СЕНО
Через город возят сено
Поутру грузовики.
Им вослед глядят, краснея,
Городские мужики.
По своей, чужой ли воле,
Но осели в городах —
Летом хочется до боли
Видеть травы на лугах.
Отличишь в толпе их сразу,
Хоть примет особых нет:
Помедлительнее разве,
Да в глазах нездешний свет.
Постоят. Пойдут, сутулясь.
Не мешай им вспоминать!
Будет долго среди улиц
Запах луговой блуждать.
РОДНЯ
Сельский вечер пахнет свежим сеном,
На крылечке — вся моя родня.
Та родня, что с карточек по стенам
Не мигая смотрит на меня.
Для меня родня — и суд и совесть,
Перед ней за все держу ответ.
Я фамильную листаю повесть
От начальных незакатных лет.
Дед Василий, ты сидишь, плечистый,
Будто не отпело воронье,
Грамотеем был и гармонистом —
Что-то есть в моей крови твое.
Уронила руки на передник
Плакальщица, бабушка моя.
Твой я, Харитоновна, наследник:
Приручаю песню-соловья.
Дядя мой — веселый, как на фото,
Жизнь твоя — падучая звезда:
В сорок пятом не вернувшись с фронта,
Молодым остался навсегда.
Разговор идет о том, об этом,
Про нескладное житье-бытье.
Помогает мне родня советом,
Говорит решение свое...
Если заболит душа от ссадин,
То опять в один из вечеров
На крыльцо моя родня присядет
Да и спросит, как я жив-здоров?
ДОНЧАК
Борису Куликову
Степь ушла в небеса... Я в Москву
не за новыми песнями — с песней,
что, быть может, иных интересней,
ведь слова собирал, как траву.
Я бездонный колодец копал,
чтоб вода их живила, как чудо,
если сушь неизвестно откуда
за околицей сеяла пал.
Сорок трав — простоты не простой —
народились под сердцем кургана:
разнотравье ни поздно, ни рано
я собрал... Пейте певчий настой!
Преогромен московский казан,
где кулеш голосов и моторов.
У Москвы, может, собственный норов
Но я с Дона, а значит, казак!
По обличью такой же, как все,
тем отличен я — личность донская,
что за мною, искру высекая,
ходит конь, как ходил по росе.
Не миражный дончак... Всюду конь!
Объяснить не под силу такое.
Наисамое что есть донское
подойдет и торкнется в ладонь.
Не сбивает с пути колготня:
хоть назначьте бесценную цену,
не пойдет в циркачи на арену —
посерьезней дела у коня.
* * *
Полудикий табун за рекой —
гривы долгие, ржание, храп...
Я, какой-никакой, хуторской,
это Гера — заезжий арап;
он прикупит соседский курень
да и втридорога запродаст,
не заметив плакучую тень
возле белых, загубленных астр.
Я хожу, я смотрю на людей,
но под вечер к Задонью гребу:
что мне «ящик», а в нем лицедей —
лицедея видал я в гробу!
Мне бы только табун отыскать
и арканом словить вожака —
волчью сытъ, эту дикую стать,
неклейменную плоть далека.
А потом — непонятней всего! —
перерезать арканную нить
и, рукой не коснувшись его,
отпустить, как себя отпустить.
РАКЕТНЫЙ ДИВИЗИОН
На петлицах моих бородинские пушки
пью березовый сок
и напиться еще бы!..
Боевое дежурство, лешачьи чащобы,
а по осени
Пушкиным грезят опушки.
ВЕЩИЙ СОН
Николаю Туроверову
Вознесенье пасхального гуда,
только взор упадает во тьму...
Этот сон, я не знаю, откуда,
этот сон, я не знаю, к чему:
скачет лошадь, убитая лошадь,
мимо русских кладбищенских плит;
след копытный — свечение плошек,
дым встает и к востоку летит
против сильного ветра — в пределы,
где невмочь и терпеть и любить...
Белый флаг — мое белое дело,
золотая рассыпалась нить;
ну а дым — все чернее, чернее,
развевает, как искры, шитво:
я на родине, только не с нею,
как мне жить, если всюду мертво!..
Окровавилось бранное стремя
и загнало казачьих коней.
Кто стоит, ожидая расстрела?
Тот, кто родину любит сильней.
* * *
Метель хмельна, как сватья!
Чу, гомон у двора...
Втроем заходят братья:
«Ну, как живешь, сестра?»
Она их привечает,
сажает вкруг стола.
Сама не отвечает.
«Сеструха, как дела?»
Качает ребятенка
и думает свое.
«Ну, как тебе, сестренка,
замужнее житье?»
Неразговорчив тоже,
подсядет к ним свояк,
а братский спрос все строже:
«Сестра, живете как?»
С лихвою в доме злата,
с лихвою серебра.
Сидят в гостях три брата,
глядит на них сестра.
Так что же, неулыба,
потерянно молчишь?
Как тягостная глыба
сутулит братьев тишь.
* * *
Всю ночь реки большое тело
вздымалось в схватках родовых,
наутро — тихо розовело
в закраинах береговых.
А от излучины теченье
всесильностью стремнинных вод
несло речное облегченье —
новорожденный ледоход.
И я следил с веселой грустью,
у весноводья на краю,
как торопились льдины к устью,
перегоняя жизнь мою.
На берегу легко дышалось
и так хотелось одного —
чтоб все на свете начиналось
и не кончалось ничего!