Двадцатый век безвременной планеты
…Я помню современности приметы:
Двадцатый век безвременной планеты,
Где все на всех —
смертельный этот фронт.
О. Охапкин. «На грани осени»
С Олегом Охапкиным меня познакомил Константин Иванов — ученик и последователь Л. Н. Гумилева. Это произошло в начале девяностых годов, когда мы с научным сотрудником (ныне — священником) Геннадием Беловоловым проводили серию вечеров русской поэзии в музее — квартире Ф. М. Достоевского, и когда на счету Олега было уже более 30 лет поэтической деятельности, выпущено два сборника: «Стихи» («Беседа» Ленинград — Париж, 1989) и «Пылающая купина» («Советский писатель», 1990). На одном из таких вечеров выступал и Олег. И снова его «нестареющие» стихи прошли «проверку временем».
По прочтении стихотворений Олега Охапкина остается послевкусие непреходящей свежести и чистоты, свойственной русской классической поэзии девятнадцатого века; мощное, энергетически насыщенное движение словесных масс и — при этом — щемящей лиричности, безыскусности и какой-то истонченности, даже воздушности поэтических образов. Наиболее яркие, на данный момент («Времени зреют века — мига основы»), произведения Олега созданы в шестидесятых — семидесятых годах. В это время поэт работал «в стол», а стихи его распространялись в списках. Сопряжение вечных библейских образов и эллинской мифологии, золотым сечением наложенных на событийность тех лет, поэтический строй, близкий к оде, придает неповторимое, самобытное звучание (через обновление словарного запаса; архаики и простой разговорной речи) его строфам. Православное мировосприятие, знание летописного наследия — вся «необычность» сознания для петербургской поэтической школы шестидесятых — семидесятых, эпическая, порой евангелически-светоносная глубина, отличает поэта, вызывает живой «генный» интерес читателей и литературоведов. И Олег по праву считается одним из ведущих поэтов семидесятых.
А. Ребров
* * *
Трубила в рог пурга. С простором в срок
Проснулся я. Зима едва дышала.
Так тихо вдруг, что неба глубь дрожала
И пенился в душе мгновенья ток.
Прошел циклон. В окно сверкает двор.
На скатах крыш тяжелые покровы.
И толща облаков с трубою вровень.
А в сердце — времени напор.
В артериях как жар клубилась кровь,
И мать моя чуть кашляла спросонок,
Безлистые деревья на газонах
Дышали в такт, не нарушая строй.
Во всем был сдвиг и небывалый ритм.
Деревья мыслили, накапливая листья.
Лист Слова ждал, а тишь — евангелиста.
Казалось, облако вот-вот заговорит.
И каждый миг, сам по себе весом,
Стал различим любым своим оттенком.
Так мир возник. Фонарь скользнул на стенку,
Качнулся тюль, и продолжался сон.
* * *
Когда бесплотный вечер
Войдет в мою печаль,
Забуду звуки речи,
Бредя в пустую даль.
Не буду знать, о чем я
Жалею, что со мной.
Заплачу от молчанья.
Весна тому виной.
И сердце вдруг услышит
В тот сумеречный час:
Душа крыла колышет,
Как тени при свечах.
И загляжусь в проемы
Вечерних тусклых крыш,
Шатаясь по району,
Где храм от солнца рыж.
Там крест на колокольне.
На нем громоотвод.
Колокола спокойны
Уже который год.
Но вечерами слышен,
Как музыка сквозь сон,
Не то сквозняк по крышам,
Не то забытый звон…
Как будто шелестенье
Не помня до поры,
Безлистые растенья
Поют из-под коры.
* * *
Будет небо сплошной оглушительный шар
В синем зареве медного полдня.
Раскаленных лучей ослепительный жар
Вспыхнет славою Лета Господня.
Будут медленно длится веков облака,
И вне мыслимом их промедленье
Ты почувствуешь вдруг, как печаль велика
Видеть Землю с небес в отдаленье.
И очнешься, душа, и окажется вдруг:
Ты дремала, как небо издревле.
А во все это время в тебе и вокруг
Вечный Разум сквозит и не дремлет.
Он, как тайна и страсть, проникает во все
И живет глубины прорастаньем.
Это Он так щемяще томит и сосет —
Мир смущает неведомым знаньем.
Это Он, это Он и в жуке, и в траве,
И во всем, что в томлении дышит.
Видишь, мыслит в ладони твоей муравей,
И трава себя творчески слышит.
Так и ты, так и ты Его должен сознать!
Потому и разлегся в сторонке —
Весь в слезах, муравья со щеки не согнать, —
Столько страха, как счастья в ребенке.
* * *
Я помню: есть такие вечера.
Они — случайный дар весною ранней.
Уже давно бы сумеркам пора,
Но дню не перейти гремящей грани.
И долго различаешь без труда:
Сочится солнце наподобье ранки,
И запад, раскаленный как руда,
Того гляди расплавится в Фонтанке.
А в тишине последних этажей
Немытых окон мартовское тленье,
И храм вдали все ярче и рыжей,
И облака пылают, как поленья.
Они слоятся, рушатся, звенят,
На голоса расходятся и реют…
А где-то трубы черные дымят,
И, между тем, заметно вечереет.
И дня уж нет. В сиянье облаков
Он еле слышен музыкой багровой,
Как будто горний отблеск ледников,
Уже померкнуть в вечности готовый.
* * *
Когда глядел я на тебя
И предо мной ты, как в киоте,
Молчала, книгу теребя,
Мерцало небо в позолоте.
Там шла вечерня облаков,
И доносилось из-за окон
Глухое пение стихов,
И солнце жгло твой рыжий локон.
И всю тебя прошла насквозь
Весны вечерняя молитва.
А в окна дерево рвалось,
И там в ветвях кипела битва.
А на руках твоих закат
Сгорал дотла, желтей огарка,
И скат плеча был так покат,
Как будто ты — сквозная арка.
Тогда я вглядываться стал
В твои черты, в лицо живое,
И кто-то нас перелистал,
Как ветер ветви над землею.
И мне запомнилось одно:
Твоя щека искала встречи,
Клонилась грудь, молились плечи,
Ломилось дерево в окно.
* * *
Душа моя, зачем тебе летать?
У нас, людей, не вырастают крылья.
Не лучше ли с утра с постели встать
И отложить напрасные усилья?
Не лучше ли, душа моя, забыть,
Откуда мы пришли с тобой однажды,
И в буднях ежедневья полюбить
Обычный день, что не дается дважды?
Не лучше ль крыльев ноги, две ноги
И две руки; штаны, пиджак, рубаха?
Пока не надоели сапоги,
Не хватит ли нам пешего размаха?
Всего-то и усилий — два шага
С постели до стола. Полет без риска.
Для этого нужна одна нога,
Другой подвинешь стул, он где-то близко.
Одной рукой блокнот найдешь, другой
Нащупаешь в стакане авторучку.
На кой тебе крыло? Скажи на кой?
И без него рука поставит точку.
Смотри, и стол достаточно высок,
Чтоб разглядеть в окно сугроб январский.
А у окна — старинный образок,
И в форточке — звезда —
подарок царский.
КАТАКЛИЗМ
Перед грозой жара, как дух,
Парит над яблоневым садом,
И воздух ужасает слух
Неразорвавшимся снарядом.
Такая в мире глухота,
Как в Судный день
пред трубным гласом.
И, точно порох — духота,
И небо падает фугасом.
И даль пылищей смещена
В небытия стоячий хаос,
Где даже тень умерщвлена
И сад провис, как блеклый парус.
И ожидать уже нельзя.
Нужны подземные удары,
Чтоб тучи, медленно скользя,
Обрушили на мир кошмары,
Чтоб, ошибаясь каждый миг,
Зигзагом вспыхивало время,
И это был вселенский сдвиг —
Пространства сброшенное бремя,
Чтоб хлынул дружный водопад,
Смывая прошлого приметы,
И содрогался невпопад
Простор прогневанной планеты.
ДО СТИХОТВОРЕНИЯ
Гром поздний —
весть из глубины былого
Зигзагом в тучах явленного Слова —
Потряс мой слух и, рассыпая эхо,
Ядром отшелушился от ореха.
Но слышал я, и это прежде грома,
Как бы трещала в пламени солома,
Сухая тишина во мне пылала,
Потом завеса зрения упала.
Тишь рухнула за миг до катастрофы.
Уже тогда я мог расслышать строфы.
Но до событья был порог затменья,
И он страшней,
чем яркий миг творенья.
Когда же туча, рухнув, полыхнула,
Врасплох застигнут, я оглох от гула
Эфирного, как бы, помыслив зримо,
Постиг ужасный образ серафима.
* * *
Чем пристальней глядишь в зенит небес,
Тем явственней с тобой вздыхает лес,
Когда, раскинув руки по корням,
Ты тишину следишь по целым дням.
Тогда в душе ни облачка, и ты,
Как бы упал, как падают листы,
Пока осенний опадает куст, —
К земле припал — всей плотью к тайне уст.
Валежник хвойный хрустнул под тобой.
Во мху утоп спиной и головой,
Ты на мгновенье телом стал, смущен,
И вдруг затих, уже развоплощен.
Но, как бы коршун, медля воспарить,
Еще не рвешь — следишь сознанья нить,
И слышишь: рядом шелохнулась мышь,
Очнулся шмель… но ты уже паришь.
И что теперь с тобой произойдет,
Уже не вспомнить. Знаю наперед.
* * *
Н. А. Козыреву
Ясней и тише год от году
Воспоминанья детских лет.
Не тьма ли в ясную погоду
К нам приближает звездный свет?
День ото дня все различимей
Судьбы знакомые черты,
И время внутреннее зримей
Во сне из внешней темноты.
Не оттого ль стареть грустнее,
Что нас младенцы мудреней,
А ночь кромешней и темнее,
Чем вечер, вызвездит верней?
Но чем страшней и бесприютней
Наш быт глядит из мелочей,
Мы тем подробней и минутней
На черной плоскости ночей.
Там в чудных сумерках сознанья,
За гранью умного, в душе
Слоится время созерцанья —
Сон с полуявью на меже.
Мерцают памяти глубины,
Которой нижние пласты —
Младенчество, до сердцевины
Тверды, кристальны и чисты.
И там, из глубины внедренный,
Свет — перводвигатель причин —
Шар золотой и раскаленный —
Лик первобытный без личин.
Он, сам себя не сознавая,
Прекрасен, цел и просветлен,
Как бы звезда, не остывая,
В холодный космос погружен.
И, оболочкою эфирной —
Душой младенческой одет,
Сквозит в материи всемирной,
Как бы мгновенье в бездне лет.
Какое солнце! Неба сколько!
Как жарко раскраснелся лес,
Весь в ослепительных осколках
Стекла сверкающих небес!
* * *
Дрожат пылающие клены,
Роняет липа жаркий лист,
Звенят березовые кроны,
А воздух ясен, сух и чист.
И столько шири вдруг в округе,
Что прозвучит во весь простор
И писк синиц, и чья-то ругань,
И смех, и кашель, и топор.
Когда бы это полыханье
Под звук веселый топора
Стеснило вечности дыханье,
Пришла бы и моя пора.
Но я стою неопалимый —
Вдыхаю времени дымок
Осенний и неуловимый,
И мой платок от слез намок.
Шепчу в припадке грусти: — Боже!
Твой мир… Зачем и я не с ним,
Когда как он, пылаю тоже,
Когда, как он, неопалим!
Зачем гляжу на твой портрет?
Мне этой мысли не осилить.
Но здесь магический секрет
И линии перекосились.