Надо ли думать о душе?

Мировоззрение Просмотров: 5301

Перечитывая К. Леонтьева

В моей домашней библиотеке есть небольшой томик в зеленом переплете — К. Леонтьев «Из наследия». Я часто его открываю, особенно — перед сном, когда за плечами стоит тяжелый изнурительный день, когда усталые нервы ищут тишины и покоя. И вот книга открыта, ты погружаешься в чтение и сразу... сразу же начинаешь задумываться о душе. — О чем, о чем? — встрепенется сейчас какой-нибудь пронзительный скептик и покачает укоризненно головой. И в этой укоризне встанет мне приговор — о какой, мол, душе вы печетесь, товарищ писатель? Ведь у ваших земляков сейчас одно на уме — как бы выжить, как бы спастись от всех этих нынешних чиновников-бюрократов, а самое главное — как бы заработать на кусок хлеба и оплатить крышу над головой, а вы... а вы?! Вон уже и нищие появились в Кургане, да, да! И на главных улицах, и на автовокзале, и у Божьего храма.

И у Божьего храма... Я часто думаю о его будущем дне, — и сразу же на душе — радость. А потом, потом словно бы какой-то толчок изнутри, и вот уж рядом с радостью возникает печаль. Она вся какая-то прозрачная, легкая, как дыхание. Как будто легкий ветерок потревожил тихое озеро, и возникла волна. Но почему, отчего? И почему так тоскует и томится душа. Ведь наш кафедральный собор святого Александра Невского открыт уже не первый год, и теперь каждый может зайти в его широкие двери, чтобы поставить свечу и помянуть близких, а то и просто поднять глаза на икону и задуматься о душе. Как это хорошо! Вот и К. Леонтьев пишет о том же: «Буду же верить в Евангелие, объясненное Церковью... Боже мой, как хорошо, легко!»

Но что же такое Церковь, что же такое храм? Вопрос этот легкий и трудный, а по Леонтьеву это выглядит так: храм возник не только как дом для молитвы, но и как пристанище для души, для нашей живой души. А поскольку душа живая, то она все время растет, набухает, она даже как бы физически продвигается во времени и в пространстве, а раз это так, то не нужно вставать на ее пути и не нужно грешить человеку против самого себя. Вот мы почти и дошли до сути. И сразу же, вы чувствуете, на нас повеяло чем-то недавно слышанным и знакомым. Что-то подобное доходило до наших ушей даже с телевизионного экрана, но чаще всего со страниц некоторых газет и народных изданий. Таких, к примеру, как сборник «Будь верен до смерти» — собрание проповедей митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского высокопреосвященнейшего Иоанна. Когда я прочитал этот сборник, то вдруг подумал: а ведь некоторые мысли из сборника и мысли К. Леонтьева как бы тождественны и синхронны, и еще я почувствовал, что митрополит Иоанн как бы углубил эти идеи и приспособил к нашим тревожным дням. Да, это правда. Но что значит — «приспособил»?..

Во-первых, автор очень мудро определил, что самые тяжелые грехи у человека — это грехи против самого себя. И потому никогда, никогда, вы слышите, — никогда не следует предаваться унынию и отчаянию, не нужно даже и думать о смерти, как о каком-то бегстве от тягот земных. И во-вторых, не надо пытаться разрушать себя излишествами — пьянством и прочим дурманом... А в-третьих, нельзя тратить впустую свое личное время, а нужно активно работать, постоянно трудиться для ближнего и для всего общества, среди которого мы живем. А в паузах между трудами — прилагать все усилия к своему духовному росту и просвещению... Согласитесь, как все ясно, доступно! Соблюдай эти три единства — и ты спасешь свою душу, не потеряешь никогда своего лица.

И вот сейчас я прервусь. Я потому сделаю паузу, что мне показалось, что кто-то сейчас подумал: а ведь мы забыли саму книгу К. Леонтьева, отошли от ее страниц. Нет, уверяю вас, не забыли. Наоборот, мне хотелось, я стремился наиболее простым и доступным словом объяснить некоторые откровения выдающегося русского философа. Мне хотелось хоть немного заинтриговать вас, чтоб вы сами открыли эту книгу. А потом бы от сочинений К. Леонтьева потянулись бы к трудам Н. Бердяева, В. Розанова, М. Булгакова, И. Ильина... Сейчас это легко сделать, а еще лет пятнадцать назад все это было бы пустой мечтой. Но почему? Да потому, что книги эти хранились в спецхранах и совершенно не издавались у нас. И вот сегодня сняты все запреты, и вдруг оказалось, что все эти русские мыслители как бы гениально догадывались о наших сегодняшних днях. Ведь они еще полвека назад предупреждали о многих серьезных испытаниях, которые выпадут нынешней России. И почти все их прогнозы сбылись и сбываются. Как это ни удивительно, но это так. Дорого стоят такие, к примеру, суждения того же К. Леонтьева, — что Россия, если она пойдет путем Запада, то неминуемо начнет терять свою самобытность, а вместе с ней государственность. И вот почему философ ратует за духовную дисциплину, за народную нравственность, за порядок. Причем все эти слова следует понимать буквально, без всяких подтекстов. И если уж порядок, то он должен быть всеобъемлющ — от порядка в единой и неделимой Родине до порядка в нашей душе. Конечно, по-разному можно относиться к таким положениям при нынешнем безудержном плюрализме. Но давайте пробежимся по многим журнальным и газетным статьям — разве они не об этом? Ну, конечно, об этом — о том, что пришло время всеми силами укреплять нашу государственность и духовность, и о том, что России поможет только Россия.

И все же, как трудно закрепляются в жизни здоровые начала. Одна надежда — на будущее. Вот и Константин Леонтьев пишет о том же: «Народ же, выносящий страх Божий и насилие, есть народ будущего...» Какие обнадеживающие слова! Но они — о завтрашнем дне, мы же с вами живем настоящим, где очень тесно перемешались и добро и зло, и на этом бульоне вызревает на наших глазах какая-то нравственность, но вот какая? Этот вопрос труден еще и потому, что основная масса людей нынче озабочена не созиданием, а выживанием, и сама духовность то и дело впадает в политическую услужливость, а на этом далеко не уедешь. Да и согласитесь, ведь получается грустное зрелище, когда художник или писатель славит сегодня либералов и социал-демократов, а завтра, — если выгодно, — кадетов и монархистов, а послезавтра опять будет кого-нибудь — в зависимости от конъюнктуры. Горько это, но разве закроешь глаза? Вот и получается из художника камердинер или бойкий администратор, а душа-то при этом забыта — и это ужасно. Но жизнь все равно возникает и на развалинах, и потому наши читатели и зрители прямо в лицо бросают творцам — где, мол, нынче искать идеалы, на чем и на ком остановить свою душу? Неужели счастье только в том, чтобы стать банковским клерком или открыть какой-нибудь прибыльный магазинчик? Эти вопросы так часто ныне повторяемы, что они стали почти риторическими. И все же за ними стоят очень твердые жизненные реалии. Начну с личных примеров...

Как-то, признаюсь, я попал на большую моду. Ну, пусть ненадолго, но все равно. Кто-то подумает сейчас, что я иронизирую над собой, но не спешите со своим приговором. Впрочем, все по порядку. Началось с того, что на одном из последних российских писательских съездов я выступил в прениях. Волновался, конечно, на столь высокой трибуне, но все же сказал, о чем просила душа. А она давно изнывала от груза самых тяжелых вопросов. И среди них были для меня роковые. Ну, например, — почему нынче в наших книгах и журнальных публикациях исчезла тема труда? Как будто тему эту кто-то навеки заминировал или загородил от читателя колючей проволокой, по которой пустили электрический ток... Или почему слова — Совесть, Родина, Нравственный Долг, Душа — в устах нашей демократической прессы стали почти что ругательными и ужас как неприличны? Или — почему наша литературная критика, а заодно и философы в упор не замечают того, что наш терпеливый российский человек уже смертельно устал от «чернухи», от книг «без надежды», от всякого рода подделок под западных литературных оракулов?.. Одним словом, в своем выступлении я размахнулся на многое, но успел ответить только на первый вопрос. Вернее, попытался ответить. А закончил я свое выступление буквально так: «Так что же делать, где искать идеалы? Как спасти свою душу?.. На эту тему, наверное, должен сказать кто-то умный и мудрый. А мне же почему-то вспомнился сейчас далекий день 9 Мая 1945 года...». Но прости меня, мой читатель, что я как бы цитирую самого себя. Но это не прихоть какой-то самоиронии, — а ради существа дела. Так что я продолжаю: «В тот праздничный день в моей деревне Утятке был митинг, на который собрались школьники, старики и даже малые дети. Я же, восьмилетний мальчишка, не смог быть вместе с ними. У меня просто не было сил и душили сильные слезы. Ведь никто из моей родни, — по мужской линии, начиная с отца, не вернулся домой. За войну мы устали получать похоронки. Одним словом, я смотрел обреченно в окошко и считал себя самым несчастным. И в это время зашел сосед-старик Волков Павел Васильевич и прямо с порога:

— Витек, хватит реветь-то. Ты теперь остался за мужика, а наше дело с тобой — работа. Так что давай одевайся и поедем с тобой рубить жерди...»

И далее я продолжал с той высокой трибуны: «Думаю, что и мы с вами не должны впадать в уныние, в “плач Ярославны”, а тоже должны быть мужчинами и тоже должны поехать “рубить жерди”. Потому что только работа спасет нас. И душу нашу, и нас самих...»

И вот, наверно, с этих последних слов-то и разгорелся сыр-бор. Ведь через несколько дней я уже был в Кургане, а еще через день — в своей родной Утятке. И, странное дело, ко мне подходили многие из моих земляков, особенно учителя, и горячо благодарили и жали руку: «Слушали твое выступление по центральному радио. Спасибо тебе!» А другие уж совсем говорили что-то для меня непонятное: «А ты, Федорович, выходит, мужественный человек. Здорово ты им врезал. Так держать! А мы-то всегда поддержим...». Одним словом, я почувствовал, что попал на какую-то моду. А потом и в городе начались телефонные звонки и снова: «Хорошо, что так выступил, не побоялся...». И после этого я зажал голову и раздумался: а собственно, чего я такого сделал, что меня надо поддерживать и даже подхваливать? И вдруг где-то на десятой минуте, простите за шутку, дошло, наконец, — а ведь я действительно пошел как бы против течения. Судите сами, вся пресса и весь эфир полны репортажами и сообщениями о разных митингах и тусовках, полны разных политических обвинений и разоблачений, да и все наши тонкие и толстые журналы тоже разбухли от политической публицистики... Да что говорить — люди стали все это принимать уже за норму и правило. Вот почему многие мои земляки-притобольцы, те же учителя, на полном серьезе считают, что существует даже некий приказ сверху нашим газетам, журналам — писать теперь только о политике и еще раз о политике, а все другое — нормальную человеческую жизнь, наши обычные трудовые дела и заботы — отбросить куда-то за борт и прочно забыть. Так стоит ли, видимо, удивляться тому телефонному звонку: «Молодец, Федорович...» И все-таки мне грустно и тяжело и хочется снова спросить кого-то умного, мудрого: так что же случилось с нами? Неужели и правда, что мы, русские, люди крайностей? Ведь раньше мои коллеги по литературе и журналистике писали о труде стихи и поэмы, сочиняли зажигательные репортажи и документальные повести, а сейчас и вспоминать-то об этих темах страшно, потому что обвинят сразу во всех смертных грехах и даже в симпатиях к застойному времени. Я, признаться, не знаю, уцелели бы сейчас от нашей критики даже такие великие мастера, как Паустовский и Андрей Платонов. Ведь именно последнему мечталось написать когда-нибудь о труде с таким же чувством, с каким мы пишем о первой любви. Ах, бедный Андрей Платонов! Живи он сейчас, ему многое пришлось бы претерпеть за это крамольное желание.

Но простите меня, что я отвлекаюсь на литературные темы. Меня извиняет одно, что настоящая литература — это та же жизнь, быстротекущая, бурная. Вот такая, как сейчас за окном. И нам с вами нужно уцелеть в этом бурном море и даже обрести веру в свои силы, надежды. Но как? Действительно, как? Если наша культура, духовность задыхаются в тисках голой коммерции, если многие храмы в нашей душе, да и настоящие храмы до сих пор не восстановлены, если сама наша Родина тоже находится в состоянии полуразрушенного храма, который скоро и вовсе разрушится, если... Если все мы с вами, забыв про политические амбиции, не начнем работать. Да так энергично начнем, неистово, как в том далеком уже сорок первом году. Но здесь мои мысли перебил телефонный звонок. На проводе был корреспондент одного журнала: «Виктор Федорович, читал ваше выступление на съезде, и я согласен с вами, что только работа спасет нас». — «Спасибо за поддержку».

«Но я к вам по делу. Нас интересует статья на эту тему. А может быть, и рассказ. Не могли бы вы что-нибудь из старых запасов?.. У вас же — деревенское прошлое, а наша деревня все время в трудах и в работе. Да что тут! Сейчас все мы должны поехать “рубить жерди”, чтоб спасти свою душу. Я пользуюсь вашей лексикой».

«Но в Москве же много авторов. Напишут получше меня». — «Вы знаете...» — Он многозначительно замолчал, но я его сразу же понял, почувствовал. Да, в наших больших городах и столицах не принято нынче размышлять на такие темы, как Душа, как Работа.

А потом такие же просьбы — дать статью — последовали еще из других газет и даже из одного детского журнала. И шли дни и недели, а я не торопился откликнуться на эти просьбы. Вот и теперь в раздумье: а будет ли кому-то польза от моих монологов? Ведь все мы с вами уже насмерть устали от обильных речей на митингах и собраниях, устали от шумных и принципиальных «круглых столов» на телеэкране, устали от новоявленных оракулов, которые под шумок разных предвыборных сходок устраивают собственную судьбу и карьеру. Так что же делать? Думаю, нам нужно вернуться к человеческой норме. Но что же такое норма? Думаю, во-первых, рабочий человек должен цениться нами выше крикуна и самого яркого демагога. А во-вторых, в обществе должна постепенно побеждать установка на труд, на гражданский мир и согласие. И начинать это спасение и вызволение нужно со школы, с детства, с юной и доверчивой детской души. Спасать, вызволять... Какие печальные и тяжелые слова. Особенно на фоне нынешней безработицы, на фоне гибели целых отраслей, ключевых отраслей, с которыми связаны были миллионы россиян. Да что говорить! Наше общество стало походить на слоеный пирог, и жизнь для многих как бы сломалась надвое, разделилась на межи и границы, и все эти межи теперь — в нашей душе... И потому я спрошу себя: так неужели все-таки не имеют никакой цены все наши прошлые испытания и страдания, неужели мы по-настоящему осознали себя только с 1985 года? Согласитесь — этот вопрос снова из разряда роковых, по крайней мере, из разряда очень тяжелых. Я закрываю глаза, и там, где-то в глубине сознания, вижу худенького рыженького мальчишку, которого треплет по плечу дедушка Павел.

«Ты теперь остался за мужика, а наше дело с тобой — работа...»

И мы поехали с ним в ближний лесок. И нарубили добрых жердей, и наш старенький смирный Гнедко исправно повез их до дома. Но я, пожалуй, забыл самое главное. Когда мы приехали в тот осинничек, то произошло чудо, счастливый случай.

«А я тебе, парень, топорик сделал. Как нарубим жердочек, так и забирай навсегда», — голос у Павла Васильевича был тихий, размеренный, а меня всего передернуло, даже позвоночник заныл — неужели не шутит старик?.. И я уже не мог оторвать глаз от топорика. Даже не верится...

Он перехватил мой взгляд.

«Значит, угодил я тебе? По руке, значит, топорик? Вот и ладно, вот и хорошо... — И вдруг, сделав большую паузу, чуть слышно добавил: — Сегодня мы с тобой шутя поработали, как говорится, в охотку. А завтра уж, милый мой, включайся в основную работушку. Мать-то твоя заслужила помощника. Да и не нами, Витенька, сказано, что птичкам, значит, — летать, солнцу светить, а человеку — работать, веселить свою душу».

Вот и дошел я, наконец-то, до главного. Как все просто, оказывается. Надо, видимо, хорошо понять стародавнюю мудрость: солнцу на роду написано светить, а человеку работать. И лучше этой мудрости ничего нет на земле. А если сказать об этом каким-то высоким и обжигающим словом, то труд — это и есть наша совесть, и наша душа, и самый главный наш идеал, ради которого и живем мы на свете. Да, это правда. По крайней мере, мое поколение, я уже не говорю о тех, которые постарше, так и жило все прошлые годы, так и стремилось жить. Впрочем, какой-нибудь уверенный в себе человек прочтет это и упрекнет меня аж в снобизме. Разве можно, мол, говорить за все поколение. Согласен, нельзя. Но ведь и личная моя жизнь тоже была связана только с работой. И сегодня, оглядываясь назад, я вдруг обнаруживаю, что у меня в прошлом просто не было ни выходных и ни отпусков, а порой письменный стол так давил своим прессом, что от усталости останавливалось сердце. И это неудивительно, ведь жизнь писателя в глубокой провинции — это постоянные испытания. Перед самим собой, перед семьей, перед местным начальством, наконец. Нужны примеры? Пожалуйста... Перед семьей, к примеру, потому, что не достиг в жизни того, что достиг сосед, преуспевающий работник банка или заведующий магазином... Мое многоточие здесь, конечно, сплошная условность, потому что перечисление можно бесконечно продолжать. Но зачем продолжать, если судьба твоих соседей — реальных людей — на голову выше, чем твоя. И материально, и морально, и социально.

...А испытание перед самим собой потому, что за окном — тишина и затяжные дожди, и нет рядом ни хорошего театра, ни Русского музея, ни Большого зала консерватории. Одним словом, нет той среды, которая приносила бы живительный кислород. И потому ты хорошо понимаешь и чувствуешь, как кричала душа у одной из чеховских героинь: «В Москву! В Москву!»

...А перед начальством потому, что ты для них все равно чудик и небожитель. А раз ты чудишь за своим письменным столом, то однажды можешь начудить такого!.. И потому за тобой нужен глаз да глаз. Кто-то заметит сейчас, что все вышесказанное могло иметь место лет так пятнадцать назад, но теперь-то... А я отвечу на это, что и нынче мало что изменилось в этических нормах. Стало вежливее обращение, и разговор порой пульсирует на грани сердечности, но в подтексте — все равно равнодушие, — и от этого мерзнет душа.

Так, значит, снова — душа... Но надо ли о ней думать, печататься, искать какие-то подтексты и смыслы. Не лучше ли вспомнить сейчас — ну, хотя бы для минутной разрядки — какие-нибудь бездумные, беспечальные дни и часы. Ну, хотя бы вспомни, мой любезный читатель, как ты возвращался однажды домой тихими осенними полями. Как ты шел тогда и ни о чем не думал, наслаждаясь полным покоем и тишиной, а потом стало темнеть прямо у тебя на глазах — осенью быстро темнеет. И вот уж почти не видно дороги, и сразу же сжались нервы, и пришло беспокойство. Но вдруг впереди, за березовым колочком, мелькнул костерок. Маленький костерок, чуть заметный, а беспокойства как не бывало. И вот уж ты вглядываешься без устали, оторваться не можешь от этого огонька. И в груди твоей поднимается уже что-то бесконечно родное, щемящее, — и ты чуть не плачешь и почти уже счастлив, но отчего? И какой же тут смысл? А то вспомни, как тихо, таинственно горит свеча на иконостасе, зажженная твоей рукой в память о всех погибших, умерших и убиенных, а за церковным окошком метет метель над родным селом, — и снег летит ослепительно белый, дрожащий, как будто во сне. Но нет, нет, это не во сне, это в жизни, — и так же дрожит, колеблется от дыхания твоя свеча. И в этом дрожании, в этом таинственном и непрочном, — наверное, тоже какой-то смысл. Но какой? О Господи, как порой хочется ответить на эти вопросы. И чтобы сосредоточиться, я закрываю глаза. И сразу же слышу их голоса. Это учителя из Каширинской средней школы. Среди них и голос моего большого сердечного друга Дмитрия Андриановича Белоусова. Как-то осенью я был гостем каширинских школьников. Выступил в классах, ответил на вопросы, а потом, как водится, чаепитие и разговор о душе. Наш вечный русский разговор:

«Вы часто пишете об учителях, Виктор Федорович. Но мы же сейчас не нужны. Да, да! И даже не возражайте!»

«Но почему?»

«Да потому, что расшатано государство. А может быть, его даже и нет совсем. А если такое случилось, — значит, и мораль не нужна. А ведь мораль — это наша душа. Как же этого не понять?! И если душа еще живая, если она страдает, волнуется... ее же нужно беречь, а мы по ней сапогами...»

«А может, вы преувеличиваете? Может, не все еще забыто, потеряно?..» — пробую я робко возразить или, по крайней мере, увести разговор в спокойное русло. Но мне возражают:

«А вы разве не читали, Виктор Федорович, про то, как начинался нэп. Россия вроде бы задышала, открылись лавки, витрины, а лучшие люди все равно уезжали за рубеж. Душа их о чем-то предупреждала, а разве не так? Вот и теперь сколько лавок открылось, а культуру понесли на погост. Какая уж тут мораль. Или, как вы говорите, душа?»

«Но душу надо воспитывать!»

«Конечно же надо. И мы, учителя, всегда это делали. И даже в войну, да и после... Писатель Василь Быков обмолвился как-то, что войну сорок первого года выиграли не солдаты и полководцы, а сельские учителя. Но теперь от нас ожидают другого...»

«Чего же?»

«Это печальная тема, даже трагичная. По крайней мере, для России с ее православным тысячелетием. Судите сами, товарищ писатель. Ведь уже большая печать всюду поучает, советует нашему брату учителю, что мы-де обязаны научить любить деньги, акции, бизнес. Нам без устали крутят фильмы, где за доллары стреляют в самых близких, распинают невесту...»

«Но это же крайности!»

«А на крайности равняется и средина, а потом вылазит на свет захудалая философия, где на одном полюсе — господин, а на другом полюсе — нищий. Все это попахивает обыкновенной колонией. Такого не бывало еще в России...»

Это голос Дмитрия Андриановича Белоусова — моего дорогого человека, большого друга моей семьи. Я смотрю в его умные усталые глаза и задаю чисто русский вопрос:

«Что же делать?»

«Нужна мораль, нужно сильное государство. А можно переставить местами — вначале государство. В таком случае мораль и согласие возникают сами собой, стихийно. Была бы жива душа...»

А теперь давайте остановимся опять на этом слове. В конце концов, нам никуда от него не деться, да и зачем? К тому же тысячу раз правы каширинские учителя со своим утверждением, что, если, мол, жива мораль, то государственное согласие возникает стихийно, как из волн древнегреческая богиня. Вроде бы ее никто не ждал, никто на нее не рассчитывал, а она взяла да и появилась на свет. Но это ведь сущий идеализм, надежды на чудо! — воскликнет какой-нибудь мой добровольный оппонент. И будет прав. А я и не отрекаюсь от своего идеализма. Больше того, я считаю, что рядом с этим словом нужно поставить и другое — консерватизм. Кстати, эти слова чаще всего и адресуют нашему брату писателю. При этом вкладывают в подтекст часто какой-то ироничный, даже насмешливый смысл. Но мы к насмешкам привыкли. Как тут не позавидуешь нашим банкирам и бизнесменам, разным там современным купцам. Они еще почти ничего не сделали, но вся печать, весь эфир только о них, о них! И одни комплименты, всякие ласковые слова. Но почему? Какой наивный вопрос! Да потому, что эти люди обещают для общества материальный достаток, быстрые, легкие деньги, а значит, и процветание. Другое же дело — писатели. Они точно бы все сговорились и хором скандируют, что нашу духовность нельзя разменивать на рубли, что она выше любой конвертируемой валюты, что нельзя слово «рынок» твердить как заклинание от всех наших настоящих и будущих бед, что у России всегда был и будет свой, отличный от Запада, путь. Отсюда вывод: писатели наши, а российские в особенности, — некая неповоротливая и консервативная сила. Но кто так думает? Может быть, обыватель? Нет, берите повыше. Вот уже и депутаты всех уровней бросают нам нынче упреки: что вы, мол, все о духовном да о духовном, ведь давно уже пора зарабатывать деньги, давно пора входить в рынок. Вот видите, круг замкнулся. Где уж тут думать о душе, когда тебя обвиняют в самом простом дармоедстве.

Впрочем, круг замкнулся и над теми, кого называли мы и называем старшим поколением. Я сейчас о тех, кого еще недавно мы величали ветеранами и наставниками, нашим золотым запасом. В каких только грехах их нынче не обвиняют. И не за те идеалы боролись, не в той партии состояли, не в тех университетах учились. Но давайте скажем честно, признаемся: в этих обвинениях проглядывает или чистая демагогия, или самое откровенное желание опорочить сразу несколько поколений людей. Да и разве отвечают дети за отцов, а внуки за дедов? И разве расстрелы тридцатых годов или брежневский застой были чем-то дорогим и желанным для этих людей?.. Ведь думать так — значит сойти с ума или впасть в цинизм. И все же доходит порой до смешного. Иные бойкие радикалы опускаются до того, что обвиняют старшее поколение даже за то, что оно почти не думало о таких понятиях, как комфорт, достаток, деньги, богатство. Этим циникам и невдомек, что наши ветераны исповедовали другое — великую стойкость души и самопожертвование, любовь к ближнему и терпение. Не за эти ли качества наши старики только за последние годы получили разные клички и прозвища — это, мол, отпетые консерваторы, это династия шариковых... Ну, как после таких слов прикасаться к шариковым — а вдруг запачкаешься, а то и снизишь свой рейтинг.

Иногда мне в голову заходит странная мысль — а возможно ли было такое, к примеру, в Америке или где-нибудь в благословенной Испании, чтобы десятки миллионов людей, к тому же очень старых по возрасту, были бы наглухо закрыты в какую-нибудь духовную резервацию? Кому была бы польза от этого? А самое главное — как назвать такое общество, которое для родителей своих придумывает разного рода непотребные клички и прозвища, отрекаясь тем самым от них или почти отрекаясь. Конечно же, в этом нет ни логики, ни морали. Ведь любому школьнику ясно, что общество — это единый живой организм с разветвленной кровеносной системой, а мы, люди, те же нервные клетки. И если намеренно бить какой-нибудь кувалдой по одной группе клеток, то страдает вся кровеносная система, значит, разрушается и само общество. Но все-таки зачем бить кувалдой? И зачем отрекаться от отцов своих, забывать материнское слово? Неужели нашему обществу не терпится повторить известный подвиг Павлика Морозова?.. А рядом с этими вопросами возникает вопрос очень личный и очень больной: как же утешить этих людей и чем утешить? Не скрою: эти вопросы стоят и передо мной, еще как стоят. Вот, к примеру, на моем рабочем столе несколько лет подряд лежит целая стопа не отвеченных писем. Их так много, что на эти ответы у меня просто не хватило бы сил. А письма, повторяю, пришли давно, когда я состоял членом сразу нескольких комиссий по возрождению нашего храма Александра Невского. Авторы этих посланий были учителя и рабочие, студенты и работники культуры. И все эти страницы были написаны в гневе или в густой печали. Авторы сердитых писем укоряли меня в том, что я не думаю о своем нравственном долге. Меня призывали одуматься и не потакать нашим верующим, потому что храм-де будет располагаться рядом с Дворцом пионеров и оттого дурно повлияет на детскую душу. Другие меня пугали тем, что нам не пережить, если в самом центре города зазвучат колокольные звоны, ведь рядом же центральная площадь и здание облисполкома. Подобные тирады я слышал в свой адрес и по домашнему телефону. Да что тирады, были даже угрозы, самые отчаянные угрозы... И вот прошло время, и все это кажется теперь дурным сном и неправдой. И сами люди тоже стали другими, я в это верю, да и хочется верить. К слову сказать, с некоторыми из авторов тех сердитых писем я встречаюсь почти ежедневно, и они виновато отводят глаза, а иные даже покаялись и признались: если б знать, мол, что храм — дело доброе, разве бы я руку поднял?..

Если б знать... Какое это, в сущности, чисто русское и беспомощное признание. Наверно, ни одна страна за несколько десятилетий не потеряла столько, сколько Россия. Да и сегодня мы все еще находимся на переломе: или же мы окончательно забудем свое лицо, самобытность в пылу политических ошибок и дележа власти, или же медленно, постепенно начнем возвращаться к своим истокам. Я верю в последнее, очень верю. «А как же наши очереди на биржах труда, наши закрытые заводы и фабрики?.. Может, это временное явление?» — иронично бросит мне скептик. А я ему сейчас отвечаю: «Конечно же, временное! Было у нас и похуже — и крапивный супчик, и лебеда, — но мы опять вставали с колен и наполнялись надеждой. Так что надо верить, ждать и надеяться. Будут у нас опять и Родина, и храмы по всей России, и храмы в душе, и хлебосолье. Но вот только с хлебами духовными будет потяжелей...» — «Ну, что вы опять о душе-то? Не надоело?» — Это снова кто-то из моих оппонентов лукаво щурит глаза. А я отвечу прямо и откровенно: нет, не надоело. Нисколько не надоело! Потому что слишком дорого заплачено нашим народом и за вселенский атеизм, и за отреченье от наших истоков. Да и прав, тысячу раз прав тот же Константин Леонтьев, когда говорит в своей книге, что «любовь может снова возжечь в сердце угасшую веру», а под верой великий сын нашего народа понимал веру в будущий день России, веру в наше национальное возрождение, веру в глубинные корни нашей культуры. А укрепится, усилится эта вера, значит, и укрепится наша душа...

А теперь давайте прервемся, переведем дыхание. Конечно, книга Константина Леонтьева — взволнованные монологи большой и великой души. Потому они так близки нам, так современны. Но то Леонтьев! А вот мы-то, простые смертные, почему часто пытаемся идти той же проповеднической дорогой, почему пытаемся примерить на себя этот мученический венец, стремясь соединить в себе аналитиков и каких-то нравственных экстрасенсов? Впрочем, вопрос мы поставили, наверно, неуклюже. Давайте спросим себя по-другому: нужны ли, мол, современным писателям все эти заботы? Может, им лучше заняться своим прямым делом — писанием книг, и только?.. Согласитесь, непростые вопросы. Их часто задают нашему брату. Вот и меня недавно на встрече в одной из школ мои читатели — учителя приперли к стене:

«Поразительно, товарищ Потанин. Ваши коллеги все время лезут туда, куда их не просят. То в политику ударяются, то за фермеров ратуют, то на площадях выступают. А когда культуру начнут спасать? Ведь время-то нынче страшное. Когда о душе-то заговорят?..»

Ну вот и снова — Душа! Но в каком странном, в каком непривычном контексте. К тому же мне трудно что-либо определенное ответить на эти вопросы. Может быть, мои братья писатели просто очень легки на подъем, а может, они просто в глубине души — истинные журналисты, репортеры, а сказать проще — народные заступники, радетели. Может быть... Впрочем, иногда эта журналистская легкость на подъем определенно подводит. Вот и меня она как-то подвела, до сих пор не забыть. А случилось вот что: съемочная группа кинохроникеров из Екатеринбурга попросила меня проехаться вместе с ними по моим родным местам, чтобы дать репортаж на темы сельской культуры. Но вначале я один отправился на разведку. И начал с того, что прошел и проехал почти все сельские кладбища в родном Притобольном районе... О Господи, да что же это такое! — стонала моя душа. Ведь более горьких и унылых мест невозможно представить. Оград нормальных возле кладбищ, как правило, нет, и множество холмиков — безымянных, и это печальней всего. Безмолвствует здесь долг, и сыновний — в особенности. Ведь сыновья и внуки уже давно в городе или в каких-нибудь далеких краях, а вот память у них, видно, молчит... Да, горько это, но не лучше и так называемые сельские очаги культуры: клубы, библиотеки, наши доморощенные музеи. Многие из них уже просто закрыты. Другие расположены в непригодных помещениях, и вид этих времянок просто сиротский. Одним словом, я отказал кинохроникерам, и репортаж мой не состоялся. А если б все же я решился на это слово, то никогда б не простил себе. Ведь никто мне не давал прав судьи, а тем более — прокурора. Да и душа бы не вынесла, потому что те люди из своих скорбных могилок явились бы однажды ночью ко мне и спросили: «Зачем ты ворошишь наши косточки, зачем ты наших детей ругаешь? Они не приходят к нам, но мы их все равно прощаем, мы даже жалеем их душу. Она просто заблудилась где-то, эта душа». И правы были бы те голоса. Упреки были бы справедливы: «Зачем ты наших детей позоришь...» Поистине велик русский человек в своем всепрощении, в своей святости, чистоте. Думаю, еще и поэтому нынче такая церковь. Душа человеческая взывает к вере и требует к себе внимания...

Но я на этом сделаю паузу, потому что философа из меня все равно не получится, потому что те апеллируют логикой, знаниями, а я все время кружусь в мире чувств. И вот последнее-то особенно давит на душу. Я ведь все еще не попрощался с Павлом Васильевичем Волковым. Вы не забыли еще, как он в самом начале статьи напутствовал меня на будущую тяжелую жизнь.

Вы не забыли, как мы поехали с ним в весенний лес за жердями, как он подарил мне топорик. Помнится, я залюбовался топориком, и сосед перехватил мой взгляд:

«Поглянулся, значит? Вот и ладно, вот и хорошо. Сейчас нарубим с тобой жердочек, наготовим, а ты не бойся, не втягивай шейку. У меня давно все выписано у лесника-то. Так что смелее, Витенька. Мы не воруем с тобой, а свое берем. Я за эти жерди-то и лыко драл, да и так по мелочи — много всего».

«А я и не боюсь», — отвечаю ему тихим счастливым голосом, потому что топорик пришелся мне как раз по руке. «Вот и ладно. А теперь давай поработаем, разомнем свои косточки». И мы поработали — нарубили жердей. А через час уже ехали обратно. Павел Васильевич посадил меня прямо на воз, а сам шел рядом с телегой, только вожжи держал в руках. Мне было стыдно: я еду, а он — пешком. Я запросился с воза, но он замахал руками:

«Нет, нет, сиди там. Ты заслужил. Такую войну вынес — это надо понять... — Он снял с себя пиджак и подстелил под меня. И опять загудел рядом его медленный густой голосок: — Сейчас обгородим ваш огород да картошки насадим. И у нас нарастет ее сто пудов... А, чего? Не согласен?»

И он смеется. И мне тоже легко, и душа моя уже летает выше самых высоких осинок. Не летает даже — парит... И так мне легко, легко. Да и солнце бьет мне прямо в глаза.

«Скоро, парень, солдаты с фронтов поедут. Кому нужны теперь эти фронта... Глядишь, и твой папаня прикатит. А мы их встретим, поклонимся в ноги, повеселим свою душу. Как было бы хорошо!»

...Но не прикатил мой отец, никто из моей родни не приехал. Но все равно я благодарю судьбу за ту поездку в весенний лес. Ведь и жерди-то были только предлог. А поехал сосед, видно, ради меня... Ради меня одного! Пусть, мол, будет праздник и для этого парнишки — все же живая душа... И потому до сих пор звучит в моей памяти этот щемящий до боли, густой голосок: «Как было бы хорошо... хорошо...» И я с ним согласен. Как было бы хорошо, если б в нашей жизни случались одни только праздники, одни только встречи, свидания... одни только весны, счастливые длинные весны. Как было бы хорошо!

Но время — вода, неудержимый поток. И попробуй останови, задержи его. И вот уж давно нет на свете нашего соседа Павла Васильевича, нет и моей первой учительницы тех лет Ивановой Варвары Степановны. И многих тех, которых я только что сравнивал с неприкосновенным золотым запасом, с нашей бессмертной душой. И все-таки — простите меня — я назову их сейчас пофамильно, хотя бы некоторых из них назову. Так вот, только за последние годы ушли навсегда из моей родной Утятки — Алексей Михайлович Баженов, братья Луканины — Иван Иванович и Александр Иванович, не стало и Степана Егоровича Шевалдышева, Григория Прокопьевича Ловыгина, Ильи Васильевича Батикова... И пока писалась эта статья, не стало и моего друга, знатного учителя, Дмитрия Андриановича Белоусова... Все они были великими тружениками, хозяевами на земле. Они ушли, а души их остались. По крайней мере, мне очень хочется так думать, надеяться, что она осталась, эта душа...

«И каков же вывод? — прищурится мой скептик, какой-нибудь добровольный оппонент. — Каков итог этих затянувшихся монологов? И каковы, наконец, причины для написания этих страниц?..» Ну, что мне ответить, да и надо ли отвечать. Просто я написал эти странички для тех, у кого осталась еще эта Душа. И потому давайте вместе подумаем о ней — о своей Душе. И чтоб подкрепить наши думы, откроем свои сокровенные книги. И начнем хотя бы все с той же страницы: «Буду же верить в Евангелие, объясненное Церковью... Боже мой, как хорошо, легко! Как все ясно! И как это ничему не мешает: ни эстетике, ни патриотизму, ни философии, ни неправильно понятой науке, ни правильной любви к человечеству...» Но это же снова Константин Николаевич Леонтьев? Конечно же — он! Так что мы с вами — от чего начали, к тому и пришли. Потому что все сложности, все наши страдания и мучения, все наши мечты и надежды, все наши молитвы и сокровенные сны замыкаются на Душе. Так давайте же сбережем ее.

 

 

Об авторе

Потанин В. Ф. (г. Курган)