Сокровенный писатель

Говорят, что у каждого времени — свои писатели. Это истина, с которой не поспоришь. Правда, лично мне понятней и ближе слова Осипа Мандельштама на ту же тему: «Ныне ветер перевернул страницы классиков и романтиков, и они раскрылись на том самом месте, какое всего нужнее для эпохи...» Поразительно точные и глубокие слова! Больше того, они замечательно соотносятся с современным литературным процессом. Впрочем, взглядов на этот процесс нынче довольно много. Один из них — явно нигилистический. Сторонники его на всех углах утверждают, что писатели за последние годы ничего не создали, кроме обличительных статей, репортажей и злых фельетонов. Не будем оспаривать эту мысль и все же заметим, что в литературе всегда существовало понятие дистанции, паузы. Нельзя написать сонет у кровати разбитой параличом матери, как невозможно сочинить элегическую повесть о современной деревне, когда наш колхозник, а заодно и фермер, без устали повторяет сакраментальный и чисто гамлетовский вопрос: быть или не быть?.. Все это так, но есть истины и догадки потяжелее и пострашнее, но они тоже относятся к разряду нынешних, современных. Недавно в одном леворадикальном издании было обнародовано буквально следующее, — что литература нынче как таковая уже умерла, исчезла, как побежденная фармакологией стародавняя болезнь, и лишь отдельные ее носители еще кое-как доживают по углам. Да, так и было написано: кое-как доживают... После подобных утверждений хочется громко крикнуть на весь белый свет: а как же быть с такими писателями, как Валентин Распутин, Василий Белов, Виктор Астафьев и Виктор Лихоносов?! Разве они уже не совесть народа, и разве умер уже сам народ?! Конечно же, все эти вопросы скорей риторические, а не житейские, потому что настоящая, большая литература живет и существует даже вне этих вопросов, как бы сама по себе. Такая литература напоминает молитву или фольклорное сказание, которое может быть востребовано в любую минуту. И такие минуты случаются все чаще и чаще в нашей истерзанной политическими бурями современной жизни: душа просит успокоения и пощады — и тогда человек берет с книжной полки своего любимого автора, погружаясь в чтение. Среди этих любимых и избранных, как правило, бывает Виктор Лихоносов и его книги. Все эти книги сотворены вдохновением, написаны и созданы не пером, а ритмами сердца, а потому читаются по-особому. Впрочем, каждая хорошая книга требует для себя условий. В ранней юности, к примеру, того же Паустовского или Юрия Казакова мы любили читать под шум дождя за оконной рамой, под тихий шорох тополиной листвы за окном, — все эти звуки, всплески и шорохи рождали в душе какую-то неясную и тихую музыку, которая сливалась с музыкой книги. И наступали счастливые мгновения. Да, именно счастливые...

А потом прошли годы. И вот уже за окном — другие картины, другие нравы. Но душа-то наша все та же. Она по-прежнему ждет добра и света, она все так же реагирует на боль и страдание и с таким же волнением откликается на надежду. И в этой надежде нам помогают книги. Вот открылась одна из них — и сразу же вздрагиваем от волнения: «В горнице моей светло. Это от ночной звезды. Матушка возьмет ведро, молча принесет воды...» Это не слова, а молитва. Да и как же иначе, ведь это строки Николая Рубцова. Открываем другие страницы, и опять замирает дыхание: «...Не будем себя стыдиться, я вот так останусь иногда один, вспомнится это лето, поле, три дороги — и счастлив бываю снова, потому что душа моя отозвалась на самое колыбельное, и, значит, не высохла она, значит, не умерла в нас и в урочные минуты все такая же русская, памятливая. А уж что в душе, то и свято...» Это уже из повести «Осень в Тамани» Виктора Лихоносова. Прочтешь такое, прикоснешься сердцем — и станет тебе легко и свободно и захочется жить, и любить, и надеяться, ибо написано по-особому сокровенно. Именно так — сокровенный писатель — мне и хочется назвать самого Виктора Лихоносова — одного из лучших и глубоких лириков наших дней. Думаю, это правильное название — сокровенный писатель, потому что глубинность и сокровенность, переходящая порой в невыразимую нежность и любовь к человеку — составляет стержневую черту его творчества, главную суть его героев. И все же признаюсь: эти слова — сокровенный писатель — совсем не мои, а принадлежат самому Виктору Ивановичу Лихоносову. Именно так он назвал однажды Андрея Платонова, чье творчество, по его мнению, еще не оценено, не разгадано, как, впрочем, и его собственное, и все еще впереди, впереди.

«Вот уеду, буду до поры до времени гулять по городу, толковать о высоких вещах, и вдруг скучно мне станет, тоска по простору и дорогам забьется внутри, и вспомню я и девчат на ферме, и ранние зыбкие утра, и звон колокольчиков на шеях коров, и запах фуфаек в клубе, где девки хихикают при поцелуях на экране, и вспомню, как хорошо мне было на горе, в отдаленной тишине, среди родной простоты этих брянских стариков, певших мне о трех разных дорогах, о молодости и расставании... И потянет меня вдаль». Это рассказ «Брянские», один из самых ранних рассказов, один из самых типичных для всей лихоносовской прозы, один из самых нежных и трогательных, утопающий в вольной лирической стихии. Нежный, трогательный, берущий за душу... Так, может быть, Виктор Лихоносов — вовсе и не прозаик, а настоящий подлинный поэт сердечной тоски и печали и в такой же степени восторженно-чистой любви к человеку. Да, наверное, это так. И все-таки творчество этого писателя замыкается не только на лирике, на поэтическом настроении и сыновней любви к отчему краю. Палитра этого большого художника очень разнообразна: рассказы, повести и романы. И все это исполнено в музыкальном и гармоничном ключе, каким-то особенным, чисто лихоносовским слогом... Может быть, Виктор Лихоносов как раз и пришел в литературу для того, чтобы приподнять достоинство нашего великого и благословенного русского слова, сделать из него культ, божество наше самое дорогое!..

И все-таки как много в его прозе светлой тоски и печали, той густой, обвальной, чисто русской печали, которая создала однажды Чехова, Бунина, а потом Андрея Платонова, Юрия Казакова. К слову сказать, последний был автором предисловия к первой книге Виктора Ивановича Лихоносова «Голоса в тишине». Именно Юрий Казаков и сказал тогда полным голосом, что Виктор Лихоносов талантлив, что он идет от Чехова, Бунина, Платонова, Паустовского: «Лихоносов талантлив. Все, что он написал, написано свежо, музыкально, очень точно, и все пронизано острой, даже какой-то восторженно-печальной любовью к человеку... Я хотел бы обратить внимание читателя на то, что почти все герои Лихоносова — странники в самом высоком смысле слова. Они в постоянном поиске, в охоте к перемене мест, но не в той мучительной охоте, от которой страдал Онегин. Их уносит вдаль тоска по красоте, они не потому едут, что жизнь вокруг них особенно мрачна и безысходна. Жизнь в общем, по Лихоносову, везде одинакова, но героям его все кажется, что где-то будет лучше. Просто они, пока молоды, пока не прилепились, не прижились на одном месте, хотят подольше побродить по свету в поисках своего счастья...»

Ну вот мы снова натолкнулись с вами на эти главные слова — счастье, счастливые мгновения. Но, если честно, такое состояние бывает с нами редко, очень редко. А все больше — печали, утраты, потери близких, любимых. Такое происходит и с героями лихоносовской прозы, и в этих узлах она поразительно сближается с чистой лирикой и поэзией. А если уж совсем честно, исповедально, то, читая Лихоносова, мне почему-то всегда хочется открыть при этом и томик Николая Рубцова. Открыть просто так, наугад, в каком-то порыве. Но, впрочем, это ничего не меняет, что наугад, — все равно каждая строка поэта — наше родное. Даже печаль...

И всей душой, которую не жаль
Всю потопить в таинственном и милом,
Овладевает светлая печаль,
Как лунный свет овладевает миром.

За каждым словом здесь — какая-то мучительная, чисто русская доброта. И еще — нежность без берегов, застенчивость, от которой теснит в груди. Точно с таким же спазмом в горле мы читали и самые первые рассказы Лихоносова, его первые книги. Вы помните, как мы открыли однажды его первую книгу и прочитали: «Я вдруг остро чувствую, как хочется и невозможно объехать мне всех, кого я оставил в разных местах, кто нерасстанно был во мне все эти годы...» Это рассказ «Брянские», о котором мы уже вспоминали, рассказ-песня, притча, может, молитва...

А потом снова было обращение к судьбе простой русской женщины Мареи. Сибирская деревня, еще раннее утро, кругом — темно и туманно. А в деревенском доме просыпается женщина. Это — Марея... Потом она сидит на крыльце, чистит картошку и думает о своей жизни. Плохо ей у брата. Обижает ее сноха Тоня. Не может дождаться ее смерти... А потом мы видим ее на могилке матери. Она горюет, что оградки нет, ведь не чужая мать-то... И так каждый день: работа, работа, одинокие печальные мысли. И завтра такой же день будет — с темным длинным утром, с неотступными заботами трудового дня. Значит, это на всю жизнь ей, значит, печаль без конца и края? Едва ли. Ведь в делах и заботах Мареи есть и счастливые мгновения, которыми озаряется ее тихая и добрая душа. И эта доброта, озаренье передаются читателю — и у него тоже, тоже оживает душа, и просит себе сочувствия и молит прощения, потому что трудна судьба человеческая и неисповедимы ее пути. Неподдельна глубинная чистота самого рассказа. Слова главной героини «Не обижайте...» не о себе, а о других просьба ее отзывчивого сердца.

А потом будут рассказы «Таня, Таня», «И хорошо и грустно», «Что-то будет», «Женские слезы». Виктор Лихоносов писал самое простое, будничное, незаметное, но за его словом вставала боль за человека, искренность, поэтичность, ритм письма, который был сродни песне — высокой, чистой, идущей из самых глубин души. Но откуда же в его прозе такой воздух, такая тональность? Может быть, от Бунина? Может быть, но не только. Ученичество будущего писателя проходило еще раньше — в Сибири. Здесь же, кстати, он и родился — на маленькой станции Топки, что в тридцати километрах от Кемерово. Там жила его бабушка — крестьянка Воронежской губернии. Отец уехал на заработки в Новосибирск, где трудился на железной дороге ремонтным рабочим. Туда же вскоре он выписал и семью. Перед уходом на фронт отец работал кочегаром в котельной, а в сорок втором погиб в степях под Сталинградом.

Ранняя безотцовщина, непосильный труд матери, взрослое отрочество — драматичная и в то же время обыденная судьба для поколения, родившегося в тридцатые и сороковые годы. У этого поколения очень крепкие крестьянские корни. Кстати, в одной из статей сам В. И. Лихоносов так размышляет об этом: «Я всегда думал и думаю: как же это прекрасно, что в разных углах России есть художники, которые выражают в творчестве истинно народную крестьянскую душу, ту вековую, невысохшую душу, из которой проросло все, из которой, утончаясь от поколения к поколению, выросли первые летописцы, художники, хрестоматийные русские князья — Ярославы, Александры Невские и Дмитрии Донские, культурные послы, просветители, в нашем веке маршалы, ученые, государственные деятели и т. п. В. Белов, В. Распутин, Е. Носов, В. Астафьев, В. Шукшин, Ф. Абрамов — дети русского крестьянства, и — подчеркну! — благодарные дети. Да, они низко, до самой земли поклонились дедушкам, бабушкам, отцам-матерям за чистоту души, за воспитание в традициях народной правды и добра, за постоянное великое дело, которое они творили вместе со всей страной в годы испытаний, радостей и бед. Они открыто попытались сказать то, что назрело в самой душе народной. Их первое чувство к человеку — милосердие».

Да, милосердие — ведущая тема в творчестве Лихоносова, начиная с первых его литературных опытов, начиная с самых первых прикосновений с живым и бесконечным в своих проявлениях словом. И оно же — живое народное слово — сохранило потом в первозданности его чистый талант, оградив навсегда от книжности и вторичности, от проторенных дорог.

А начинал он все-таки очень счастливо. Разве не счастье, когда двери в большую литературу открывает тебе сам Твардовский. А ведь писателю было тогда двадцать семь лет. Много это или мало? Конечно же, мало, очень мало, ведь душа еще не устала от дорог, путешествий, от мучительных вопросов к самому себе и щемящих волнений... И потому случились в эти годы большие дороги к святым местам — в Михайловское, Тамань, Константиново. Позднее, через много-много лет, писатель напишет о тех незабываемых днях и минутах. «...Я был моложе, очень любил Пушкина, Лермонтова, Есенина, безымянных летописцев, ездил поклониться им... Так и будут до старости зарницами вспыхивать те мои дни. Я написал об этом, но всего не переделал. Нет у меня слов! Для меня эти путешествия стали тем же, что для Пушкина — простите за сближение — Царское Село, а для наших прежних художников — созерцание фресок в Италии, куда их, медалистов, посылали бесплатно на целый год. Но главное — сочувствие судьбе великих поэтов. Я видел сны, без которых был бы хуже, чем есть...» Свой первый рассказ Виктор Лихоносов, молодой, никому неизвестный учитель с Кубани, в шестидесятые годы послал любимому писателю — Юрию Казакову. Тот отнес рассказ «Брянские» в «Новый мир» А. Т. Твардовскому. Прочитав рассказ, Твардовский поставил его в номер. Так вместе с «Брянскими» в литературу пришел прекрасный писатель.

В дневнике писателя (журнал «Кубань», № 11, 1988) В. Лихоносов вспоминает: «Слава Богу, что я сразу попал в “Новый мир”. В этом журнале всегда говорили автору правду, прощали молодым хождения по редакциям журналов, с которыми “Новый мир” враждовал, надеясь, что со временем наивный человек сам разберется, кто за литературу, а кто за денежный мешок, — важно, чтобы он был честен по природе своей.

Мне хотелось хоть разок взглянуть на Твардовского.

— Можно ли встретиться с Александром Трифоновичем?! — спросил я у А. Г. Дементьева.

— Ну конечно! У нас же не контора. Как появится — заходите безо всякого.

С Твардовским с первых секунд было легко. Ну что тут такого, скажут, — ну, подумаешь, какое диво: знаменитый поэт и редактор держит себя запросто с начинающими! А вот и диво, вот и контраст. Надо вспомнить, в какое время мы жили, как повсюду расцвело чиновничье величие... А тут, в “Новом мире”, я встретил известного редактора, депутата, члена ЦК, — уже в пальто, сопровождаемого заместителем, и, как только назвался, он повернулся, взял и сбросил свое пальто на диван и то же предложил сделать мне (“кладите прямо на мое”), потом пригласил к столу...»

В эти же шестидесятые годы А. Т. Твардовский издал девятитомное собрание сочинений И. А. Бунина, именно тогда, в предисловии к нему, он и написал: «Из совсем молодых, нащупывающих свою дорогу не без помощи Бунина, назову В. Белова и В. Лихоносова».

И все же, оставаясь во власти бунинской музыки слова, Виктор Лихоносов продвигался своим путем, и главными для него были события его собственной жизни.

А жизнь между тем шла вперед, и молодого писателя ждали уже новые темы и новые надежды. Он решил как бы сменить жанр, перейти к новому художественному пространству — им стала повесть. Именно тогда и родились повести «Чалдонки», «На улице Широкой», «Тоска-кручина», «Родные». Все эти произведения спаяны огромным нравственным чувством, в котором слились воедино и любовь к маленькой родине, где возник на свет, и возвышенная красота повседневной жизни. И еще — Память, всепроникающая, созидательная память...

А за окном начинались уже семидесятые годы. Очень трудные и суровые годы. А впереди были еще более тяжелые времена. Но разве можно приказать душе, которая всегда стремится к свету, к надежде...

Мечта и надежда... А рядом — живая жизнь: и горе, и радость, встречи и расставания, любовь и тоска. Как объединить это вместе, слить в единый поток — движение, чтобы ожили и заиграли страницы? Чтобы каждый из нас потом воскликнул: «Это мое, родное!» Очень трудно ответить на эти вопросы, но все же одно бесспорно: писатель всегда шел в своих поисках от личных переживаний, от того, что велела душа и что приказала Память. Да, снова Память! Очень это большое и всепобеждающее слово. «Вне памяти, вне традиции истории и культуры, на мой взгляд, нет личности. Память формирует духовную крепость человека... Беречь надо память. Для памяти и пишу», — сказал однажды Василий Белов, определяя побудительную суть собственного творчества. С таким утверждением В. Белова согласны многие из ведущих писателей. Тот же Виктор Астафьев, к примеру: «Память моя, память, что ты делаешь со мною» — вот самые первые слова, дающие нравственный настрой всей «Оде русскому огороду», одному из лучших и сокровеннейших произведений писателя. «Живи и помни» — назвал свою известнейшую повесть Валентин Распутин. «На долгую память» называет свою не менее известную повесть Виктор Лихоносов. Конечно же, дело не в этих названиях, а в том, что Память — действительно главная истина для многих литературных произведений сегодняшних дней. Она стала главной и для повестей Виктора Лихоносова. Именно поэтому они завоевали большую читательскую любовь и признание. Читатель учится у героев этих повестей очень простым и важным понятиям — как любить Родину и как любить человека. И это очень важно и очень ценно, потому что настоящий писатель всегда еще и учитель, наставник. И чем выше талант, тем выше наставничество, тем полезней уроки. А применительно к Виктору Лихоносову все это особенно заметно — ведь его проза часто напоминает дневниковые записи, обнаженные, искренние, проникнутые живой болью и состраданьем. Так же написаны «Люблю тебя светло» и «Осень в Тамани». Это повести-дневники, повести-монологи. Здесь автор-рассказчик становится порой главным действующим лицом, прямым участником описываемых событий. Вот почему в этих повестях много лирических отступлений, много надежд и предчувствий, много тоски и светлой печали. Углубляясь в прошлое России, во вчерашний день русской истории, автор пишет и сегодняшнюю жизнь своих современников, ибо без прошлого нет настоящего. Роман его «Когда же мы встретимся?» — не только повествование, это скорее исповедь, сказанная пронзительным, сильным голосом, поражающая своей откровенностью и чистотой. В романе много любви, много страдания и много радости, которая сопутствует только сильному человеку.

Главный герой романа Егор Телепнев приезжает в Москву из сибирского города вместе со своими друзьями Димкой и Никитой. Жизнь распахивается перед ними во всю ширь: это и студенческая аудитория, и умные книги, и Москва с ее великим прошлым и настоящим; это и первая влюбленность, а потом — вечная, неразгаданная тайна любви, с которой соприкасаются Егор и Наташа, Дмитрий и Лиля...

В романе жизнь дается в больших измерениях. Она протяженна во времени и пространстве, а сама история становится полноправным героем произведения. И сердечные исповеди, и признания, и тайные строки писем, которые пишут друг другу друзья — герои романа, и их встречи, их бессонные ночи за разговорами, и взволнованное повествование самого автора — все это сближает роман с лучшими традициями нашей классической прозы, помогает воссоздать историю души современного интеллигента, молодого человека из провинции, от века питавшей нашу культуру деятельными, самоотверженными служителями.

И все же недоволен своей удачно складывающейся судьбой Егорка: уже и во многих фильмах снялся, и по стране поездил, и за границей побывал, и видел многое, многое пережил, но все равно... все равно ему постоянно хочется оставить свой уютный московский дом и хоть на денек-другой оказаться опять в родном Кривощекове, где остались детство, первая учительница и первая школьная любовь: «Где родился, там и дом...» Да, земля большая, но Кривощеково на ней только одно, именно воспоминание о нем помогает удержаться, сохранить совесть в искусстве.

Столица и провинция... Сосредоточие самого высокого духа и маленькая родина, где возник на свет... Все эти большие слова и понятия пронзительно зазвучали в романе и отозвались в нашей душе. Отозвались таким же родным сокровенным звуком. И в минуты тоски и ночных раздумий к нам, как и к героям романа, приходит одно и то же видение, как «на левом берегу Оби, в Кривощекове, летел редкий снежок, по взгорью знакомо бежали в белизне улицы...» И эта пронзительная белизна — неугасимое чувство Родины — постоянно снится героям романа, постоянно находится у самого сердца, заставляя его биться то сильно и яростно, то замирать, то наполняться светлой радостью или печалью. И как хорошо белизна оттеняет в романе все злое и темное, с чем сталкивается чистая совесть и доброта... Может, еще и потому, что живет в нем Кривощеково, в шумных компаниях за пустыми разговорами не бьет себя в грудь Егорка, не принимает театральных поз, не щеголяет «словечками», а молчаливо и преданно хранит в душе то, что дорого ему, то, что родное. Наверное, именно за это люди выделяют его среди прочих, и тянутся к нему, и любят, и верят. Верят в его совесть, и выше этой веры уже нет ничего. Мы и живем, наверное, только ради этого, чтоб нам верили, чтоб нас уважали, любили... И в утверждениях этих истин — главный нравственный стержень романа. Его сила, его глубина.

Есть книги, о которых можно написать десятки страниц, сказать много слов и все же не выразить существенного в них до конца, потому что книги эти требуют от тебя второго и третьего чтения — так притягательны они в своей художественной цельности. Думается, что роман «Когда же мы встретимся?» именно такое произведение.

Мы закрыли роман, но он все равно в нас живет, продолжается, ибо это роман-исповедь, роман-размышление, а всякая исповедь — это работа души. И все же могут ли быть свои границы, свои измерения у исповеди? Наверное, могут. Постоянная исповедь!.. Но это же страшно, это же порой просто невыносимо, особенно когда заканчиваешь новый роман. Именно такие дни переживал недавно писатель. И вот уже вышел отдельной книгой, а потом и был переиздан новый роман «Ненаписанные воспоминания. Наш маленький Париж». Писался роман долго, кропотливо и мужественно. Нетрудно предположить, что автор изучил множество первоисточников, что он подолгу сидел в архивах, беседовал со старожилами Кубани.

Да, Время, действительно — главный хозяин в романе. Много на этих страницах и чисто документального, подлинного, порой даже кажется, что перед тобой не художественное полотно, а живая летопись многострадальной Кубани. Автор умело распоряжается этим огромным материалом. А это неимоверно трудно, ведь роман вмещает в себя целую историческую эпоху — от Запорожской Сечи до нынешних дней. Лучше всего об этом сказал Валентин Распутин в своем послесловии к роману: «Эта книга с нарочитой, с небывалой, пожалуй, свободой рассказыванья, когда меняются и стили, и голоса, и языки, когда блестящее по своей выразительности перо автора, каким оно является нам в некоторых главах, со вздохом обрывает себя и переходит на документальную запись времени. Здесь властвует Время, властвует везде и во всем, над человеком и над землей...» Российский читатель горячо принял роман и сразу же поставил его рядом с самыми любимыми книгами. Скажу даже больше — читательская общественность заговорила об этой книге как о пронзительном откровении, которого долго ждали, может быть, даже со времен «Тихого Дона». Думается, живи сегодня Михаил Александрович Шолохов, он бы пожал руку Виктору Лихоносову только за то, что он вслед за ним попытался исследовать причины, которые разорвали когда-то живое тело России. И это действительно так, потому что роман В. И. Лихоносова — о трагической судьбе кубанского казачества, о старинном замечательном городе Екатеринодаре, о кровавой гражданской войне, принесшей столько бед и страданий на кубанскую землю. И все-таки сказать так, — в сущности, еще ничего не сказать. Ведь этот роман населен, даже перенаселен живыми людьми — здесь и казаки, кокотки, казачьи офицеры, члены Императорской фамилии, служивые люди... Одним словом, пестрый люд, калейдоскоп, а точнее сказать — фейерверк судеб, характеров. И над всеми ими царит самый главный образ — Время. И еще — Память... Да, снова Память!! И снова хочется вспомнить Валентина Распутина, который сказал об этом произведении, что «бессомненно, главный герой романа — Память. Память — как вечность и непрерывность человека, как постоянное движение из поколения в поколение духовного вещества». Трудно не согласиться с таким утверждением, потому что даже по форме — это роман-воспоминание, и каждая глава в романе, как правило, озаглавлена так: «По старому стилю», «1909 год», «Из дневника Манечки Толстопят», «Так было», «Мой дневник», «Ненаписанные воспоминания»... Эти дневники, многочисленные лирические отступления, различные документы и манифесты, газетные заметки, старые письма — тоже персонажи романа и не менее главные, чем, к примеру, Петр Толстопят и Дементий Бурсак, Василий Попсуйшапка и Лука Костогрыз. И у них — у дневников, у старых писем — этих вроде бы неодушевленных предметов — тоже есть своя особая интонация, даже грация, свои телодвижения. Одним словом, все это живая плоть. Впрочем, в этом романе живые голоса, внезапные откровения можно обнаружить даже у камней или могильных плит. Давайте наклонимся над одной из них и прочитаем: «О люди! Что теперь вы, то и мы были некогда, что теперь мы, то и вы скоро станете...» И в этих словах как раз и проступает тот образ Времени, который так часто мы встречаем у Гоголя, а в нашу эпоху у Шолохова. И все же вся эта полифония чувств, голосов, разного рода монологов дается автором только для того, чтобы мы громче услышали голоса самих живых людей — казаков-кубанцев. Кстати, лучше всего об этом сказал сам автор на одном публичном обсуждении романа: «Я написал роман потому, что мне было очень жаль людей, казаков. Те казаки-кубанцы, с которыми я познакомился, с которыми рядом жил, были совершенно забыты литературой... Жили они очень бедно, в старых плохих хатах. А мне они очень нравились, вызывали какое-то особое чувство, которого во мне, может быть, раньше не было. Я всегда иду от живых людей...»

Мне кажется, что именно герои романа, их дела и поступки, их психология, наконец, — и являются основной сюжетной опорой этой большой эпопеи. Ну хотя бы лихач Терешка!.. Да, тот самый Терешка, который, как некий Харон, все время кого-то отвозит, привозит... И даже мертвое тело атамана Бабича везет именно Терешка. Вровень с этим персонажем встает и портной Попсуйшапка. Помните, как всем, абсолютно всем в романе хочется сшить именно у него папаху. С этими папахами люди умирают, в этих папахах их обводят вокруг собора перед венчанием. Они и за невестами являются в этих папахах. И наконец, в этих папахах потом уезжают в Париж. Думается, что фаэтон Терешки и папахи Попсуйшапки являются тем канатом, который крепится к заветному авторскому колоколу. Такую же точно роль исполняют и письма. Они пишутся в огромных количествах: отсылают письма друг к другу царствующие особы, постоянно пишет письма Дементий Бурсак, пишет свой дневник Манечка Толстопят... Да что уж — практически все персонажи романа пишут дневники или письма, — и это тоже те канаты, которые крепят заветный колокол... И наконец, это степь, периодически возникающая и так же внезапно исчезающая в романе. Это как солнечный луч — мелькнет и исчезнет. И вот она возникает снова, а по степи едут три казака покупать бычков симментальской породы. И вдруг эти казаки исчезли из нашего сознания, они исчезли и из романа, пропали — и это не чудо, да нет же, — это просто над всеми нами властвует Время: «И кто слыхал бы их в то прохладное утро осени 11-го года, все равно не узнал, кто они, откуда, зачем едут... Ранней степью простучали на подводе какие-то люди и исчезли. Как всегда, как во веки вечные. Проехали, и нету их до сего дня...» Да, образ Времени тоже скрепляет, цементирует роман. Образ Времени, Памяти. Это тоже один из главных канатов. И вот все эти канаты, веревки автор соединяет в один узел, делает порывистое движение — и сразу же, сразу же начинает звучать колокол. И эти звуки заходят в наше благодарное сердце: «Ночь. Мне не спится. Я выхожу во двор. Прохожу мимо темных окон и иду по улице. Ночью, только ночью так открыто пробуждается душа, когда чувствуешь пространство и время, и соединяет тебя странствие со всеми, кто был и есть, с домом и звездами. Хочется поклониться всему: кладбищам, храмам, дебрям, горам и пустыням...» И вот в этой печали, в этом сожалении о том, что писатель еще не все выразил, осознал — возникает, нарождается Память. Потому что, когда нам печально, тогда мы начинаем вслушиваться в себя, неосознанно искать свои корни, гордиться ими — в нас заговаривает Память — наши «ненаписанные воспоминания».

Но почему же они так печальны? И почему наш любимый писатель так тоскует и мучается, ведь сад его расцвел и окреп, и теперь пришла пора урожаев — самое доброе время. И не надо бы так терзаться и с такой грустью признавать это в романе: «мечты, желания, письма, надежды, печаль — зачем все это было? Было с тобой, ты еще жив, тебя узнает каждый по глазам, по осанке, но душа твоя что-то потеряла, и эту утрату хранишь только ты. Было, было, было — и нету. Иногда страшно и скорбно оглядываться назад. Страшно изумляться, как то, что было в твое время незаменимым, отступило и завяло, — и так тихо, по шажочку, по пяди, в смене месяцев и лет. Все летит и меняется в каком-то кружении. Но твои представления о лучшей жизни останутся такими, какими они сложились в том далеком пропавшем возрасте. Поймет ли кто тебя теперь?..»

Поймет ли кто?.. А надо бы понять. Потому что время разбрасывать и время собирать камни. И никто и ничто не может отменить это время итогов. Вот только итогов ли? Скорее, надежд и ожиданий. Ожиданий новых страниц, новых замыслов. А они уже где-то в пути и в быстром движении. Они где-то рядом уже, на расстоянии дыхания. И мы очень верим и ждем, потому что душа его «отозвалась на самое колыбельное, и, значит, не высохла она, значит, не умерла она в нас и в урочные минуты все та же русская, памятливая...» Трудно добавить что-то к этим словам большого писателя. Глубокого и сокровенного.