Тэтчер. Разве 44 — земля им пухом — поляка и 40 тысяч жертв пиночетовской диктатуры — это одно и тоже? Как и замаячившее 10-летнее заключение генерала Ярузельского — в сравнении с 16 месяцами, проведенными Пиночетом под домашним арестом. Кстати, судьбу Ярузельского могут разделить глава Польши-70-х Каня и тогдашний министр внутренних дел Кищак. Тоже за то, что, исходя из логики тогдашнего межблокового противостояния, предотвратили братоубийственную резню в ближнем тылу антиимпериалистического фронта. Резни же, по правде говоря, еще больше опасался брат старший, к тому времени уже достаточно обремененный афганским опытом. Не из Москвы в Варшаву, а наоборот, залетела слегка русифицированная нами рифма: «Паны и пани, идите до Кани. А то — придут Вани, и будет как в Афганистане». Кстати, генерал Ярузельский к 1989 году обеспечил конституционную и демократическую передачу власти своему антиподу Валенсе. Не потеряв при этом не пяди земли, которую он присягал защищать. И уж, тем более, никуда потом не сбегал, как это, конечно же, по здоровью сделал «жесткий реформатор» Пиночет.

Может, «институты национальной памяти» вкупе с «музеями ненависти» преобразовать во всемирный орган исторического примирения? Приравняв национальное злорадство к ксенофобии?

 

* * *

В другом контексте мы бы сухо пояснили: Ярузельский, как и Хонеккер, это — символы нашего общего прошлого — и победно-космического, и двусмысленно всякого. Своего такого — в Польше ли, Европе или Америке — ничуть не меньше. Просто когда одни упивались своим триумфом, другие им потакали. В этой же логике предложение Хиллари Клинтон учредить специальную награду за победу в «холодной войне». Чтобы не забывали, кто кого уязвил. Ибо униженный — всегда слабее.

Может, для самовоскрешения нам учредить орден Верности? На одноименной улице увековечив покаяние перед преданными нами? Преданными нам.

 

Статья опубликована в журнале «Родная Ладога» № 1, 2008 г.


 


1   Кавказ в поисках мира. М., 2000. С. 185.
  А. Подрабинек. «Опасность сильной России», www.forum.msk.ru

 

 

 

 

Больше статей от этого автора