Шестого февраля 1837 года, отвечая на вопросы комиссии военного суда, Жорж Дантес показал:
Генваря 26-го Нидерландский посланник Барон Геккерн получил от Камергера Пушкина оскорбительное письмо, касающееся до моей чести, которое якобы он неадресовална мое имя единственно потому, что щитаит меня подлецом и слишком ниским. Все сие может подтвердится письмами находящимися у ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА1.
Девятого февраля комиссия констатировала, что «письма, на кои ссылается д’Антес, получены от графа Нисельрода» (министра иностранных дел Российской империи). С писем были сняты копии, сделан их перевод с французского языка, а сами они возвращены графу К. В. Нессельроде. Был ли в их числе подлинник январского письма Пушкина и где он находится в настоящее время — неизвестно. Все исследования январского письма проводились по хранящимся в настоящее время в ИРЛИ копии из военно-судного дела и так называемой «автокопии», которая, как считается, сделана самим поэтом и которая была приобретена в 1918 году у племянницы секунданта Пушкина К. К. Данзаса.
Впервые «автокопия» январского письма была воспроизведена факсимиле в книге А. Аммосова «Последние дни жизни и кончина Александра Сергеевича Пушкина», изданной в 1863 году. К книге приложены копии и других документов о дуэли, причем специально указано, что эти копии сняты с соответствующих подлинников, которые «все доставлены К. К. Данзасом».
Книга Аммосова вызывает ряд вопросов. Неясно, во-первых, как могли попасть к Данзасу подлинники документов, и сейчас хранящиеся в военно-судном деле, доступ к которому был, конечно же, ограничен, поскольку в нем оказались затронутыми иностранные дипломаты, Император Николай I и высшие сановники империи. Во-вторых, как мог оказаться у Данзаса подлинник приложенного к книге письма Пушкина главе III отделения графу Бенкендорфу? Наконец, когда и при каких обстоятельствах вновь попала к Данзасу «своеручная копия» пушкинского письма, которую он направил 4 февраля 1837 года шефу жандармов с «покорнейшею просьбою» показать ее «Его Императорскому Величеству как покровителю и благодетелю несчастного семейства Пушкиных»?
В тексте «автокопии» содержатся многочисленные сокращения, описки и даже ошибки, хотя она написана четким и неторопливым почерком. Сам почерк отличается от почерка «французских» беловых писем поэта. «Автокопия» не подписана и не датирована Пушкиным.
Проведенный в 1936 году известным пушкинистом Н. В. Измайловым сравнительный анализ текстов «автокопии» и копии из военно-судного дела выявил значительные расхождения между ними.
Часть вопросов снимается допущением, что приложение к аммосовской книге комплектовалось автором из документов военно-судного дела с привлечением других источников. Такое допущение необходимо еще и потому, что к книге Аммосова оказался приложенным «подлинник» письма Пушкина к А. Х. Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года.
Ни в копии из военно-судного дела, ни в «автокопии» нет ни слова обвинения барону в авторстве порочивших имя поэта «пасквильных дипломов». В ноябрьском же письме к Бенкендорфу говорится:
Утром 4 ноября я получил три экземпляра безыменного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено я сразу же догадался, что оно от иностранца, человека высшего общества, дипломата. Я занялся розыском. Я убедился, что безыменное письмо — от г-на Геккерна, о чем считаю своим долгом известить правительство и общество. Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и вследствие этого, не требуя ни правосудия, ни мщения, я не могу, да и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что я утверждаю.
Два месяца спустя Пушкин не стал настаивать на том, что автором «безыменного» письма был Геккерн. Почему?
Аммосов приводит в своей книге слова Данзаса о том, что «автором анонимных записок, по сходству почерка, Пушкин подозревал барона Геккерна-отца, и даже писал об этом графу Б. (Бенкендорфу). Из этого можно заключить, что сам Данзас не видел «дипломов на звание рогоносца», написанных, как известно, «печатными» буквами, то есть почерком, не имеющим ничего общего с почерком Геккерна, и просто дословно воспроизвел аргументацию Пушкина.
Очевидно, в январской дуэльной истории Пушкин не хотел говорить о «пасквильных дипломах». Смещение акцентов в установлении истинных причин событий в сторону этих дипломов произошло в результате целенаправленных действий более осведомленных, чем Данзас, друзей поэта, что, впрочем, устраивало и его врагов.
Отвечая на высказываемое пушкинистами мнение, что К. К. Данзас не допустил бы публикации под своим именем фальшивки (во время выхода книги он был жив), можно рассматривать книгу Аммосова как результат предпринятого автором намеренного смешения действительных воспоминаний лицейского товарища Пушкина и собственных «трудов».
Вернемся к «пасквильным дипломам». Если в январе 1837 года Пушкин не намеревался обвинять Геккерна в их написании, то следует, казалось бы, сказать прямо противоположное о ноябрьской ситуации, судя по написанному 21 ноября письму Пушкина к Бенкендорфу. Однако этому противоречит воспоминание В. А. Соллогуба о прочитанном ему в тот день письме, адресованном барону Геккерну. «Он (Пушкин) запер дверь и сказал: “Я прочитаю вам мое письмо к старику Геккерну. С сыном уже покончено. Вы мне теперь старичка подавайте”. Тут он прочитал мне всем известное письмо к голландскому посланнику».
Вспоминая затем январские события и прочитанную им копию письма Пушкина к Геккерну от 25 января 1837 года, Соллогуб замечает: «Письмо, впрочем, было то же самое, которое он мне читал за два месяца, — многие места я узнал».
Из сообщения Соллогуба, единственного человека, которому Пушкин читал ноябрьское письмо к Геккерну, видно, что молодой друг поэта не нашел между ноябрьским и январским письмами существенной разницы. Значит, и в ноябрьском письме не было утверждения, что автором дипломов на звание рогоносца был Геккерн. Иначе Соллогуб не написал бы в своих воспоминаниях и такой фразы: «Кто был виновным в сочинении “ругательных дипломов” осталось тогда еще тайной непроницаемой».
Ноябрьское письмо А. С. Пушкина к Л. Геккерну дошло до нас в виде фрагментов. Пушкин разорвал его и выбросил в корзину для бумаг.
Клочки, на которых были написаны эти фрагменты, составили, как считалось вначале, две черновые редакции январского письма. Пушкинисты Б. В. Казанский и Н. В. Измайлов в 1936 году провели анализ двух писем и осуществили их реконструкцию, доказав, что эти письма являются не черновыми редакциями январского письма Пушкина к Геккерну, а беловыми — ноябрьского. Отдавая должное огромной работе, ими проделанной, нельзя все же согласиться с принятой ими концепцией — возможностью реконструировать тексты писем посредством обоюдных заимствований. Полученные таким способом «текст А» у Измайлова и «сводный текст» у Казанского не отражают динамики событий с начала ноября 1836 года по 26 января 1837 года и изменения позиции поэта.
Приведем текст сохранившихся фрагментов первого пушкинского письма без позднейшей авторской правки, в переводе с французского языка.
Текст на первом листе письма:
Господин барон,
Прежде всего, позвольте сделать краткий обзор того, что только что произошло. — Поведение вашего сына было мне вполне известно и не могло быть мне безразлично, но так как оно не выходило из границ благопристойности и, кроме того, я знал, сколько моя жена заслуживает моей доверенности и моего <...> с тем, чтобы <...> на сердце молодой женщины <...> муж, по крайней мере, если он не поглупел, вполне естественно становится поверенным своей жены и ее твердым наставником. Признаться, я был не без тревоги. Случай, который в любое другое время был бы мне крайне неприятен, позволил весьма удачно выйти из положения: я получил безыменные письма. Я увидел, что время настало, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь забавную и столь жалкую, что моя жена, в удивлении от такой плоскости, не смогла удержаться от смеха и волненье, которое, быть может, некогда почувствовала она при виде этой великой и возвышенной страсти, угасло в отвращении самом покойном и как нельзя более заслуженном. Но вы, господин барон, какова была ваша собственная роль во всем этом деле?
Вы, представитель коронованной главы, вы были <...> старухе, вы разве только не подстерегали <...> углах, чтобы говорить ей о вашем сыне, и когда, больной венерической болезнью, он был изнурен лекарствами, вы говорили, подлец, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: возвратите мне сына —
Текст на втором листе письма:
Вы видите, что я не стесняю себя: но погодите, это еще не все: я же говорил вам, что дело запутывается. Возвратимся к безыменным письмам. Вы же догадываетесь, что они для вас интересны.
Следует еще раз подчеркнуть, что письмо написано Пушкиным первоначально как беловое. Об этом свидетельствуют четкий, разборчивый почерк и полная подпись. Все правки внесены «для себя». Некоторые новые слова не вполне разборчивы. Это сделало черновым бывшее беловое письмо.
Освободив первоначально написанный Пушкиным текст от последующих наслоений, получим следующее продолжение первой редакции:
2 ноября вы узнали от вашего сына новость, которая доставила вам большое удовольствие. Он сказал вам, что я в замешательстве, что моя жена боится одного из этих писем и что она от всего этого теряет рассудок. Вы решили нанести окончательный удар. Я получил <...> экземпляров безыменного письма (из тех, которые были распространены), но так как это письмо было изготовлено с <...> был уверен, что найду моего сочинителя, и не беспокоился больше. Действительно, после менее чем трехдневного розыска, я...
...— Если дипломатия лишь искусство узнать, что делается у других, и посмеяться над их планами, вы отдадите мне справедливость, признав, что были побеждены по всем пунктам.
Две вымаранные поэтом полустроки чрезвычайно трудно поддаются расшифровке. Ясно, что в них Пушкин подводил итог предпринятых им розысков «сочинителя» и они не могли содержать слов общего характера, вроде «нашел, что искал», «открыл истину» и т. п., иначе поэт не стал бы так тщательно вымарывать их.
Мне удалось расшифровать текст этих двух полустрок: Пушкин тщательно вымарал, а затем дополнительно еще и замаскировал следующие слова: «découvris le tentateur embar(r)as-sé irrévérencieusement».
И тогда все предложение переводится так: «Действительно, после менее чем трехдневного розыска я обнаружил искусителя, непочтительно поставленного в затруднительное положение».
Пушкин далее пишет:
Теперь я подхожу к цели моего письма. Быть может, вы желаете знать, что помешало мне до настоящего времени опозорить вас в глазах дворов вашего и нашего. Извольте, я вам сейчас это скажу. Я добр, простодушен <...> но у меня чувствительное сердце <...> Дуэли мне уже недостаточно <...> и чем бы она ни кончилась <...> достаточно отомщен ни <...> вашего сына, ни письмом <...> до малейшего следа этого подлого дела, из которого мне будет легко составить превосходную главу в истории рогоносцев. Честь имею быть, господин барон, вашим покорнейшим слугою А. Пушкин.
Пушкин начал править свое письмо с того, что вымарал и замаскировал (очевидно, желая сохранить оригинал письма) две полустроки на лицевой стороне 2-го листа письма, написав над ними «savais à qoui m’en tenir» («знал, как мне поступить»), а затем стал редактировать текст, сокращая и вписывая в него новые слова и целые предложения. Так образовалась первая черновая редакция «второй беловой редакции» письма, которое, как известно, тоже было найдено разорванным в кабинете Пушкина и дошло до нас в виде 16 (из 32) обрывков.
Bслед за Н. В. Измайловым и Б. В. Казанским я провел реконструкцию этой черновой и второй беловой редакции пушкинского письма. Но получил результаты, отличные от предложенных ими.
Текст первых двух страниц первой беловой редакции письма Пушкин оставил практически без изменений.
Текст третьей страницы подвергся наибольшим изменениям. Во-первых, Пушкин вычеркнул первый абзац (от слов «Вы видите, что я не стесняю себя» до слов «Вы же догадываетесь, что они для вас интересны»), сразу перейдя к событиям, произошедшим 2 ноября 1836 года. Во-вторых, он произвел значительную правку продолжающего письмо фрагмента:
Вы решили нанести окончательный удар. <...> составлен (составлено, -лена — в зависимости от рода имени существительного, написанного перед глаголом. — В. О.) вами и <...> я получил несколько экземпляров (из тех, которые были распространены), но так как это письмо было изготовлено с <...> был уверен, что найду моего сочинителя, и не беспокоился больше. Действительно, после менее чем трехдневного розыска я знал, как мне поступить.
Если дипломатия лишь искусство узнать, что делается у других, и посмеяться над их планами, вы отдадите мне справедливость, признав, что были побеждены на всех пунктах.
Теперь я подхожу к цели моего письма. Вы ее знаете. Я добр, простодушен <...> но у меня чувствительное сердце <...> Дуэли мне уже недостаточно <...> и чем бы она ни кончилась <...> достаточно отомщен ни <...> вашего сына, ни письмом <... ...> до малейшего следа этого подлого дела, из которого мне будет легко составить превосходную главу в моей истории рогоносцев. Честь имею быть, господин барон, вашим покорнейшим слугою А. Пушкин.
Что касается реконструкции второй беловой редакции письма Пушкина к Геккерну, то именно из нее делают вывод о «двухлетнем постоянстве» д’Антеса в его «великой и возвышенной страсти» к Наталье Николаевне, и именно она якобы подтверждает авторство Геккерна «дипломов на звание рогоносца».
Сначала — о «двухлетнем постоянстве». В промежуток из 22-х пробелов соответствующих строк с необъяснимо большим превышением укладывается 17-знаковый вариант Б. В. Казанского «années finissent», а Н. В. Измайлов так и не смог предложить какое-либо слово вместо многоточия в своем варианте «deux ans ... finiroint», который, впрочем, неверен и грамматически. Что касается «некоторого» или «известного» «впечатления на сердце молодой особы», то предложенное Измайловым слово «impression» не может поместиться в пропуск соответствующей строки. Казанский же переводит удачно найденное им «quelque effet» тоже как «впечатление».
Главное, пожалуй, вот в чем. Начатая Пушкиным фраза «Я хорошо знал...» должна иметь характер какой-то общей сентенции, а «двухлетнее постоянство» не обязательно для произведения впечатления для любого молодого человека на любую «молодую особу» (словосочетание, никогда, кстати, не использовавшееся Пушкиным, если ему надо было что-то сказать о женщине или девушке): одному для этого надо больше времени, другому — меньше.
Я предложил выверенную по месту и по контексту реконструкцию текста фрагмента письма, или в переводе, с примыкающим к фрагменту последующим текстом:
...вмешаться, когда я сочту это кстати. Я хорошо знал, что красивая наружность, несчастная физиономия, настойчивость двух гонителей всегда производят, в конце концов, некоторое действие на сердце молодой женщины и что тогда муж, по крайней мере, если он не поглупел, вполне естественно становится поверенным своей жены и ее твердым наставником.
От второго листа письма сохранилось только пять обрывков. Их перевод: «... <с вашим> сыном сличение, в намерении нанести задуманный удар. Список безыменного письма был составлен вами (перевод дословный; следовало бы перевести более точно стилистически: «С безыменного письма вами была снята копия», но тогда так не говорили. — В. О.) и <...> я получил три экземпляра <...> которые <были распространены>».
Итак, в тексте второй беловой редакции ноябрьского письма мы находим подтверждение того, что Пушкин обвинил Геккернов не в авторстве «дипломов», а в снятии и распространении копий «безыменного» письма. Было ли это письмо от «искусителя» Натальи Николаевны или от «доброжелателя», оповещавшего Пушкина о мнимой измене его жены с Дантесом с целью столкнуть его с кавалергардом? Возможны оба варианта.
Теперь о письме А. С. Пушкина к начальнику III отделения Его Императорского Величества канцелярии графу А. Х. Бенкендорфу. Письмо было написано 21 ноября 1836 года и, как считается, не отослано адресату.
Подлинник пушкинского письма был обнаружен сравнительно недавно в архиве П. И. Миллера, секретаря шефа жандармов. Черновик же пушкинского письма к Бенкендорфу (четыре клочка плотной голубоватой бумаги, исписанные с обеих сторон) поступил в ИРЛИ в 1929 году в составе так называемого майковского собрания.
Пушкин взял для черновика сложенный пополам лист бумаги с неоконченным письмом к неизвестному лицу, перевернул его на 90° чистой стороной вверх и начал писать быстрым и все более небрежным, по мере работы над письмом, почерком. Заключительная часть написана поперек строк начальной его части. В результате воспроизведение и анализ пушкинского текста представляют определенные трудности.
Черновое письмо Пушкина к Бенкендорфу было издано В. И. Саитовым и им прочитано, хотя, по замечанию Б. В. Казанского, и «не вполне».
Черновик несет на себе следы правки, сделанной рукой Пушкина (кроме одного исключения — о нем см. ниже), и образует, в свою очередь, как бы две черновые редакции. Текст первой черновой редакции легко соотносится с текстом сохранившегося белового оригинала, в чем можно убедиться, сравнив их.
Нашего внимания заслуживает анализ подчеркнутой строки на оборотной стороне первого листа черновика.
Остается только догадываться, почему исследователи не заметили следов чьего-то чужого (не пушкинского!) вмешательства в текст строки и не увидели, что достоверной можно считать только первую букву «М» из прочитанной ими как «ММН» аббревиатуры: вторая буква переделана в «М» из другой буквы (предположительно из «j»), третья — вообще не «H», а сочетание косой черты («/») со значком, напоминающим нижнюю часть строчной буквы «l»; поперечина же пресловутого «Н» — не что иное как часть второй буквы «t» слова «tout» из написанной позже поперек страницы строки. Кроме того, в следе строки вытерты буквы, эту строку продолжающие (части этих букв, не принадлежащие каким-либо написанным словам черновика, остались в следе слова, начинающегося с буквы «М»), и тщательно, «не по-пушкински», подправлен остальной текст в местах пересечений слов. Чья фамилия стояла за пушкинской «М» или начиналась с нее? Или чей титул?
Современная криминалистическая экспертиза вполне в состоянии ответить на этот вопрос. Тогда бы мы точно узнали, кого подозревал Пушкин (по крайней мере, до аудиенции у Царя 23 ноября 1836 года) в авторстве письма, положившего начало трагедии. В этой связи заслуживают внимания свидетельство В. Соллогуба о том, что Пушкин назвал ему «одну даму», и утверждение Александра II: «Я знаю, кто был автором анонимного письма. Это — Нессельроде», положенные в основу гипотезы В. Ходасевича о том, что автором анонимного письма (но не пасквильного «диплома», как предположил Ходасевич) была М. В. Нессельроде — жена министра иностранных дел Российской империи, злейший враг Пушкина.
Далее. Б. В. Казанский, по отдельным верхушкам слов и акцентам, оставшимся от нижней строки написанного поперек начального текста, восстановил ее так: «ployés ducorps diplomatique» — и дал такой перевод всей строки: «Я счел моим долгом предупредить правительство и общество, что один из чиновников дипломатического корпуса...». С реконструкцией Казанского нельзя согласиться по нескольким важным причинам. Хотя слово «employé» переводилось и переводится в настоящее время как «чиновник», но и в XIX веке, и сейчас под ним подразумевается обыкновенный «служащий» типа канцеляриста, письмоводителя. Пушкин не мог оставить этих слов после дальнейшей правки черновика, когда он напишет об авторе анонимного письма как о «важной особе», а над этой строкой даст к существительному, начинающемуся с «еm», определение «étrangers» (возможное чтение: «один из иностранных чиновников дипломатического корпуса»). Словари дают много слов, начинающихся с «еm». Но контексту письма с учетом правила переноса соответствует только одно из них — существительное «empirique» («шарлатан»).
Окончательная черновая редакция письма, если судить по ее сохранившимся частям, почти идентична оригиналу, кроме нескольких исключений. Так, например, Пушкин вновь возвращается в ней к варианту, где говорит об авторе полученного им анонимного письма как о «человеке <высшего общества>», а не о «важной особе». Становится очевидным, что Пушкин хотя и разгадал, кто был автором «безыменного» письма, но не пожелал представить решающих доказательств в официальном письме, чтобы не компрометировать свою жену.
Письмо Пушкина к Бенкендорфу было предостережением в адрес двух загонщиков жертвы, посягавших на честь Пушкина и его жены. Можно предположить, что на данной Пушкину аудиенции Николай I пообещал найти автора анонимного письма, полученного поэтом.
Барон и его «приемный сын» не могли допустить крушения своих честолюбивых планов и возобновили преследование Натальи Николаевны в надежде спровоцировать дуэль.
Пушкин посылает 25 января 1837 года Л. Геккерну письмо, которое барон выставит потом как формальную причину вызова Пушкина на поединок с Дантесом.
Считается, что Пушкин, работая над январским письмом к Геккерну, взял за основу свое ноябрьское, 1836 года, письмо, слегка подправил его и 25 (ранее считалось — 26) января 1837 года отправил барону. В качестве доказательств обычно приводят: упомянутые «копию» январского письма из военно-судного дела и «автокопию» того же письма; письмо П. А. Вяземского Великому князю Михаилу Павловичу; воспоминания К. К. Данзаса и В. А. Соллогуба.
Письмо Вяземского и позднейшие воспоминания Данзаса и Соллогуба вполне укладываются в русло той интерпретации преддуэльных событий, которая была принята по приказу Царя и устраивала как врагов Пушкина, так и его друзей — позволяя последним, как они думали, соблюсти интересы жены и детей Пушкина. «Надо признать, — отмечал П. Е. Щеголев, — что победу и в памяти современников, и в памяти потомства одержали они, друзья Пушкина. Своим пониманием Пушкина, которое было манифестировано ими сейчас же после смерти и по поводу ее, они заразили всех исследователей и биографов Пушкина».
Обратимся ко второй беловой редакции ноябрьского, 1836 года, письма Пушкина к Геккерну. Пушкин отредактировал на 2-й странице фразы о роли Геккерна:
Вы, господин барон, позвольте мне заметить, что роль, которая <...> во всем этом деле, не есть <...>. Вы, представитель коронованной главы, вы были сводником <...> вашему выблядку, или так называемому побочному сыну, вы управляли всем поведением этого молодого человека. Именно вы внушали ему низости <...> выдавать, и глупости, которые он <...> Подобный похабной старухе, вы <...> мою жену по всем углам, чтобы ей <...> сына, и когда, больной венерической болезнью, он был <...>.
Затем Пушкин карандашом написал над «сводником» слово, которое Б. В. Казанский и Н. В. Измайлов прочитали как «paternellement» и перевели его как «отечески». Но в оригинале нет второго «l»: Пушкин написал наречие «paternelement» («притворно отечески»), образовав его от прилагательного «paterne», а не от «paternel», и отсутствие в нем второго «l» в таком случае абсолютно верно.
Ошибку пушкинистов можно объяснить только «заимствованием» этого слова из «автокопии», которая в результате оказывается лишь списком с отредактированной Пушкиным второй редакции ноябрьского письма. И еще: ни стилистически, ни, в первую очередь, фактологически Пушкин не мог вставить в копию, если бы она была написана им самим, два слова «probablement» («вероятно») в одно, следующее за фразой о сводничестве Геккерна, предложение: «Все его (Дантеса) поведение было, вероятно, управляемо вами; именно вы, вероятно, внушали ему низости, которые он осмеливался выдавать, и глупости, которые он осмеливался писать».
Что касается «копии» из военно-судного дела, то и она оказывается дискредитированной упомянутыми «probablement» и «paternellement».
Итак, обе так называемые копии январского письма восходят к одному источнику — исправленной Пушкиным второй беловой редакции ноябрьского письма.
Что же было в январском письме Пушкина?
Сохранилось пять клочков с текстом, написанным Пушкиным карандашом с чернильными поправками2. Клочки складываются в неполный — три клочка средней части утеряны — лист.
Я не беспокоюсь, что моя жена еще слушает ваши притворно отеческие увещания, я не желаю, чтобы моя жена <...> некий наглый родственник г-н... после... и представлять ей гнусное поведение как жертвоприношенье... одному монарху... в сплетнях... примешивать и я... предостеречь от этого... я имею вашу мерку, вас обоих, вы моей еще не имеете. —
Вы спросите, что помешало мне опозорить вас перед нашим двором и вашим, и обесславить вас в..., которая мстит за меня... это не воображаете... оставить еще... подлое дело, которого я... и пр. — но, я это повторяю, необходимо, чтобы все отношения между вашей семьей и моей отныне были прерваны. —
К этому черновику можно добавить еще пять клочков из так называемого «майковского собрания» автографов Пушкина. Тексты на клочках не повторяются, что дает возможность рассматривать их в некоторой, хотя, разумеется, и условной, совокупности:
«...Я не... вы сыграли втроем одну роль... озабочен ни... наконец, мадам Экерн. Однако, ваш сын, недовольный... могу позволить, чтобы...»
«конечно, я не... еще менее... отпускать ей... волочиться и...»
«...хорошо, г-н барон, ...все это я не... позволить, чтобы...»
«Вот... Я желаю... было больше... которое недавно...»
«...пишет, что... Петербург (?). В феврале... родственниками... должность... император... правительство... говорил о вас... твердите...»
Можно найти некоторые соответствия отдельных частей этих черновых текстов текстам «копий». Более продуктивно рассматривать их как самостоятельный эпистолярный материал, так как в них нашли отражение моменты, отсутствующие в обеих редакциях ноябрьского письма и в пресловутых «копиях» январского письма. Во всяком случае, этот, несомненно пушкинский, эпистолярный материал, с большим основанием следует относить к январскому, 1837 года, письму Пушкина к Геккерну, чем сомнительные «копии».
То, что Царь и его ближайшее окружение узнали о существовании, по меньшей мере двух, писем Пушкина к Геккерну, косвенно подтверждено в конфиденциальном письме Императрицы Александры Федоровны к графине С. А. Бобринской: «Пушкин вел себя непростительно, он написал наглые письма (а не одно письмо. — В. О.) Геккерну, не оставив ему возможности избежать дуэли». Вспомним и о том, что в комиссию военного суда «письмо Пушкина» было передано через Нессельроде, которому Геккерн послал его в числе пяти документов. Но через некоторое время Геккерн направил Нессельроде еще один «документ, которого не хватало» в числе тех, что барон вручил ему ранее. Российский министр иностранных дел, который находился с послом Нидерландов в отношениях, выходивших за рамки официального протокола, не мог не выполнить требования официальной комиссии — предъявить ей важный документ. Можно уверенно предположить, что этим документом было настоящее январское письмо Пушкина, утаить которое барон теперь не мог, так как уже 4 февраля Данзас послал Бенкендорфу для Императора «своеручную» копию этого письма, узнав, что его содержание «перетолковывается в городе весьма в невыгодную сторону для Пушкина».
Из приведенных выше отрывков черновика письма Пушкина видно, что оно не имело оскорбительного характера.
Поэтому его нельзя было выставить причиной вызова на дуэль, и Геккернам пришлось выдать за полученное ими в январе письмо список с неотосланного ноябрьского письма, которое могло попасть в руки интриганов, например, от Екатерины Гончаровой, ставшей женой Дантеса. За «своеручную» копию январского письма, которую получил от Пушкина Данзас и которая была в руках Бенкендорфа, выдали, в свою очередь, упомянутую «автокопию».
Это полностью реабилитирует Пушкина и многократно усиливает вину двух интриганов, не желавших выполнить его справедливые требования.
...Вернемся на три года назад, в 1833 год. Как известно, Дантес явился в Россию «на ловлю счастья и чинов» из Франции через Германию, заручившись там рекомендательным письмом наследного принца Вильгельма Прусского к одному из влиятельных царедворцев — генерал-майору Адлербергу. Этого письма было вполне достаточно для наилучшего устройства Дантеса в России: Николай I был связан тесными узами с прусским королевским домом, его жена была дочерью прусского короля. Это объясняет интерес, проявленный к Дантесу нидерландским посланником в России бароном Геккерном, оказавшимся проездом в одном из европейских городов, в гостинице которого лежал больной француз. Барон взял молодого человека под свое покровительство.
Дантес был зачислен в кавалергардский полк, находившийся под патронажем Царицы и поставлявший высокородным девицам и дамам двора кавалеров для придворных балов. Служа в этом полку, Дантес подружился со многими отпрысками виднейших фамилий. Его приятелями были сын министра иностранных дел Д. Нессельроде и фаворит Императрицы А. Трубецкой.
Ни сам Дантес, ни усыновивший его Геккерн не могли, конечно, не обратить внимания на успех, которым пользовалась красавица Наталья Николаевна, окруженная толпой восторженных обожателей, среди которых были и приближенные Царя, и представители иностранной аристократии. Два интригана повели планомерную атаку на жену Пушкина, стремясь совратить ее и сделать игрушкой в своих руках.
Дантес, демонстрируя, по ироническому замечанию поэта, «великую и возвышенную страсть» к Наталье Николаевне, втерся в пушкинскую семью, где оказывал знаки внимания не только жене главы дома, но и ее сестре Екатерине, втягивая и ее в постыдную игру. Геккерн подкарауливал Пушкину по всем углам, где шептал ей о «любви» своего «сына», умолял «спасти» его. Позднее сын Вяземского писал, что объяснение «раздражения» поэта «следует видеть не в волокитстве молодого Геккерна, а в уговаривании стариком бросить мужа». Молодой женщине предлагались даже планы бегства за границу под дипломатической эгидой нидерландского посланника.
Мы, как и Пушкин, верим в совершенную невиновность Натальи Николаевны. Она сама оказалась, по выражению П. А. Вяземского, жертвой «адских козней», которые были устроены против Пушкина и его жены.
Царедворец М. А. Корф спустя годы вспоминал рассказ Царя о встрече с Пушкиным (не была ли эта встреча ноябрьской аудиенцией в Зимнем дворце?):
Под конец жизни Пушкина, встречаясь часто с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю как очень добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о коммеражах, которым ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию, сколько для нее самой, столько и для счастья ее мужа при известной его ревности. Она, видно, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мной, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. — Разве ты мог ожидать от меня иного? — спросил я его. — Не только мог, государь, но, признаюсь откровенно, я и Вас самих подозревал в ухаживании за моею женой.
Хорошо осведомленный Вяземский в своей записной книжке написал, что в деле было замешано «дипломатическое лицо».
Понимая, какие последствия могло иметь разоблачение интриги, в которой участвовали иностранцы и которая закончилась гибелью великого русского поэта, Царь приказал «предать всю историю (дуэльную. — В. О.) забвению». Было приказано опечатать бумаги поэта и сжечь те из них, которые могли скомпрометировать кого-либо из высокопоставленных лиц. Были приняты меры для предотвращения народного возмущения, которое могло бы обратиться против «иностранных шарлатанов» вокруг престола и поколебать сам престол.
В записке, показанной умирающему поэту придворным лейб-медиком Н. Ф. Арендтом, Царь взял на себя заботы о семье Пушкина, посоветовав ему «умереть по-христиански».
Два непосредственных виновника и исполнителя кровавой драмы были удалены из России.
Кто руководил ими и в чьих интересах они действовали? Выявление и конкретная вина всех возможных участников травли и гибели поэта еще требуют прояснения. По сию пору скрываются от общественности два важнейших документа — подлинник письма Пушкина к Геккерну от 25 января 1837 года и письмо Николая I к принцу Оранскому, в котором русский Царь описал своему родственнику, будущему голландскому королю, события, связанные с роковой дуэлью.
1 Орфография и пунктуация подлинника сохранены.
2 Подробно об этом — см. «Пушкинский сайт Владимира Орлова и Заряны Луговой» (http://pouchkin.com), раздел «Письма», статья «Январское, 1837 г., письмо А. С. Пушкина к Л. Геккерну (попытка реконструкции подлинного текста)».