Александра Митиха

Проза Просмотров: 1927

Сладко пахло корой от недавно порубленной ольхи. По сырым берегам небольшой речушки она росла густо и разной толщины. Стояли деревца тоненькие, а иногда встречались прямо великаны.

Крупный серебряный иней лежал на траве. Подходил к концу август, и скот на пастбище доярки начали выпускать позднее. Пользуясь выпавшим свободным часом, Александра Митиха решила спуститься к речке, подзаготовить на зиму дровишек. Шла она по траве в изодранных лаптях, и ноги сильно холодило. За поясом болтался топор. На плече висела небольшая веревка: на растопку принести домой сухих веточек.

От деревни до речушки с ольховой рощей было не больше километра. Столбиками стояли над крышами дымки: протапливались печи у запоздалых хозяек. Где-то у колодца звякнуло ведро, и этот звук далеко разнесся в застылом чутком воздухе. Заканчивалось второе военное лето. Второе лето деревня жила надрывно и тоскливо. Уже не один десяток похоронок принес старенький почтальон Миша. Из мужского населения — ни одного подходящего мужика, только один председатель, которого в любой момент могут отправить на фронт. Слышала стороной Александра Митиха, что он и сам бы не прочь призваться в армию. Собачья у председателя должность. То и дело вызывают в райисполком или в райком. А вопросы одни и те же: почему с хлебосдачей тянешь, почему посевные площади в хозяйстве не расширяешь, отчего свиноферма пришла в разорение? Все висит на председателе. А что он может поделать, если в колхозе стар да мал? Лошадей и тех на военные нужды забрали.

Худо председателю, да и остальным несладко. Особенно им, животноводам. Вставать приходится до солнышка. Коров подоить, на выпас пустить, навоз вычистить. Воды ко дню из колодца на стадо наносить. Выпадет свободная минутка — надо и дома обрядиться. На ребятишек пока еще не опереться. Кольке всего три годика, а Валя накануне войны на свет появилась. Малы. Отца и то не помнят. Уходил на войну, обнял детишек, да и заплакал. Ничего не сказал, видимо, вещает сердце у человека. Второе лето идет война, а всего два письма прислал Дмитрий.

Александру звали Митихой по имени мужа, колхозного плотника, всякого рукодельника. Он немного смахивал на цыгана: черноволосый, стройный в талии и широкий в плечах. Как всякий мужик, чувствовавший свою недюжинную силу, слыл самым смирным человеком в деревне. Его нередко звали на помощь соседи-новостройщики, чтобы поднять на верх избы тяжелые череповые бревна, кондовую матицу, чтобы потом стлать потолок. А еще Дмитрий был незаурядным кузнецом. Ковал для телег оси, различные детали к сеялкам, сошники к плугам.

Закопченная кузница сиротливо приткнулась к берегу речки. Возле нее росла одинокая рябина. Тяжелые пурпурные кисти призывно манили к себе.

Александра машинально свернула с тропинки и сорвала алую кисть. Ягоды показались ей сладкими, хотя малость горчили.

Дверь в кузницу долго не открывалась. Сюда давно никто не заглядывал, и она осела, туго поддавалась. На мехах, на горне, на прокопченных стенах лежала слежавшаяся пыль. Все так же в углу стояла скамейка. Возле нее на стенке висел кожаный фартук, который надевал перед работой Дмитрий. Перед войной Александра частенько заглядывала в кузницу, когда у мужа не оказывалось помощника — подростка Васьки. Качала меха, раздувая угли в горне.

Даже пробовала ковать, хотя, как говорил Дмитрий, — это не женское дело. После работы они умывались в ручье. Возле рябины он нежно привлекал ее к себе и бережно на руках переносил через топкий ручей.

Александра взяла в руки кожаный фартук, еще пахнущий углем и железной окалиной. Опустилась на скамейку и заплакала навзрыд.

За эти годы не ожесточилось ее сердце от тяжелой работы, от долгого ожидания писем. Дала себя знать нахлынувшая горечь и тоска, оторванность от любимого человека. И она заплакала.

В дверь кузницы заглянул солнечный лучик, напомнив Александре, что день начался. Она подхватилась и быстренько сбежала к роще. Срубила около двадцати ровных деревьев, очистила от сучьев и сложила в небольшой костер, сделав на комлевой части залысины, чтобы ольха просохла. Устала. Отяжелели натруженные на скотном дворе руки, и ломило в пояснице. А день еще только начинался, и дел впереди — как гороху в решете.

 

* * *

Александра была не из деревни мужа. Родилась она в небольшом починке. Там, где берет свое начало смутная речка со странным названием Белый Кер.

Вокруг починка — поля и польки, с великим трудом отвоеванные у леса. Избы с дворами точно заблудились, да с испугу прижались друг к другу.

С малых лет здесь приучались к труду, и редко кто из ребятишек оканчивал больше четырех классов. Так и у Александры за плечами была только начальная школа.

В шестнадцать лет ее выдали замуж. Будущего мужа она впервые увидела в день свадьбы. Сначала дичилась его, но постепенно привыкла к своему новому положению. Дмитрий был добр, терпелив и покладист. Сказывался и его возраст. Он уже отслужил действительную и умел ладить с людьми. И свекор со свекровью не обижали невестку. Не слыхала она от них худого слова.

Александре и теперь становилось не по себе, когда вспоминала она, как перед самой войной мужики привезли на санях свекра. Председатель колхоза послал его на лесозаготовки в соседний лесопункт. На лесоповале были и женщины. Помогая им вытаскивать бревна, свекор оступился, и нога у него попала под тяжелый комель. Приезжал живший за тридцать верст от починка фельдшер. Осмотрел, перевязал рану и велел больного доставить в районную больницу. Свекор заупрямился. И напрасно. Увезли его в город, когда нога совсем опухла и загноилась. Сделали операцию, которой свекор не перенес и умер. А тут война.

Осталась Александра в большом мужнином дому с двумя малыми детьми да старой свекровью, которой частенько нездоровилось.

Набрав сухих веток и связав их веревкой, Александра вскинула на плечо ношу и отправилась в обратный путь. Дома ее ждал неостывший чай, заваренный на брусничном, еще прошлогоднем, листу, и чугунок картошки с солеными огурцами.

— Ешь, — пригласила свекровь, — да иди на ферму, бригадирша уже забегала. Наверное, по сено поедете.

По пути на ферму она встретила почтальона Мишу, отправлявшегося в любую погоду за пять километров на почту в город. Миша отвел глаза: «Не было тебе письмеца, Александра. Может, сегодня принесу». Александра с надеждой посмотрела ему вслед.

А Миша неторопко вышагивал по полевой дороге, и цеплялись за ним давно вымеренные версты, точно не желая выпускать его за деревню. Уж больно хрупок был Миша. Лежать бы ему на печи или лапти плести деревенскому люду. Нет, сам напросился в почтальоны, желая, чтобы хоть какая-нибудь была от него польза.

На ферме суетилась бригадирша, кому-то за что-то выговаривая. Завидев Александру, бросила ругаться. Сказала ей: «Берите лошадей, запрягайте и выезжайте в поле за овсяной соломой. Скоро могут дожди зарядить, нельзя же кормине пропадать».

Только в глубоких сумерках закончился хлопотливый день, каких минуло сотни и каких предстоит пережить несчетное число. В избе под печью лежали, приготовленные к утру, сухие полешки. На шестке стоял чугунок с варевом. Ребятишки спали. Свекровь, как и утром, сказала: «Ешь». И добавила: «Спи, касатушка».

Приснился Александре сон. Будто она попала в незнакомый лес. Кругом хмурые, все в нависях плесени, вековые елки. Сквозь них едва-едва угадывалось хмурое небо. И куда ни пойдет, возвращается обратно, все в тот же лес. А уже день заканчивается.

Села Александра на поваленное дерево: ноги не держат. Вдруг слышит: сорока застрекотала над головой. То сядет на сучок ближней к ней елки, то взлетит, словно зовет. Вспыхнула надежда в груди, и отправилась Александра за птицей. Так и нашла нужную дорогу к дому.

Утром, растопляя печь, рассказала свекрови про свой сон. Та встрепенулась:

— Сон, конечно, с хорошим концом. Но сама птица — сорока — к пересудам, к предупреждению. Только к какому?

Через пару недель председатель колхоза позвал к себе в правление колхозниц. Начал он, как всегда, издалека. О том, что идет тяжелая война, упомянул о зверствах фашистов на оккупированных территориях, о героизме солдат, о стойкости всего советского народа. О том, что для достижения победы надо трудиться в тылу не только за себя, а за брата, мужа, отца, воюющих с врагом.

И, наконец, разговор подошел ближе к делу, ради чего и созвал женщин председатель.

— К нам в область, а значит, и в наш район, начали прибывать эвакуированные. Наверняка и у нас будут. Надо принять по-человечески, помочь людям, оказавшимся без дома и без куска хлеба.

Женщины тревожно смотрели на своего председателя, перешептывались.

— Что скажете? — спросил председатель.

— А чего говорить? Все ясно. Не оставлять же людей на улице, примем, — сказала Александра.

Минула неделя, другая, но эвакуированные так и не появились в колхозе. Как потом выяснилось, их отправили в соседний район, где был льноперерабатывающий завод. Там не хватало рабочих рук, имелось и жилье барачного типа. Зато неожиданно в деревне появился Иван Саперов. С тощей котомкой за плечами, весь высохший и седой. Убоявшись коллективизации, он покинул родное гнездо еще в 1928 году. Уехал со всей многочисленной семьей. Оставшимся родственникам начал писать только перед самой войной. Оказывается, поселился он в Забайкалье, устроился там на лесозаготовки. И вот теперь стоял он возле своей заколоченной избы с полуразвалившимся крыльцом, не зная, на что решиться.

Александра, возвращаясь с фермы, заметила старика. Его она знала только понаслышке.

— Ладно, — решила она, — в избе места и тебе хватит. Будешь в помощниках у моей свекрови.

Свекровка Евстолия долго всматривалась в Ивана, с которым в молодости ходила на посиделки в соседнюю деревню. Иван был старше ее всего лишь на два-три года. Точно она не помнила.

— И постарел же ты, Иван! Всякого, видно, повидать пришлось на чужой сторонушке.

— Годы не красят, Евстолия. А повидать пришлось всякого, — согласился он. — Уехали беспаспортные, таясь. На хорошую работу без документов оформиться почти невозможно. Завербовался в лесопункт. Жил с семьей в землянке, пока не срубил себе домишко. Как выбился в передовики да детей устроил, стало полегче.

— А чего ты вернулся, если жизнь наладилась?

— Старший сын на фронте погиб. А потом и средний. Младший учится в пехотном училище. Сам я в лесу надорвался. На врачебной комиссии признали инвалидом. Затосковал я. Захотел глянуть на родные места. Здесь и помирать буду.

— А жена как же?

— Жена, слава Богу, здорова еще. Дочери замужние рядышком, помогают.

Евстолия не стала возражать, услышав от невестки, что Иван Саперов останется у них на зиму.

— Валенки подшивать не разучился? — спросила она. — Где-то в амбаре три пары домокатаных лежат. Завтра, ужо, посмотрю.

С тем и легли спать.

 

* * *

Сентябрь простоял почти весь теплый. Только в конце месяца потянул сиверок, обронив робко первые снежинки. Потом снова степлило. Густой туман облепил деревню. Деревья за околицей были едва различимы, размывчивы. Избы через улицу казались картинками, наклеенными на белую бумагу.

Закончив утреннюю дойку, Александра направилась к колодцу набрать воды. За день к нему приходилось отправляться несчетное количество раз, чтобы напоить стадо. Правое плечо от коромысла с тяжелыми ведрами задубело, покрылось словно коростой.

Туман уже рассеялся, открыв голубое небо. Вытянув деревянную бадью, Александра наполнила ведра и уже собиралась взяться за коромысло, но услышала журавлиный крик. Она взглянула на чистое небо. Низко над осенней землей летела журавлиная стая. Зеленела озимь, деревья роняли последнюю листву, нахмурясь, стояли ельники.

Полыхала в разных краях война, сотнями тысяч гибли люди, многие — так и не успев отлюбить свое, народить детей. Александра проводила взглядом стаю журавлей. А птицы бесшумно скользили. Скоро их клин скрылся за лесом, унося прощальный крик. Отчего-то стало тревожно на душе и горестно. Долетят ли они до Африки, пересекая фронты и моря? Но ничто не остановит птиц в непреклонном полете, как и человека, идущего к желанной цели.

Вот и Дмитрий, подумалось ей, с миллионами солдат идет к заветной цели — к победе. Идет сквозь огонь и кровь. Дойдет ли? Хотелось верить, что останется жив и вернется к ней. Однако тревога не отпускала весь день. Не спалось и ночью. Возился за заборкой Иван Саперов. Сухо покашливала Евстолия. Одни ребятишки посапывали рядом с ней. К рассвету в избе похолодало, и Александра несколько раз вставала с постели и укрывала детишек вечно сползавшим с них одеялом.

Вечером после работы Александра собралась на хутор к женщине-гадалке. Хутор — остатки коренной деревни — стоял рядышком, на краю поля. Когда строилась дорога к большому торговому городу, власти распорядились перенести дома вдоль нового тракта. Избенка Марьи дряхлая, покосившаяся. Зато огород красовался свежими тесаными жердями.

Сын Петька, хотя и не вышел из подросткового возраста, был деловит. Сам вскапывал грядки, садил картошку и овощи. Только огород выручал его с матерью в трудные времена. Старший сын Марьи воевал.

Завернув в чистый платок кусок домашнего хлеба, наполовину состоявшего из картошки, Александра направилась к гадалке. Гадалка сидела на печке возле трубы. Грелась. Увидев посетительницу, кряхтя и охая, стала спускаться по деревянной лестничке на пол.

— Ты ли это, Александра? — спросила она.

— Я самая.

— Погадать? Слышала недавно от почтальона Миши, что писем тебе все нет и нет. Я уж и то спрашивала, не затерялось ли письмецо на почте? Миша ответил, что такого не может быть.

Александра сняла шаль и перекрестилась на красный угол, где в киоте находились иконы. Подала Марье узелок с хлебом:

— Уж не обессудь, что краюшка мала. Нынче в колхозе еще не давали ни крошки зерна.

— Спасибо и на этом, матушка, — молвила Марья. — Сейчас погадаем, узнаем, жив ли твой милушка.

Марья достала из шкафчика, где хранилась немудрящая посуда, старенькие карты. Подула на них, перетасовала и принялась раскладывать их на щербатом столе.

Лампа, заправленная соляркой, малость чадила, но масти карт все же угадывались.

— Жив твой Митрий, жив. Только не в родной стороне, а на чужбине мается. В плену, значит, — сказала Марья.

Александра при этих словах горестно, со слезами, вздохнула. Тяжело поднялась со скамейки и, не прощаясь, вышла в загустевшие предночные сумерки. Она не знала: верить или не верить услышанному. Решила — не верить.

До конца войны она не слышала ничего о судьбе своего мужа. В начале августа сорок пятого года, возвращаясь с отгремевшей войны, зашел в избу переночевать фронтовик из соседнего сельсовета.

— А ведь я тебя, кажется, признал, — сказал за поздним ужином бывший фронтовик.

— Откуда ты меня знаешь?

— На фотокарточке довоенной тебя видел. Стояла с мужем. Дмитрием зовут. Так?

Александру ровно сдуло со скамейки. Она всплеснула руками:

— Не тяни. Рассказывай, что с ним произошло? Жив ли?

Захожий солдат сказал:

— Я с Дмитрием с самого начала оказался в одной команде. Вместе учились военному делу в запасном полку, да не доучились. Как немцы поперли в Белоруссию, нас сразу бросили на фронт. Попали в окружение. Во время бомбежки бросились в придорожный лес. Я видел, как Дмитрий упал на обочину дороги. Убило или ранило — не ведаю, потому как был сильно контужен. Товарищи меня вынесли. Через несколько дней я оклемался. Потом наша часть прорвалась к своим. Воевал дальше. Всякое случалось, однако Бог миловал. Довелось вернуться в родные края. А ты, Александра, пока надежды не теряй. Может быть, и объявится Дмитрий.

Едва рассвело, как солдат стал прощаться. Развязал вещмешок и достал горсточку колотого сахара:

— Твоим ребятишкам. Спасибо за гостеприимство.

 

* * *

С сыном Александры Колькой я познакомился и подружился, когда пошел учиться в начальную школу.

Колька был старше меня на два года. Выглядел не по возрасту самостоятельным и деловитым. Помогал матери на ферме, доводилось ему быть за пастуха.

Пасли коров в огороженной пригороде. Нередко стадо находило в изгороди проломы, оставленные то ли медведем, то ли лосем, и уходило к дальним сенокосам, лежащим за восемь-десять километров. До ночной темноты разыскивал коров Колька. Он изучил все дороги и тропы в суземе, стал обладать звериным чутьем. С ним я охотно ходил по грибы, зная, что с таким дружком не заблужусь в лесу.

В зимнюю пору, сделав домашнее задание, я отправлялся к Кольке и засиживался иной раз допоздна. Бабушка Евстолия к тому времени достигла самого преклонного возраста — ей перевалило за девяносто, но в бане мылась еще без посторонней помощи. Казалось, прежние хвори совсем отступились от нее.

Иван Саперов тоже был жив. Плел лапти, делал кадушки липовые для различных солений. Охотно соглашался выстрогать лыжи для ребятишек. Для лыж он выбирал по весне небольшие, прямые березки, желательно без сучьев. Грубо тесал и затем концы совал под перевод в дровяном сарае. На задние концы навешивал тяжелый груз. Таким образом носки будущих лыж загибались. Потом высушенные заготовки стругал на самодельном верстаке. Прожигал каленым прутом дырки для креплений.

В длинные зимние вечера, испив чаю, Евстолия долго молилась и уходила спать. Иван Саперов начинал нам рассказывать разные бывальщины. А Александра, если выпадала ее очередь, уходила на ферму дежурить.

Позже, повзрослев, я все удивлялся, как она могла столько вынести тяжелого труда, словно родилась двужильной.

Евстолия, иной раз всплакнув, говорила ей:

— Выходила бы ты замуж, Александра. Дмитрия с войны не вернешь. Без мужика все остатные силушки вымотаешь.

Александра хмурилась и ничего не отвечала свекровке. И вот, словно бы учуяв такие разговоры Евстолии, заявился однажды в избу тот самый захожий солдат, сослуживец Дмитрия. Засиделся он недолго.

— Овдовел я год назад. Жена оставила на руках пятерых ребятишек. К тому же работаю бригадиром в колхозе. Все дни дома, почитай, не бываю. Как угорелый: то на ферму, то в поля... Одну работу свалишь, другая приспевает. А дети растут, пригляд за ними нужен. Выходи, Александра, за меня замуж.

Александра покачала седеющей головой, улыбка осветила ее доброе лицо.

— Ладно. Только при одном условии: переезжай со своими детьми ко мне. Изба у меня просторная — пятистенок, да еще мезонин. Вот только двор нужно подрубить, да в баньке печку сложить.

Так Александра неожиданно для себя второй раз вышла замуж.

Евстолия даже обрадовалась. Одобрил это решение и Иван Саперов. А Колька хмурился, но свои мысли держал при себе.

Однажды, лежа с ним на полатях, я поинтересовался, пойдет ли он учиться в седьмой класс.

Колька шепотом сказал:

— Нет, в седьмой класс не пойду. Попрошу у мамы денег и уеду в Крым. Там живет мой дядька, мамин брат. Он преподает в автотехникуме. Попрошу, чтобы устроил учиться, и буду потом шоферить. Повидаю разные города и разных людей. А понравится — совсем останусь в Крыму. Говорят, что там очень тепло, можно круглый год купаться в море. А яблоков всяких сортов — пропасть. Говорят, что там растут апельсины и лимоны. Ты пробовал их?

— Нет, конечно. Откуда у нас такие фрукты, если даже яблоки в магазине не продают. Одна у нас ягода — брусника да клюква. Как приедешь, напиши обо всем.

— Напишу, — пообещал Колька.

Александра, скрепя сердце, отпустила его в Крым к брату, наказывала писать почаще.

Колька осенью на попутной машине уехал на ближайшую железнодорожную станцию. Я не получил от него ни одной весточки. Да и матери он вскоре перестал писать. Видимо, обжился, привык к новому месту и не очень скучал по родной деревне.

 

* * *

Страна со слезами хоронила Сталина. Некоторое время спустя пал Берия. Наконец, руль управления государством оказался в руках у Хрущева. Отголоски московских событий живо обсуждались взрослыми. Но никто не выражал особого восторга новыми правителями.

Жизнь в деревне ни на йоту не изменилась ни в лучшую, ни в худшую сторону. И Александра Митиха по-прежнему трудилась на своей ферме, на своем огороде, поднимала детишек от нового мужа. По-прежнему не было покоя ее усталым рукам. Годы ее вышли, но ничтожная пенсия не давала возможности отдохнуть, съездить хотя бы раз в жизни в санаторий.

Я заканчивал учебу в средней школе, когда случилось это событие. Уже давно на свете не было почтальона Миши. Его заменила тихая и обходительная тетя Катя. Уходила она на почту к восьми часам утра и аккуратно, ровно через два часа, с толстой сумкой на ремне вновь появлялась в деревне.

Александра встретилась с ней у калитки, поздоровалась и хотела было идти дальше, намереваясь увидеть председателя. Но Катя остановила ее:

— Тебе, голубушка, письмо. Да не наше, заграничное.

И со вздохом протянула иностранное письмо. Адрес был написан по-русски, отчетливо и даже красиво. В почерке Александра почувствовала что-то знакомое. Она взяла письмо и опрометью бросилась в избу.

Душа ее замерла, когда она прочла первые строки:

«Здравствуй, моя дорогая женушка Александра! Пишет тебе твой Дмитрий. Появилась возможность, и я решил рассказать о своей судьбе. После войны уже прошло довольно порядочно времени, но я до сих пор помню, как взял в руки винтовку. Часть наша попала в окружение. Раненым, без сознания, попал в руки немцев. В лагере меня вылечил русский врач, тоже оказавшийся в плену. Из Германии попал в Бельгию, где заставили работать на шахте. Когда во Франции высадились союзники, нас освободили. Тогда много ходило слухов о том, что бывших военнопленных в Советском Союзе не жалуют. Я ничем не запятнал себя, не прислуживал фашистам, не был предателем. Но после прочтения газет задумался над своей судьбой. В общем, струхнул и ехать домой отказался. Теперь живу в Канаде, в большом русском поселке. За несколько лет скопил достаточную сумму денег и купил участок земли. Словом, как здесь говорят, стал фермером. Работать приходится много, но не ропщу — работаю на себя. Живу в достатке. Одного не хватает: тебя и милой моей деревеньки...»

Александра, как во сне, дочитала письмо, не особо вникая в смысл. Она поняла лишь одно: Дмитрий жив. И от вести, что он жив, несказанно обрадовалась. И, в то же время, почувствовала себя безмерно виноватой перед ним. При живом муже вышла замуж! Эта мысль не давала ей покоя весь вечер и всю ночь. Сон не шел.

— Успокойся, не вини себя, — встревоженно сказал второй муж Александры Василий. — Кто мог подумать, что случится такое?

Он со вздохом присел на лавку рядом с Александрой и продолжил:

— А что не вернулся домой, так дело не в простой слабости. Действительно, в те времена тысячи людей осуждались безвинно и из одного лагеря попадали в другой, в безвестности пропадали. Вот и посуди, зачем Дмитрию нужно было возвращаться?

— Что же мне теперь делать?

— Отпиши Дмитрию все, как есть, ничего не утаивая.

 

* * *

Минуло немало лет. Я не знаю, подала ли ответную весточку в Канаду Александра. Жизненная моя дорога кидала меня по разным сторонам большой страны, и даже в Центральную Америку.

Когда я вернулся к родным тропам и знакомым с детства полям и лесам, Александра находилась еще в полном здравии и в преклонном возрасте.

Старый дом сгорел, и колхоз выделил ей комнату с кухонькой в двухквартирном доме, которые тогда строились повсеместно.

На дворе была кампания по поднятию Нечерноземья.

— Жить бы да жить, да осталась одна, — сказала она при встрече. — Нет на свете бабушки Евстолии, Ивана Саперова, Василия, моего Кольки.

— А где Валя, остальные ребята от Василия?

— Разъехались. Никто не пишет. А уж я ли за ними не ухаживала, ни в чем не отказывала? И то сказать — жили небогато. Может, потому и забыли про меня?

Александра заплакала. Нечем было утешить старую женщину.

Тишь стояла над деревней, переживающей очередную катастрофу. Пожалуй, пострашнее той, которую она вынесла на себе в военные и послевоенные годы. На улице лишь изредка встречались пожилые люди. Молодые разъехались в поисках работы, в поисках лучшей доли, и детишек можно было перечесть на пальцах. Стало быть, некому будет пахать и сеять, продолжать род людской.

Горькая тишь стояла над деревней. И одиноко в окошечко смотрела мне вслед Александра.

 

 

 

 

 

Об авторе

Панов Р. А. (г. Вологда)